Так-таки никого?
— Никого, сеньора!
— В доме не было больных?
— Больных? Нет никого, сеньора, все были здоровы!
— Хорошо. Хуан Мануэль желал иметь кое-какие сведения об этой барыне. Я передам ему все, что ты сказал мне, и если это правда, то ты оказал этим услугу донье Эрмосе, если же ты утаил от меня что-нибудь, то сам знаешь, как поступает Хуан Мануэль с теми, кто не хочет служить федерации.
— Я федералист, сеньора, и всегда говорю правду.
— Верю, можешь идти!
Как только бывший кучер доньи Эрмосы вышел, донья Мария-Хосефа позвала старуху мулатку, исполнявшую роль курьера.
— Та девушка, что приходила вчера, здесь? — спросила она.
— Да, сеньора.
— Пусть войдет.
Спустя минуту в спальню вошла грязная, оборванная негритянка лет восемнадцати или двадцати. Донья Мария-Хосефа с минуту строго смотрела на нее, затем проговорила грубым и резким голосом:
— Ты солгала: в доме той сеньоры, на которую ты донесла мне вчера, не живет никакой мужчина. Не было там и больных.
— Клянусь вашей милости, что я сказала вам правду. Я служу в лавке, которая находится как раз против дома этой унитарки, и из кухни вижу каждое утро молодого мужчину, который никогда не носит девиза. Он разгуливает по саду и срезает цветы для букетов, затем гуляет под руку с унитаркой, а вечером, когда стемнеет, они садятся на скамеечку под большой ивой, и им подают туда кофе.
— Откуда ты видишь все это?
— Кухня нашей лавки выходит в сад этой унитарки, и я из-за решетки выслеживаю их, потому что я на них зла.
— Почему же ты зла на них?
— Да потому, что они — унитарии!
— А ты откуда знаешь это?
—Эта донья Эрмоса, когда она проходит мимо нашей лавки, никогда не кланяется ни мне, ни моей хозяйке, ни моему хозяину, потому, что ее слуги никогда ничего не покупают у нас, хотя прекрасно знают, что и сам хозяин лавки, и все мы — добрые федералисты. Кроме того, я часто видела эту унитарку в платье небесно-голубого цвета. Прошлой ночью, когда я увидала, что ординарец сеньора Мариньо и двое его солдат наблюдают за ее домом и справлялись у нас в лавке, я поспешила рассказать вашей милости все, что я знаю, потому что я добрая федералистка, а она унитарна. Уверяю вас!
— Ну, что же ты еще знаешь о ней?
— Вчера я рассказала вашей милости все, что я видела: почти ежедневно она принимает у себя молодого человека, который, как говорят, приходится ей двоюродным братом, а в прошлые месяцы к ней еще очень часто ездил доктор Алькорта. Вот почему я думала, что у нее в доме был кто-нибудь болен.
— Еще что-нибудь ты помнишь?
— Да, думаю, что этот больной был тот молодой человек, который срезал цветы в саду, потому что первое время я замечала, что он сильно хромал.
— А когда это было? Сколько времени тому назад?
— Месяца два тому назад, я думаю. Теперь он уже больше не хромает и, кажется, совсем здоров, и доктор больше не ездит. А молодой человек прогуливается часами не хромая по саду с доньей Эрмосой.
— Прекрасно! Надо следить за всем, что происходит в этом доме, и доносить мне, потому что таким образом ты оказываешь большую услугу делу федерации. А это дело — ваше дело, бедного люда, потому что в федерации нет различия между белыми и черными, бедными и богатыми, мы все равны, — ты это понимаешь?
— Да, сеньора, я понимаю это, потому-то я как федералистка все, что знаю, вам донесу.
— Ну, хорошо! Теперь можешь идти!
Негритянка вышла очень довольная, гордясь тем, что оказала серьезную услугу делу федерации и имела честь лично беседовать с невесткой его превосходительства, отца федерации.
Таким образом, в продолжение нескольких часов толпа шпионов, предателей и доносчиков поочередно являлась к донье Марии-Хосефе, чтобы предавать всех и клеветать на все, что было честного, благородного и порядочного в Буэнос-Айресе…
Переспросив и выслушав всех клеветников и доносчиков, донья Мария-Хосефа собиралась выехать из дома, чтобы по заведенному порядку, сделать подробный доклад своему зятю, когда мулатка, дежурившая в приемной, доложила ей о приходе сеньора Мариньо, редактора «Торговой газеты». Хозяйка дома сама вышла на встречу своему гостю.
— Никого, кроме вас, я не приму, — сказала она, — так как собралась ехать к Хуану. Мануэль, знаешь, я совершенно взбешена!
— И я тоже! — сказал Мариньо, садясь на диван рядом с хозяйкой.
— Да, но, вероятно, по другим причинам, чем я!
— Вероятно! Скажите же мне причины вашего гнева, а потом я сообщу вам и свои.
— Ну, так вот, я сердита на вас за то, что вы лишь наполовину служите нам, то есть Хуану Мануэлю, нашему делу, мне — всем, одним словом!
— Почему же вы изволите говорить это?
— Потому что вы в своей газете очень усердно проповедуете избиение унитариев-самцов, а про самок не говорите ни слова, хотя они во сто раз хуже.
— Следует начинать с мужчин!
— Следует и начинать, и кончать всеми сразу, но я начала бы с женщин, так как они хуже мужчин. Я передушила бы всех их поганых детенышей, как прекрасно выразился о них мировой судья Монсеррата, дон Мануэль Касаль Гаэте, который, как вы знаете, примерный федералист.
— Прекрасно, но всему — свое время! Унитарок я не забуду, но должен вам сказать, что и некоторые из федеральных дам относятся довольно безучастно к нашему святому делу…
— Ну, что касается меня…
— Я именно о вас-то и хочу говорить!
— Гм! Вы шутите!
— Нет, сеньора, я говорю серьезно. Недели две тому назад я доверил вам один секрет. Помните вы это?
— Дело о Барракасе?
— Да, и вы все это передали моей жене.
— Я шутила с ней.
— Эта шутка дорого обошлась мне: жена моя хочет выцарапать мне глаза.
— Ба!
— Нет не «ба»! Дело очень серьезное!
— Не говорите этого.
— Да нет, повторяю, дело серьезное! Зачем вам делать неприятности моей жене и мне?!
— Ну что за глупости, Мариньо! Послушайте, ведь все равно она не сегодня — завтра узнала бы об этом! Я сказала ей только, что вдовушка из Барракаса на ваш взгляд красива, — и ничего более! Как вы можете думать, что я желаю ссорить вас!
— Все равно, теперь уже это зло сделано, не будем более говорить об этом!
— Пусть так! Допустим, что зло сделано, но вместе с тем сделано и добро.
— Как так?
— Вы мне что сказали?
— Я вам сказал, что желал бы получить кое-какие сведения об этой вдове, о ее образе жизни, о том, кто ее посещает, а главное, кто тот человек, который живет в ее доме, в ее квартире, и который, очевидно, скрывается, потому что никогда никуда не выходит и даже не подходит к окнам. Вот что я вам сказал и при этом добавил, что во всем этом я преследую исключительно только политическую цель.
— Ба!
— Почему вы так хитро и лукаво усмехаетесь?
— Хм! Уж такой мой характер.
— Я это знаю, сеньора.
— И я тоже, продолжайте, Мариньо!
— Это все, что я говорил вам, полагая, что вы не откажете мне в этой маленькой услуге, вы, которая все знаете и все можете.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
— Никого, сеньора!
— В доме не было больных?
— Больных? Нет никого, сеньора, все были здоровы!
— Хорошо. Хуан Мануэль желал иметь кое-какие сведения об этой барыне. Я передам ему все, что ты сказал мне, и если это правда, то ты оказал этим услугу донье Эрмосе, если же ты утаил от меня что-нибудь, то сам знаешь, как поступает Хуан Мануэль с теми, кто не хочет служить федерации.
— Я федералист, сеньора, и всегда говорю правду.
— Верю, можешь идти!
Как только бывший кучер доньи Эрмосы вышел, донья Мария-Хосефа позвала старуху мулатку, исполнявшую роль курьера.
— Та девушка, что приходила вчера, здесь? — спросила она.
— Да, сеньора.
— Пусть войдет.
Спустя минуту в спальню вошла грязная, оборванная негритянка лет восемнадцати или двадцати. Донья Мария-Хосефа с минуту строго смотрела на нее, затем проговорила грубым и резким голосом:
— Ты солгала: в доме той сеньоры, на которую ты донесла мне вчера, не живет никакой мужчина. Не было там и больных.
— Клянусь вашей милости, что я сказала вам правду. Я служу в лавке, которая находится как раз против дома этой унитарки, и из кухни вижу каждое утро молодого мужчину, который никогда не носит девиза. Он разгуливает по саду и срезает цветы для букетов, затем гуляет под руку с унитаркой, а вечером, когда стемнеет, они садятся на скамеечку под большой ивой, и им подают туда кофе.
— Откуда ты видишь все это?
— Кухня нашей лавки выходит в сад этой унитарки, и я из-за решетки выслеживаю их, потому что я на них зла.
— Почему же ты зла на них?
— Да потому, что они — унитарии!
— А ты откуда знаешь это?
—Эта донья Эрмоса, когда она проходит мимо нашей лавки, никогда не кланяется ни мне, ни моей хозяйке, ни моему хозяину, потому, что ее слуги никогда ничего не покупают у нас, хотя прекрасно знают, что и сам хозяин лавки, и все мы — добрые федералисты. Кроме того, я часто видела эту унитарку в платье небесно-голубого цвета. Прошлой ночью, когда я увидала, что ординарец сеньора Мариньо и двое его солдат наблюдают за ее домом и справлялись у нас в лавке, я поспешила рассказать вашей милости все, что я знаю, потому что я добрая федералистка, а она унитарна. Уверяю вас!
— Ну, что же ты еще знаешь о ней?
— Вчера я рассказала вашей милости все, что я видела: почти ежедневно она принимает у себя молодого человека, который, как говорят, приходится ей двоюродным братом, а в прошлые месяцы к ней еще очень часто ездил доктор Алькорта. Вот почему я думала, что у нее в доме был кто-нибудь болен.
— Еще что-нибудь ты помнишь?
— Да, думаю, что этот больной был тот молодой человек, который срезал цветы в саду, потому что первое время я замечала, что он сильно хромал.
— А когда это было? Сколько времени тому назад?
— Месяца два тому назад, я думаю. Теперь он уже больше не хромает и, кажется, совсем здоров, и доктор больше не ездит. А молодой человек прогуливается часами не хромая по саду с доньей Эрмосой.
— Прекрасно! Надо следить за всем, что происходит в этом доме, и доносить мне, потому что таким образом ты оказываешь большую услугу делу федерации. А это дело — ваше дело, бедного люда, потому что в федерации нет различия между белыми и черными, бедными и богатыми, мы все равны, — ты это понимаешь?
— Да, сеньора, я понимаю это, потому-то я как федералистка все, что знаю, вам донесу.
— Ну, хорошо! Теперь можешь идти!
Негритянка вышла очень довольная, гордясь тем, что оказала серьезную услугу делу федерации и имела честь лично беседовать с невесткой его превосходительства, отца федерации.
Таким образом, в продолжение нескольких часов толпа шпионов, предателей и доносчиков поочередно являлась к донье Марии-Хосефе, чтобы предавать всех и клеветать на все, что было честного, благородного и порядочного в Буэнос-Айресе…
Переспросив и выслушав всех клеветников и доносчиков, донья Мария-Хосефа собиралась выехать из дома, чтобы по заведенному порядку, сделать подробный доклад своему зятю, когда мулатка, дежурившая в приемной, доложила ей о приходе сеньора Мариньо, редактора «Торговой газеты». Хозяйка дома сама вышла на встречу своему гостю.
— Никого, кроме вас, я не приму, — сказала она, — так как собралась ехать к Хуану. Мануэль, знаешь, я совершенно взбешена!
— И я тоже! — сказал Мариньо, садясь на диван рядом с хозяйкой.
— Да, но, вероятно, по другим причинам, чем я!
— Вероятно! Скажите же мне причины вашего гнева, а потом я сообщу вам и свои.
— Ну, так вот, я сердита на вас за то, что вы лишь наполовину служите нам, то есть Хуану Мануэлю, нашему делу, мне — всем, одним словом!
— Почему же вы изволите говорить это?
— Потому что вы в своей газете очень усердно проповедуете избиение унитариев-самцов, а про самок не говорите ни слова, хотя они во сто раз хуже.
— Следует начинать с мужчин!
— Следует и начинать, и кончать всеми сразу, но я начала бы с женщин, так как они хуже мужчин. Я передушила бы всех их поганых детенышей, как прекрасно выразился о них мировой судья Монсеррата, дон Мануэль Касаль Гаэте, который, как вы знаете, примерный федералист.
— Прекрасно, но всему — свое время! Унитарок я не забуду, но должен вам сказать, что и некоторые из федеральных дам относятся довольно безучастно к нашему святому делу…
— Ну, что касается меня…
— Я именно о вас-то и хочу говорить!
— Гм! Вы шутите!
— Нет, сеньора, я говорю серьезно. Недели две тому назад я доверил вам один секрет. Помните вы это?
— Дело о Барракасе?
— Да, и вы все это передали моей жене.
— Я шутила с ней.
— Эта шутка дорого обошлась мне: жена моя хочет выцарапать мне глаза.
— Ба!
— Нет не «ба»! Дело очень серьезное!
— Не говорите этого.
— Да нет, повторяю, дело серьезное! Зачем вам делать неприятности моей жене и мне?!
— Ну что за глупости, Мариньо! Послушайте, ведь все равно она не сегодня — завтра узнала бы об этом! Я сказала ей только, что вдовушка из Барракаса на ваш взгляд красива, — и ничего более! Как вы можете думать, что я желаю ссорить вас!
— Все равно, теперь уже это зло сделано, не будем более говорить об этом!
— Пусть так! Допустим, что зло сделано, но вместе с тем сделано и добро.
— Как так?
— Вы мне что сказали?
— Я вам сказал, что желал бы получить кое-какие сведения об этой вдове, о ее образе жизни, о том, кто ее посещает, а главное, кто тот человек, который живет в ее доме, в ее квартире, и который, очевидно, скрывается, потому что никогда никуда не выходит и даже не подходит к окнам. Вот что я вам сказал и при этом добавил, что во всем этом я преследую исключительно только политическую цель.
— Ба!
— Почему вы так хитро и лукаво усмехаетесь?
— Хм! Уж такой мой характер.
— Я это знаю, сеньора.
— И я тоже, продолжайте, Мариньо!
— Это все, что я говорил вам, полагая, что вы не откажете мне в этой маленькой услуге, вы, которая все знаете и все можете.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61