В эту минуту, когда ее мягкая, застенчивая женственность проникла в самую глубину его души, Данте готов был взвалить на свои плечи не то что любую работу – все на свете ради простой радости смотреть на нее. У него уже готово было вырваться согласие, однако он не мог произнести ни одного связного слова.
– А вообще-то нет. Господи, о чем я только думаю? Я не могу отдать зеркало. И даже если бы смогла, этого было бы недостаточно: работа слишком тяжела.
Надо же, она пожалела отдать зеркало в обмен на грязную работу. Но вопреки всему он должен получить зеркало! Скорее всего она просто не представляет, насколько он силен и вынослив. Ему казалось, что его голос звучит убедительно:
– Перед вами очень, очень сильный человек.
Его вполне разумные слова вызвали у обеих женщин совершенно непонятный приступ дурацкого смеха.
Глориана быстро взяла себя в руки, и внезапно зазвучали металлические нотки:
– Работу я могу дать, но о зеркале не может быть и речи.
– Покажи ему деньги, Глори. Может быть, он боится, что ты ему не заплатишь. – Мод вынула из ящика туалетного столика искусно расшитую бисером сумку и сунула ее в руки Глориане.
В глазах красавицы затеплилась надежда:
– А я об этом и не подумала.
Она занялась сумкой и стала вытряхивать из ее казавшихся неисчерпаемыми глубин множество всяких предметов.
– Вот. – Она отложила сумку и приблизилась к нему с несколькими небольшими зеленовато-серыми бумажками, зажатыми в одной руке, и пригоршней монет – в другой. Одни монеты были медными, а другие изготовлены из какого-то металла, похожего на серебро, но не обладавшего его блеском. На золото не было и намека. – Вот недельная плата.
– Но это же куча денег, Глори, – с ноткой сожаления прозвучал голос Мод.
– Я знаю. Я сомневаюсь, что наше путешествие продолжится больше недели. Во всей Аризоне вы не найдете работы, которая оплачивалась хотя бы вполовину этого.
– Плата? – Данте был не в силах скрыть своего презрения. – Вы хотите всучить мне эту коллекцию заплесневевших бумажек и дрянного металла вместо зеркала?
Глориана раздраженно сунула деньги обратно в сумку.
– Теперь ты видишь, почему я пришпилила его к стене, – сказала она Мод. – Этот деревенщина груб, невыносим и просто псих. Я не подпущу его и на десять футов к своему зеркалу.
– Успокойся, дорогая.
– А теперь вы можете идти, – проговорила Глориана, отпуская его как слугу.
– Только с зеркалом, – заупрямился Данте. Она поджала губы.
– Давай выкинем его отсюда, – предложила Мод.
– Как учил нас Манжу?
– Ну…
С этими словами женщины принялись совместными усилиями неумолимо подталкивать его к двери руками и коленями. Хотя Данте понимал, что даже объединенные силы двух женщин не могли сравниться с его силой, ему казалось, что они действовали какими-то неземными приемами, позволявшими им заставить его тело подчиняться их воле. Словно случайная волна перевернула его крошечную лодку, и он, опытный и сильный пловец, был не в состоянии выплыть навстречу поднимавшемуся шквалу.
Его способность к сопротивлению была повержена еще и божественным трепетом, разливавшимся по его ногам всякий раз, когда к нему прижималась подталкивавшая его Глориана.
Они не давали ему времени насладиться этим ощущением, бесцеремонно проталкивая его через распахнутую дверь, как выдавливают из кожуры виноградную мякоть. Он оказался на небольшой площадке, где пеплом забивало глаза и где знакомое «тук-тук» разрослось до оглушительного грохота, поглотившего его протестующие крики.
Ветер сорвал с его каски страусово перо. Дикая невиданная скорость, с которой они мчались, отбила у него всю охоту возражать. Его пальцы судорожно цеплялись за шаткие перила – единственную преграду, отделявшую огромного, дрожавшего, сбитого с толку человека от гибели.
– Черт возьми, слоненок Манжу был вдвое упрямее его, – заметила Мод, прежде чем Глориана захлопнула вагонную дверь перед носом Данте.
Он отчетливо слышал, как щелкнул язычок замка. Грубое выдворение должно было вызвать у него приступ негодования, но вместо этого Данте порадовался тому, что в двери тамбура не было окна и женщины не увидят унизительной слабости, охватившей его, когда он остался один на один с этим мчавшим его куда-то невиданным монстром-экипажем. Теперь ему было очень трудно отрицать, что он совершил путешествие во времени и оказался в будущем. Поезд несся вперед с неотвязным, отчаянным воем, в унисон которому ему и самому было впору завыть, запрокинув голову. Он бросил последний взгляд вдогонку страусовому перу, беспомощно крутившемуся на ветру, и оно напомнило ему о собственной беспомощности перед подхватившим его, Данте Тревани, потоком времени. Никогда не имевший настоящих друзей, итальянец чувствовал на себе всю тяжесть навалившегося одиночества – на всем свете не было ни одной живой души, на которую он мог бы положиться. Все, кого он знал, все, к чему прикасался, обонял или ощущал на вкус, – все отодвинулось так далеко, что больше не существовало, казалось, даже в воспоминаниях.
Молодой человек посмотрел на свои вцепившиеся в перила руки с побелевшими от напряжения фалангами пальцев. Они не изменились, и даже V-образный шрам на большом пальце по-прежнему напоминал о том, как он когда-то нечаянно порезался фруктовым ножом. И перила были самые обыкновенные, такие же, как везде, правда, сработаны из железа более тонко и более гладкие. Они шли по краю раскачивавшейся и сотрясавшейся под ним площадки. Нет, Данте не утратил разумного восприятия действительности, более того, оно даже обострилось, и ему показалось, что он сможет выпутаться из этой заварухи.
Но все было не так просто. Не в его власти было что-либо изменить. Мысли о безумце, пославшем его сюда, о магическом зеркале, способном с лихвой вернуть все утраченное, о неумолимом беге времени, жонглирующем людьми, как разноцветными шариками, вереницей проносились в голове Данте. Он с беспощадной ясностью понял, что даже в случае возвращения, время стерло бы все его достижения. И из бесчисленного множества людей, живших в тысяча восемьсот восемьдесят восьмом году, никому не пришло бы в голову узнать, удалось ли ему вернуться в свое собственное время. Он вспомнил насмешливое замечание Ди: «Вы так и останетесь тем, кто вы сейчас, – маленьким, незначительным человеком».
Он задышал глубже, не обращая внимания на то, что забивает себе легкие копотью. В воздухе стоял удушливый запах серы. По всей вероятности, ему придется смириться с Божьим промыслом, потому что для незначительного человека сама преисподняя не была бы хуже.
Но это было еще не самое худшее.
Смех, заклокотавший в его горле, не имел ничего общего с весельем, так же как его воины не имели ничего общего со смирением.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90