Чего уж больше – она слышала, что даже цирковой народ лелеял мечты о том, чтобы заняться фермерством. Ни один цирковой сезон не кончался без того, чтобы кто-нибудь не заявлял о намерении навсегда отцепить свой вагон от циркового поезда и пустить корни на каком-нибудь небольшом клочке земли, где можно будет собственными руками выращивать урожай, иметь свой кусок хлеба и не волноваться за успех очередного представления. Глори никогда не могла спокойно слышать о томительных планах-мечтах без растущего желания расплакаться. От своей матери она постоянно слышала, что настоящий артист цирка скорее умрет, чем обратится к оседлому образу жизни.
– Ранчо – это земля и трава, где выращивают коров, – объяснила, как умела, Глори.
– А! – Данте окинул ее оценивающим взглядом. – Так, значит, ты вроде пастуха!
– Уверяю тебя, вовсе нет!
– А вот и да! – Лицо Данте приняло такое обиженное, такое страдальческое выражение, которое бывает у мужчин, искренне уверенных в том, что ни одна женщина не может сравниться с ними в уме, знании и опыте. – У тебя есть ранчо. Значит, ты должна быть пастушкой.
– – Мне еще не приходилось встречать человека, с такой скоростью делающего умозаключения, – ворчливо заметила Глориана. – Ты только этим и занимаешься с первой минуты.
– Я?.. Да нет, просто когда я что-то новое узнаю, всегда тщательно обдумываю и стараюсь сделать наиболее правильный вывод. Не люблю неожиданностей и больше всего ценю здравый смысл.
– Вот как ты рассуждаешь… Но я никогда не рассчитывала на то, что унаследую что-то от отца.
Глори вдруг показалось, что его глаза будто сказали ей: «Я тоже». Нет, наверное, это только показалось. Они снова принялись спорить.
– Ты спешишь предъявить свои права на неожиданное наследство вопреки предупреждению о том, что тебе лучше держаться подальше… Слишком смело для женщины. – Данте нахмурился.
– Да, я действительно достаточно самоуверенна, – независимо пожала плечами Глориана. – Мне просто хочется увидеть это ранчо. Оно всегда вызывало во мне любопытство.
– По-моему, женское любопытство может здесь обойтись очень дорого.
Она не ожидала от него такой проницательности. Он заставил ее находить самые веские доводы, делающие такой непреодолимой ее тягу к ранчо. Глориане еще не приходилось ни с кем это обсуждать, кроме Мод.
Данте изучал ее с нескрываемым любопытством, что напомнило ей о том, как она изучала увиденную впервые электрическую лампочку, пытаясь представить себе, как может светиться сочетание стекла, проволоки и газа. Обычно у нее вызывала отвращение такая бесцеремонность.
Но сейчас все было по-другому, торжественное обещание Данте защищать ее зажгло в ней, как яркая электрическая лампочка, новые надежды. Его заинтересованность грела ее душу. Она чувствовала, что ее тянет к нему, как тянется к яркому солнечному свету на ощупь пробивающийся через грязь росток.
– О, Данте, ты похож на большую старую электрическую лампу.
Неожиданно для себя она прошептала вслух эти слова и тотчас поймала на себе сердитый взгляд Данте:
– На электрическую лампу? Что, опять тебе не угодила моя одежда?
Она смутила его своим глупым замечанием и сама смутилась того больше. Если кто-то и был похож на большую старую электролампу, так это она, – о, краска, должно быть, залила ее щеки, разгоревшиеся как два сигнальных огня! Ей следовало закрыть рот и выпроводить его из вагона, что она честно и собиралась сделать с самого начала, но ей казалось, что за этот промежуток времени прошла целая жизнь. Что поделаешь, если его обещание тронуло ее сердце, если его воспитанная Старым Светом вежливая забота оказалась ей так необходима? Она не должна позволять ему заглядывать в ее святая святых. И все же Глори поймала себя на том, что говорила и говорила нетерпеливо, как будто хотела все выложить до конца:
– Отец оставил эту землю мне. Мне. – Она коротко и горько усмехнулась. – Его воля высказана ясно как Божий день: «Я завещаю все мои земли и собственность, все мои земельные владения моей любимой родной дочери Глориане Карлайл». Его любимой дочери. Ха! Он никогда не признавал меня публично, пока не умерли его законные дети. Ты, вероятно, не в состоянии понять, почему все это меня так занимает.
– Многое в твоей судьбе заставляет меня задуматься, Глориана. – Голос Данте звучал бесстрастно, а лицо выражало каменное спокойствие. Ни малейшего признака понимания. Но и она не жалела о том, что раскрыла ему все свои карты.
Почему Глориана почувствовала такую глубокую уверенность в том, что Данте все понял, она не смогла бы – объяснить никому на всем белом свете. Ей вдруг захотелось укрыться от всех невзгод на его могучей груди. Она почему-то верила в то, что он тоже желал обнять и утешить ее.
– Почему ты ничего не расскажешь о своем отце, Данте? Добр ли он к тебе?
– Сейчас мне не до отца.
Его резкий уход от ответа словно ужалил Глориану и подрбно какому-нибудь яду уничтожил росток доверия, пробивавшийся в ее сердце. Она вспомнила, что он точно такими же словами пресек ее расспросы о Елизавете, мыслями о которой был так занят при их первой встрече. Она тогда отступилась и отбросила свои сокровенные мысли, а он так и не сказал ей о себе ничего сколько-нибудь значительного.
Она почти ничего не знала об этом человеке, взявшемся ее защищать. Почти ничего? Черт возьми, да она не знала о нем абсолютно ничего.
«Никогда не отдавай свое сердце человеку, у которого есть секреты, Глориана, – постоянно твердила ей мать своим голосом с басовой ноткой. – Рано или поздно он оставит тебя и уйдет обратно к тому, что скрывает».
До чего же странно, что именно в эту минуту ей в голову пришло предостережение матери. Она, разумеется, вовсе не имела намерений отдать свое сердце Данте Тревани, этому таинственному человеку.
– Может быть, тебе теперь пойти проверить лошадей, – заметила она.
Данте кивнул:
– Не бойся ничего, если с наступлением ночи услышишь какой-то шум за дверью. Это я буду проверять, задвинуты ли засовы.
– Будешь проверять? – Она рассчитывала, что вопрос прозвучит у нее по-хозяйски весомо. Вместо этого ее голос казался упавшим и в нем послышался испуг маленькой девочки, боявшейся оставаться одной.
– Глориана, я по большей части остаюсь человеком слова.
– По большей части? Интересно, какой же части я должна верить?
Она проговорила это с легкостью, шутя, чтобы разрядить возникшую между ними напряженность, как привыкла поступать с публикой, заскучавшей во время представления. Но Данте не ответил тем же. Он поклонился ей, двинулся к выходу и, задержавшись у двери, обернулся со смешанным выражением предостережения и сожаления, отразившимся на его строгом лице. Его последние слова подтвердили все то, чему ее учила мать:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90