Не бойся, завтра память вернется, а сегодня вечером тебе будет легко и хорошо. Ну идем, не упрямься, некрасиво капризничать, когда просят старшие, тем более дамы.
Олимпия подвела его к столу, где рядом с патефоном красовалась бутыль, оплетенная лозняком. Нацедила объемистый стакан и сунула ему в руку.
– Выпей залпом до дна, и тогда прозреешь. Увидишь ту же картину, только будет она гораздо красивее.
– Не хочу красивее. С меня хватит того, что есть.
Отворилась дверь соседней комнаты. Вошла Грета с распущенными, почти прозрачными волосами, словно в светлой накидке.
– Выпей, Витек, – проговорила тихо. – Может, уже никогда не увидимся.
– Почему не увидимся?
– Ты знаешь. Я тоже выпью, первый раз в жизни.
Она высоко подняла полный фужер, отсвечивающий искристым багрянцем. Загляделась на эти искры, которые вспыхивали и гасли, когда она вертела свой сосуд под абажуром лампы. Потом вздохнула, как перед дальней дорогой, и поднесла фужер к губам.
– За здоровье прекрасных дам, – провозгласил свой первый тост Витек.
И проглотил холодный, сладковатый напиток, и удивился, что это такое простое, банальное, совершенно заурядное дело. И вероятно, показалось ему, что он мог бы вот так же запрокинуть бутыль и выплеснуть ее содержимое в себя, в свое сведенное болью сердце, в кишащую путаницу нервов, в терзаемую тупой болью душу.
– Каких прекрасных дам? – поинтересовалась Цецилия, сидевшая у подоконника и неотрывно созерцавшая тоскливую весеннюю ночь за окном.
– Всех дам, – ответил Витек и добавил беззвучно: «И той, моей».
– Потанцуешь со мной? – сказала Грета.
Витек обнял ее за талию, с минуту покачался на месте, улавливая ритм. И медленно отправился в путешествие по комнате, полной косматых теней и мельтешащих вспышек, похожих на отблеск костра. Грета не выпускала из поразительно белых пальцев пустой фужер.
– Я уже прозрел… – прошептал Витек в ее волосы.
– А у меня в голове что-то шумит. Так приятно шумит. Как теплая вода в реке под вечер. 'Будь что будет.
Грета выпустила фужер из пальцев. Он упал на пол, но не разбился.
– А хотела разбить, на счастье.
– Чтобы разбился, надо швырнуть изо всех сил.
– Я не знала, что надо изо всех сил. Что же теперь будет?
– Наверняка будешь счастлива.
– Откуда ты знаешь?
– Мне кажется, мы все будем счастливы.
Грета помолчала, словно собираясь с духом.
– Не сердишься, что я тебя пригласила?
– Ох, какие ты говоришь глупости.
– Энгель велел мне танцевать.
– Самой не хотелось?
Она опустила голову, осыпав ему грудь белыми волосами, пряди которых пристали к сукну куртки и переплелись в причудливых узорах.
– Хотелось.
– Надеюсь, ты знаешь, что очень мне нравишься.
– Я знаю, что нравлюсь тебе, – прошептала она со вздохом.
Грета хотела еще что-то сказать, да передумала. Патефонный голос заунывно тянул: «Дай мне хладную руку свою и скажи, разве я не люблю? Но ответ предрешен – это был только сон…»
В другом конце комнаты Левка душил Олимпию в страстном танце. Она защищалась довольно энергично, когда же время от времени капитулировала, он волок ее из угла в угол, вопреки ритму, совершенно не в такт музыке, как зверь добычу.
В дверях показался старый Баум с серебряными очками на лбу.
– Engelbarth, mein liber, es ist schon zu sp?t. Энгельбарт, мой милый, уже очень поздно, – произнес он робко.
Между тем его первородный сын, не внемля голосу рассудка, продолжал кружить с Цецилией в ритме медленного танго.
Пастор потоптался растерянно, потом открыл книгу, заложенную указательным пальцем, и вернулся к себе.
– Через месяц я уеду, – шепнула Грета.
– Что это за идея?
– Отец боится войны. Знаешь, я истовая, жуткая немка и вместе с тем уже не немка и никогда ею не буду.
– Это выше моего понимания.
– Рассудительные немки не пьют стаканами крепкие вина, и вообще…
– Что вообще?
– И вообще произошло много всего. Посмотри на Энгеля. Разве так выглядит приличный немецкий бурш? Он уже не немец, но никогда не будет и поляком.
– Какое это имеет значение?
– Ох, поймешь, если судьба когда-нибудь забросит тебя в далекие края.
– Знаешь, Грета, мне как-то скверно. В глазах рябит.
– И мне плохо. Выйдем на свежий воздух.
– Боже милостивый, до чего шатает.
– Я выпила впервые в жизни.
– Я тоже.
– Я представляла себе это иначе, лучше.
Придерживаясь за стену, они спускались по железной винтовой лестнице.
– Я не выдержу. Долго мы будем кружиться? – стонал Витек.
– Мы уже спустились. Выход там, – показала она на расплывавшийся в темноте витраж.
Они нашли дверную ручку, которая выскальзывала из рук, как холодная мышь. Толкнули дверь. Кто-то стоял на крыльце, освещенный лампочкой в проволочной сетке.
– Володко был в наших руках, – сказал мужчина в кожаном шлеме. – Оперативники уже выводили его. И вырвался в подворотне. Стрелять было невозможно – мешали прохожие.
– Пан Хенрик, вы? – спросил Витек.
– Да, я. Можно мне подняться?
Они посторонились, давая ему пройти. И он закрутился в витках этой ужасной лестницы, спотыкаясь о ступеньки, которые гремели, как пустая металлическая бочка. А они сбежали в сад, где среди кривобоких стволов лениво струился туман. Дом, оставшийся позади, напоминал старинный разбойничий замок. На круглых башенках жалобно скрипели жестяные флажки.
– Господи, еще хуже. Сейчас упаду, – шепнула Грета.
Витек неуклюже обнял девушку, а она вздрогнула, как от озноба. Замерла в ожиданье.
– Почему молчишь?
– Подвожу итоги своей жизни.
– Это необходимо именно сейчас?
– А вдруг мы умрем от этого вина? Вдруг оно отравлено.
– Я никогда бы не позволила. Первая бы умерла. Слышишь вой волков?
– Это не волки, а собаки. В эту пору волки уже не молятся на луну.
– Ох, а я бы хотела помолиться.
– За кого или о чем?
– Да уж ладно.
Грета опустила голову. Где-то в ночи проезжала телега. Слышалось мерное повизгивание плохо смазанных осей, порой скрежетали ободья колес по утонувшим в грязи камням. Витек поддерживал поникшую девушку, и у него уже начинала неметь рука.
– Поцелуй меня, – шепнула она.
Он поднял ее голову, приложил губы к холодной щеке. Она снова вздрогнула, словно пересиливая себя. Витек поискал ее губы и поцеловал только в уголок рта. Она на мгновенье прильнула к нему, хотя сделала это, пожалуй, лишь для того, чтобы его оттолкнуть.
– Не хочу так.
– Извини, – сказал он по-дурацки.
А Грета, резко повернувшись, побежала к дому, туда, где еще хрипел патефон, натужно вращая пластинку с песенкой об осенних розах.
– Она очень красива, – сказал себе Витек. – Ничуть не хуже той. Почти такая же грудь, почти такой же живот, почти такие же бедра. Почти. Что это со мной?
На лестнице у готического окошка отчаянно хрипел Левка. И выглядело это так, словно он с нечеловеческими усилиями штурмовал отвесную скалу, беспрестанно срывался и возобновлял свои отчаянные попытки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55