Из Архангельска, занятого белыми и интервентами, Чижов думал уехать вверх по Двине на лодке.
Но в назначенное время, в полночь, отец не явился. Его арестовали в тот момент, когда он намеревался выйти из дому. Прождав очень долго, Костя спрятал ведро в кустарнике и вернулся в Соломбалу. На другой день он принес отцовский сверток и спрятал в нашем погребе – в том погребе, где мы обычно играли.
– Теперь нам нужно достать еще один револьвер, и мы убежим.
Мне стало страшно, и в то же время я с восхищением смотрел на своего друга.
Когда Костя показал мне из кармана, словно птичку, рукоятку револьвера, я решил, что буду действовать заодно с приятелем.
Подступала ночь – светлая теплая северная ночь. Небо, необычно нежное, голубое, раскинулось над притихшей Соломбалой. Высоко в небе повисли тонкие пласты розовых облаков. Солнце отпылало в оконных стеклах, и теперь окна зияли на домах черными ямами.
Костя вздохнул, вылез из лодки на пристань и с тоской взглянул на меня.
Я понял, что Костя думает об отце.
– Слушай, Костя, а за что арестовали его? Правда, что он большевик?
– Ну да, большевик. Да ты не болтай!
– Ты меня, Костя, за девчонку считаешь?
– Гришка Осокин не девчонка, а язык у него длинный, – строго сказал Костя. – Ему ничего нельзя говорить. А девчонки всякие бывают. Ты знаешь Олю Лукину, вот она молодец!
Признаться, при упоминании об Оле я покраснел. Конечно, я знал Олю Лукину, дочь капитана каботажного плавания. Она тоже жила на нашей улице. Она мне нравилась. Пожалуй, я даже ее любил. Но в этом я не признался бы никому на свете. Это была самая большая моя тайна.
– Ей и говорить не надо, – усмехнулся Костя, – она больше тебя знает!
Это было уж слишком! Я любил Олю, но никак не мог признать, что она больше меня знает. Как и всякая девчонка, она, конечно, не знает разницы между баком и ютом и понятия не имеет, как нужно завязывать рифовый узел. Наконец, я был уверен, что если ее посадить за весла, то она будет размахивать ими, как птица крыльями. Однако то, что рассказал мне Костя, заставило забыть обиду.
Оказывается, капитана Лукина тоже арестовали. Когда в Архангельске еще была Советская власть, к капитану Лукину тайно явились два незнакомых человека. Это были иностранные агенты. Они сделали капитану секретное предложение: за вознаграждение он должен был провести к Архангельску эскадру военных иностранных кораблей. И капитан наотрез отказался.
Об отказе капитана Лукина вспомнили теперь. Его обвинили в содействии большевикам.
– Утром Оля с матерью к нам приходила, – продолжал рассказывать Костя. – Она даже не плакала. Ее офицер допрашивал. Только она ему ничего не сказала. Молодец!
История с капитаном Лукиным страшно удивила меня. Кто бы подумал, что в нашей Соломбале произойдут такие события!
Непонятно! Ведь говорили, что англичане и американцы приехали помогать России воевать против немцев. А на самом деле они арестовывали русских рабочих и даже расстреливали их.
До нашего дома мы шли молча. Костя заговорил первым:
– Теперь я буду работать, на хлеб зарабатывать.
– Где работать?
– Пойду на пароходы котлы чистить.
– А как с фронтом? – спросил я. – Не побежим?
– Денег матери заработаю – тогда и на фронт.
– И учиться не будешь?
– Когда красные придут, Советская власть будет – тогда буду учиться на механика.
– А когда красные придут?
– Разобьют всех белогадов и этих инглишменов, освободят от них Архангельск…
– А разве англичане и американцы тоже будут воевать против красных?
– А зачем же они приехали сюда!
– Орликов говорил: против немцев нам помогать…
– Дурак ты, Димка! Слушай больше Орликова, он наговорит…
– Да я его не слушал, а у Кузнецовских говорили, что он говорил. Ну ладно… А это ты хорошо придумал, Костя, – работать! Я тоже буду работать.
Кто в детстве не мечтает зарабатывать деньги, помогать отцу и матери! Я уже представлял, как принесу маме свой первый заработок. Вот она обрадуется! Ведь ей так тяжело теперь работать одной, стирать белье в людях.
Но, к моему удивлению, мать совсем не обрадовалась. Она даже сказала, что не отпустит меня работать.
Первое, что пришло мне в голову, – это зареветь. Желание работать удвоилось. Мне было бы стыдно признаться Косте, что меня не отпускают. Но слезы не помогли.
Зато помог дедушка.
– Пусть поработает, – сказал он – Мы в его годы рыбу промышляли, зуйками плавали.
Мать молчала, и я понял: она меня отпустит.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
ОРЛИКОВЫ ВЕСЕЛЯТСЯ
Никогда я не думал, что в Соломбале так мною большевиков.
Ночью и даже днем приходили в дома офицеры и солдаты. Они уводили рабочих в тюрьму. Я слышал, что многих арестованных расстреливали за городом, на Мхах.
«Мхи» стало страшным словом, и его всегда произносили шепотом. Нам об этом разговаривать строго запрещалось. За это могли поплатиться и мы, ребята, и наши родители.
Вскоре на нашей улице арестовали еще троих рабочих.
Появилось новое слово, еще более страшное и жуткое – «Мудьюг».
В сорока верстах от Архангельска, в Белом море, лежит низкий болотистый остров. Раньше по воскресным дням рабочие лесопильных заводов ездили туда за клюквой. Тихо плескались беломорские волны о берега острова Мудьюга.
Теперь о Мудьюге тоже разговаривали шепотом.
Белогвардейцы и интервенты устроили на Мудьюге каторгу. В заполненных водой землянках, опоясанных колючей проволокой, жили заключенные. Измученные голодом и пытками люди были похожи на призраков. И сам Мудьюг – остров смерти – казался нам призраком, чудовищем, встающим из морских волн.
Оказалось, что арестовывают, сажают в тюрьму и ссылают на Мудьюг не только большевиков. На моих глазах американцы схватили одну женщину, отобрав у нее какую-то прокламацию.
Я знал эту женщину. Ее звали тетя Мотя. Читать она не умела и, найдя прокламацию на улице, попросила прочитать другую женщину. За это ее арестовали.
Что это за прокламация? Хоть бы одним глазком взглянуть и узнать, о чем там написано!
И вот такой случай представился. Небольшой листок бумаги лежал на деревянных мостках. Я заметил его еще издали, когда шел по набережной Соломбалки. Листок был не помятый, с ровными обрезанными краями.
Не оставалось сомнения: это была прокламация, наверняка прокламация.
Я оглянулся: никого! Наклонился, незаметно взял ее и сунул в карман.
Потом я спокойно прошел еще несколько шагов и оглянулся. Нет, никто ничего не видел. Я свернул в первую улицу, обошел квартал. Навстречу шли английские офицеры. Если бы они знали, что лежит у меня в кармане! Было страшно и немного весело.
Но англичане даже не взглянули на меня. Я ушел на кладбище, на пустырь. Здесь можно было читать прокламацию без опасения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
Но в назначенное время, в полночь, отец не явился. Его арестовали в тот момент, когда он намеревался выйти из дому. Прождав очень долго, Костя спрятал ведро в кустарнике и вернулся в Соломбалу. На другой день он принес отцовский сверток и спрятал в нашем погребе – в том погребе, где мы обычно играли.
– Теперь нам нужно достать еще один револьвер, и мы убежим.
Мне стало страшно, и в то же время я с восхищением смотрел на своего друга.
Когда Костя показал мне из кармана, словно птичку, рукоятку револьвера, я решил, что буду действовать заодно с приятелем.
Подступала ночь – светлая теплая северная ночь. Небо, необычно нежное, голубое, раскинулось над притихшей Соломбалой. Высоко в небе повисли тонкие пласты розовых облаков. Солнце отпылало в оконных стеклах, и теперь окна зияли на домах черными ямами.
Костя вздохнул, вылез из лодки на пристань и с тоской взглянул на меня.
Я понял, что Костя думает об отце.
– Слушай, Костя, а за что арестовали его? Правда, что он большевик?
– Ну да, большевик. Да ты не болтай!
– Ты меня, Костя, за девчонку считаешь?
– Гришка Осокин не девчонка, а язык у него длинный, – строго сказал Костя. – Ему ничего нельзя говорить. А девчонки всякие бывают. Ты знаешь Олю Лукину, вот она молодец!
Признаться, при упоминании об Оле я покраснел. Конечно, я знал Олю Лукину, дочь капитана каботажного плавания. Она тоже жила на нашей улице. Она мне нравилась. Пожалуй, я даже ее любил. Но в этом я не признался бы никому на свете. Это была самая большая моя тайна.
– Ей и говорить не надо, – усмехнулся Костя, – она больше тебя знает!
Это было уж слишком! Я любил Олю, но никак не мог признать, что она больше меня знает. Как и всякая девчонка, она, конечно, не знает разницы между баком и ютом и понятия не имеет, как нужно завязывать рифовый узел. Наконец, я был уверен, что если ее посадить за весла, то она будет размахивать ими, как птица крыльями. Однако то, что рассказал мне Костя, заставило забыть обиду.
Оказывается, капитана Лукина тоже арестовали. Когда в Архангельске еще была Советская власть, к капитану Лукину тайно явились два незнакомых человека. Это были иностранные агенты. Они сделали капитану секретное предложение: за вознаграждение он должен был провести к Архангельску эскадру военных иностранных кораблей. И капитан наотрез отказался.
Об отказе капитана Лукина вспомнили теперь. Его обвинили в содействии большевикам.
– Утром Оля с матерью к нам приходила, – продолжал рассказывать Костя. – Она даже не плакала. Ее офицер допрашивал. Только она ему ничего не сказала. Молодец!
История с капитаном Лукиным страшно удивила меня. Кто бы подумал, что в нашей Соломбале произойдут такие события!
Непонятно! Ведь говорили, что англичане и американцы приехали помогать России воевать против немцев. А на самом деле они арестовывали русских рабочих и даже расстреливали их.
До нашего дома мы шли молча. Костя заговорил первым:
– Теперь я буду работать, на хлеб зарабатывать.
– Где работать?
– Пойду на пароходы котлы чистить.
– А как с фронтом? – спросил я. – Не побежим?
– Денег матери заработаю – тогда и на фронт.
– И учиться не будешь?
– Когда красные придут, Советская власть будет – тогда буду учиться на механика.
– А когда красные придут?
– Разобьют всех белогадов и этих инглишменов, освободят от них Архангельск…
– А разве англичане и американцы тоже будут воевать против красных?
– А зачем же они приехали сюда!
– Орликов говорил: против немцев нам помогать…
– Дурак ты, Димка! Слушай больше Орликова, он наговорит…
– Да я его не слушал, а у Кузнецовских говорили, что он говорил. Ну ладно… А это ты хорошо придумал, Костя, – работать! Я тоже буду работать.
Кто в детстве не мечтает зарабатывать деньги, помогать отцу и матери! Я уже представлял, как принесу маме свой первый заработок. Вот она обрадуется! Ведь ей так тяжело теперь работать одной, стирать белье в людях.
Но, к моему удивлению, мать совсем не обрадовалась. Она даже сказала, что не отпустит меня работать.
Первое, что пришло мне в голову, – это зареветь. Желание работать удвоилось. Мне было бы стыдно признаться Косте, что меня не отпускают. Но слезы не помогли.
Зато помог дедушка.
– Пусть поработает, – сказал он – Мы в его годы рыбу промышляли, зуйками плавали.
Мать молчала, и я понял: она меня отпустит.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
ОРЛИКОВЫ ВЕСЕЛЯТСЯ
Никогда я не думал, что в Соломбале так мною большевиков.
Ночью и даже днем приходили в дома офицеры и солдаты. Они уводили рабочих в тюрьму. Я слышал, что многих арестованных расстреливали за городом, на Мхах.
«Мхи» стало страшным словом, и его всегда произносили шепотом. Нам об этом разговаривать строго запрещалось. За это могли поплатиться и мы, ребята, и наши родители.
Вскоре на нашей улице арестовали еще троих рабочих.
Появилось новое слово, еще более страшное и жуткое – «Мудьюг».
В сорока верстах от Архангельска, в Белом море, лежит низкий болотистый остров. Раньше по воскресным дням рабочие лесопильных заводов ездили туда за клюквой. Тихо плескались беломорские волны о берега острова Мудьюга.
Теперь о Мудьюге тоже разговаривали шепотом.
Белогвардейцы и интервенты устроили на Мудьюге каторгу. В заполненных водой землянках, опоясанных колючей проволокой, жили заключенные. Измученные голодом и пытками люди были похожи на призраков. И сам Мудьюг – остров смерти – казался нам призраком, чудовищем, встающим из морских волн.
Оказалось, что арестовывают, сажают в тюрьму и ссылают на Мудьюг не только большевиков. На моих глазах американцы схватили одну женщину, отобрав у нее какую-то прокламацию.
Я знал эту женщину. Ее звали тетя Мотя. Читать она не умела и, найдя прокламацию на улице, попросила прочитать другую женщину. За это ее арестовали.
Что это за прокламация? Хоть бы одним глазком взглянуть и узнать, о чем там написано!
И вот такой случай представился. Небольшой листок бумаги лежал на деревянных мостках. Я заметил его еще издали, когда шел по набережной Соломбалки. Листок был не помятый, с ровными обрезанными краями.
Не оставалось сомнения: это была прокламация, наверняка прокламация.
Я оглянулся: никого! Наклонился, незаметно взял ее и сунул в карман.
Потом я спокойно прошел еще несколько шагов и оглянулся. Нет, никто ничего не видел. Я свернул в первую улицу, обошел квартал. Навстречу шли английские офицеры. Если бы они знали, что лежит у меня в кармане! Было страшно и немного весело.
Но англичане даже не взглянули на меня. Я ушел на кладбище, на пустырь. Здесь можно было читать прокламацию без опасения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27