— спросил Лиливин, не зная, верить ему или не верить. — Вы правда его попросите? Если бы он взял меня в ученики, я, может быть, и сам научился бы его искусству! — воскликнул он, но тут же запнулся и сник; мимолетная радость сменилась на его лице слишком красноречивой печалью. Стоило ему почувствовать какую-то надежду, как новый прилив отчаяния гасил этот проблеск. Кадфаэль торопливо перебирал в уме разные способы отвлечь юношу от мрачных мыслей.
— Никогда не думай, что у тебя не осталось друзей! Это была бы черная неблагодарность, если вспомнить, что у тебя есть сорок дней передышки, что дело твое расследует такой справедливый человек, как Хью Берингар, а кроме того, есть по крайней мере одно существо, которое непоколебимо держит твою сторону и не желает слышать против тебя ни одного слова. — Лиливин немного приободрился, и, хотя смотрел по-прежнему недоверчиво, это все же отвлекло его ненадолго от мыслей о петле и виселице. — Наверно, ты вспомнишь ее — это девушка по имени Раннильт.
Лицо Лиливина одновременно и побледнело, и просветлело. Кадфаэль впервые увидел на нем улыбку, но даже сейчас она была такой робкой и нерешительной, как будто бы он боялся прикоснуться к чему-то милому и желанному из страха, что оно испарится, как растаявшая снежинка.
— Вы видели ее? Говорили с ней? И она не верит тому, что обо мне говорят?
— Не верит ни единому слову! Она утверждает, что знает — ты ни на кого не нападал и ничего не крал в том доме. И даже если все языки в Шрусбери будут тебя обвинять, она будет стоять на своем и защищать тебя.
Лиливин все еще сидел, обнимая свою сломанную скрипку, и баюкал ее нежно и бережно, словно возлюбленную. Лицо его светилось тихой улыбкой.
— Это первая девушка, когда-либо ласково взглянувшая на меня. Вы, наверно, не слышали, как она поет, — таким нежным тоненьким голоском, как будто играет свирель. Мы вместе ужинали на кухне. Это был самый прекрасный час в моей жизни. Я-то и не думал… Так это действительно правда? Раннильт верит мне?
Глава четвертая
Воскресенье
В этот священный день отдохновения перед заутреней Лиливин аккуратно сложил одеяла и привел себя в приличный вид, стараясь по возможности ничем не нарушить монастырский уклад. Бродячая жизнь не дала ему случая хорошо познакомиться с церковными обрядами и порядком богослужения, а латынь была для него книгой за семью печатями, но он собирался слушать и молиться с должным благоговением, чтобы хоть этим заслужить снисхождение хозяев.
После завтрака Кадфаэль вновь перевязал рваную рану на руке Лиливина и снял повязку с его головы.
— Твоя ссадина хорошо заживает, — сказал он удовлетворенно. — Лучше оставить ее теперь открытой, чтобы кожа могла дышать. У тебя хорошее, здоровое тело, сынок; вот только очень уж ты худощав. Я вижу, ты уже не хромаешь и не кособочишься при ходьбе. Так как там твои болячки?
Лиливин и сам удивился, осознав, что у него уже ничего не болит и не ноет, и, чтобы показать свое хорошее самочувствие, проделал несколько упражнений, изгибаясь и принимая самые невероятные позы. Тело не разучилось его слушаться. У него так и чесались руки покидать разноцветные кольца и шарики, которыми он пользовался при жонглировании, но юноша не стал вынимать из-под тюфяка узелок со своими жонглерскими принадлежностями, чтобы ненароком не рассердить монахов. Поломанная скрипка тоже покоилась в уголке возле двери. Вернувшись к себе после завтрака, Лиливин застал там брата Ансельма, тот задумчиво вертел в руках останки пострадавшего инструмента, ощупывал кончиками пальцев самые глубокие трещины.
Регенту было пятьдесят с лишним лет. Это был худощавый человек с неухоженной тонзурой в кудлатых волосах, с рассеянным взглядом близоруких глаз, дружелюбно и ободряюще смотревших из-под мохнатых бровей на владельца искалеченной скрипки.
— Так это твоя вещь? Брат Кадфаэль рассказал мне, как она пострадала. А был отличный инструмент! Ты не сам его сделал?
— Нет. Я получил его от старичка, который меня научил играть. Он отдал мне ее перед смертью, — сказал Лиливин. — А сам я не умею их делать.
Брат Ансельм услышал голос юноши впервые после его шумного появления, сопровождавшегося оголтелыми криками и воплями. Он сразу насторожился и прислушался, склонив голову набок.
— У тебя высокий голос, очень чистый и верный. Если ты поешь, ты мог бы мне пригодиться. Ведь ты же наверняка поешь! Ты не подумываешь о том, чтобы остаться у нас и принять монашество? — Но тут брат Ансельм вспомнил, что в сложившихся обстоятельствах это маловероятно. — Что и говорить, эта бедная скрипочка подверглась зверскому обращению, но все-таки она не безнадежно испорчена. Можно попытаться помочь ей. И смычок от нее, как ты говоришь, пропал.
Лиливин ничего такого не говорил, поэтому он промолчал и только про себя удивлялся. По-видимому, брат Кадфаэль сообщил подробные сведения брату Ансельму, и тот ничего не забыл из его рассказа.
— Надо тебе сказать, что создать хороший смычок едва ли не труднее, чем саму скрипку. Но у меня уже есть удачный опыт. А ты умеешь играть на других инструментах?
— Я почти из всякого могу извлечь мелодию, — сказал Лиливин, невольно заразившись увлеченностью своего собеседника.
— Тогда пойдем! — сказал брат Ансельм, решительно беря его под локоть. — Я покажу тебе мою мастерскую, после мессы мы с тобой на пару попробуем сделать что возможно, чтобы поправить твою скрипку. Мне понадобится помощник для приготовления лаков и клея. Но предстоит долгая и кропотливая работа, за которую надо взяться с молитвой, и тут спешить — только делу вредить. Музыке надо учиться всю жизнь, сынок, сколько бы ты ни прожил.
От брата Ансельма на Лиливина точно повеяло теплым ветром, и он, как во сне, побрел за своим новым наставником, не думая больше о том, что жизнь иной раз может оборваться очень рано.
Уолтер Аурифабер проснулся утром с гудящей головой и ужасной тяжестью во всем теле, но также с отчетливым желанием размять закостеневшие суставы. Он чувствовал, что ожил, и ему захотелось поскорее встать, потянуться, размяться хорошенько, чтобы стряхнуть с себя сонную одурь и ощутить прилив бодрости. Поворчав на дочь, которая выслушала его терпеливо и молча, он спросил у нее, куда подевался работник. Оказалось, что тот ушел и, чтобы его в воскресный день не засадили за работу, вообще смылся куда-то за город, подальше от мастерской. Услышав это, мастер Уолтер сел за стол, чтобы плотно позавтракать и заодно подсчитать свои потери.
Как в тумане, он начал вспоминать все случившееся, включая и один эпизод, о котором ему не хотелось бы докладывать матушке. Деньги есть деньги, с этим никто не спорит, и старушка имела полное право поступать так, как она поступила, но ведь, в конце концов, не каждый день празднуешь женитьбу родного сына, да такую женитьбу, которая приносит в дом знатную прибыль.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67