прежде всего разузнайте имена этих молодчиков, сообщите их мне, и уж тогда мы попытаемся одних обольстить сладкими речами, а других — деньгами.
— За сладкими речами остановки не будет, — отвечал Роже, — говорить красно я умею: недаром же я штудировал риторику с аббатом Дюбюкуа, человеком весьма сведущим, и обучался в классе философии у иезуитов в Амбуазе; но что касается денег, тут дело обстоит хуже: отец дал мне всего пятьдесят луидоров, с тем чтобы я прожил на них в Париже полгода, а я за первые два дня уже промотал двадцать пистолей.
— Любезный мой шевалье, я же говорил вам, что настоящим дворянам не следует тревожиться из-за такого рода вещей. Хорошенько пошарьте в моем кошельке, у меня ведь около шестидесяти тысяч ливров годового дохода, их было бы не так-то легко потратить, не будь у меня управляющего. А потому берите, друг мой, берите, вы мне все вернете, когда станете миллионером.
— А вдруг я проиграю тяжбу? — спросил Роже.
— Ну что на это сказать, шевалье?! Не казнить же вас в случае неудачи. Соберем тогда те деньги, что у вас останутся, отправимся в игорный дом и поставим их на карту. Не может же человек вечно проигрывать: фортуна должна будет вас вознаградить, и она это сделает.
— Ну, это еще вилами по воде писано, любезный маркиз. Должен признаться, что будущее представляется мне не в столь уж розовом свете.
— Вот-вот, сетуйте на судьбу, это куда как справедливо! Ежели вы недовольны жизнью, что ж тогда говорить Бардану и Тревилю? Кстати, мой милый, если вас спросят о них, не забудьте ответить, что они поссорились во время игры в мяч и потом проткнули друг друга шпагами. А ежели кто-либо проявит чрезмерное любопытство и станет добиваться, откуда вам это известно, скажите, что обо всем вам рассказал я.
— Хорошо, — ответил Роже, направляясь к дверям.
— И еще одно напоследок: завтра утром пошлите осведомиться, умер ли господин Коллинский или еще жив. Уж это-то вы обязаны сделать. Коли он умер, в добрый час, и делу конец. Коли нет, справляйтесь о нем каждый день, пока он не отдаст богу душу либо не поправится. Да, если не ошибаюсь, вы малость поцарапали и саксонца?
— Кажется, я проткнул ему шпагой плечо.
— Ах, вам только кажется! Ну что ж, в таком случае убейте двух зайцев разом: пусть ваш человек осведомляется заодно и о его здоровье.
— Но как узнать их адреса?
— Петипа сообщит их вам завтра утром.
— А кто такой Петипа?
— Мой слуга.
— Отлично. Доброй ночи, маркиз.
— Благодарю за пожелание, но только я в этом сильно сомневаюсь. У меня чертовски ноет запястье. Скотина Коллинский! Не мог ткнуть меня шпагой куда-нибудь еще! Какие все же грубияны эти венгры… Ну, ладно… Доброй ночи, друг мой! Помните, с нынешнего дня мы с вами друзья до гробовой доски.
Возвращаясь к себе в гостиницу, шевалье думал о том, что в тот день он если и не убил, то, во всяком случае, сильно покалечил человека; и Роже удивлялся, что, несмотря на заповеди господа бога и церкви, предписывающие нам любить ближнего своего, как самого себя, повторяю, Роже удивлялся, что не испытывает особых угрызений совести.
Больше того, когда шевалье увидел, что Коллинский упал, он не только не ощутил ни малейшего сожаления, но, напротив, ощутил живейшую радость: справедливо замечено, что чувство самосохранения неизменно одерживает верх над всеми прочими нашими чувствами.
Одно только немного успокаивало нашего героя, уже невольно начинавшего дурно думать о самом себе: ведь оба его новых приятеля сразу же позабыли о несчастном Тревиле, который был убит на дуэли; правда, д'Эрбиньи, — мы уже говорили об этом, — вспомнил, что он остался должен Тревилю сотню луидоров, но это обстоятельство, пожалуй, не всплыло бы так быстро в его памяти, если бы злополучный Тревиль остался в живых.
А между тем Кретте и д'Эрбиньи были уже лет десять или двенадцать связаны узами дружбы с погибшим.
Но ведь у Тревиля, без сомнения, были отец, мать, возлюбленная, и его смерть, должно быть, повергла их в сильное горе. Роже вздрогнул, подумав, что у него тоже есть отец, мать и невеста, и вполне могло случиться, что сейчас он лежал бы бездыханный на земле, как Тревиль, а не предавался бы философским размышлениям.
Мысль эта заставила шевалье ускорить шаг: ему захотелось немедля написать в Ангилем и излить на тех, кого он любил, чувства, переполнявшие его сердце.
Роже и в самом деле написал письма отцу и матери; он был так счастлив, что радость его буквально переливалась через край. До чего прекрасной кажется жизнь человеку, чудом избежавшему смерти, особенно если к сознанию, что он уцелел, присоединяется еще и гордость из-за одержанной победы! Еще одно соображение успокаивало Роже: ведь отныне он больше не будет ощущать колотье в сердце, которое свидетельствует о нерешительности, свойственной порою и храброму человеку; теперь не только он сам сознавал свою силу, отныне о ней знали и другие.
В письме к матери шевалье умолял ее не забывать, что, помимо любви к ней и к отцу, единственным и неповторимым его чувством остается привязанность к мадемуазель де Безри; затем он просил баронессу сделать так, чтобы в их родных краях узнали, что он, Роже, вхож в дом маркиза де Кретте и уже начал жить так, как и должно дворянину в Париже. Потом он в подробностях описал свой новый наряд, мельком упомянул, что его появление в обществе не осталось незамеченным, и осведомился, может ли он надеяться на скорое получение следующих пятидесяти луидоров. В конце письма был постскриптум для Констанс, занимавший целых полторы страницы.
В своем письме к барону, — шевалье посчитал бы кощунством смешивать сердечные чувства с денежными делами, — в своем письме к барону Роже излагал все опасения мэтра Кокнара; он подробно обрисовал те опасности, какими тяжба угрожала скромному состоянию д'Ангилемов: в глубине души наш самонадеянный герой был уверен, что отныне перед ним ничто не устоит и он непременно выиграет тяжбу, а потому ему хотелось даже слегка преувеличить подлинные трудности, дабы его победа показалась еще более блистательной.
Постскриптум второго письма был посвящен Кристофу: славный конь отдыхал и досыта ел овес в конюшне гостиницы «Золотая решетка».
Между тем дело, которое привело шевалье в Париж, мало-помалу прояснялось; виконт де Бузнуа умер от апоплексического удара, не озаботившись ни устно, ни письменно выразить свою последнюю, волю, ибо сей достойный дворянин полагал, что проживет на свете еще лет десять, а то и двенадцать. Его особняк, стоявший на площади Людовика Великого, внезапно опустел; сын индианки, — так все еще называли жену, которую виконт де Бузнуа некогда привез из-за моря, — повторяю, сын индианки прибыл в столицу, чтобы вступить в права наследства;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110
— За сладкими речами остановки не будет, — отвечал Роже, — говорить красно я умею: недаром же я штудировал риторику с аббатом Дюбюкуа, человеком весьма сведущим, и обучался в классе философии у иезуитов в Амбуазе; но что касается денег, тут дело обстоит хуже: отец дал мне всего пятьдесят луидоров, с тем чтобы я прожил на них в Париже полгода, а я за первые два дня уже промотал двадцать пистолей.
— Любезный мой шевалье, я же говорил вам, что настоящим дворянам не следует тревожиться из-за такого рода вещей. Хорошенько пошарьте в моем кошельке, у меня ведь около шестидесяти тысяч ливров годового дохода, их было бы не так-то легко потратить, не будь у меня управляющего. А потому берите, друг мой, берите, вы мне все вернете, когда станете миллионером.
— А вдруг я проиграю тяжбу? — спросил Роже.
— Ну что на это сказать, шевалье?! Не казнить же вас в случае неудачи. Соберем тогда те деньги, что у вас останутся, отправимся в игорный дом и поставим их на карту. Не может же человек вечно проигрывать: фортуна должна будет вас вознаградить, и она это сделает.
— Ну, это еще вилами по воде писано, любезный маркиз. Должен признаться, что будущее представляется мне не в столь уж розовом свете.
— Вот-вот, сетуйте на судьбу, это куда как справедливо! Ежели вы недовольны жизнью, что ж тогда говорить Бардану и Тревилю? Кстати, мой милый, если вас спросят о них, не забудьте ответить, что они поссорились во время игры в мяч и потом проткнули друг друга шпагами. А ежели кто-либо проявит чрезмерное любопытство и станет добиваться, откуда вам это известно, скажите, что обо всем вам рассказал я.
— Хорошо, — ответил Роже, направляясь к дверям.
— И еще одно напоследок: завтра утром пошлите осведомиться, умер ли господин Коллинский или еще жив. Уж это-то вы обязаны сделать. Коли он умер, в добрый час, и делу конец. Коли нет, справляйтесь о нем каждый день, пока он не отдаст богу душу либо не поправится. Да, если не ошибаюсь, вы малость поцарапали и саксонца?
— Кажется, я проткнул ему шпагой плечо.
— Ах, вам только кажется! Ну что ж, в таком случае убейте двух зайцев разом: пусть ваш человек осведомляется заодно и о его здоровье.
— Но как узнать их адреса?
— Петипа сообщит их вам завтра утром.
— А кто такой Петипа?
— Мой слуга.
— Отлично. Доброй ночи, маркиз.
— Благодарю за пожелание, но только я в этом сильно сомневаюсь. У меня чертовски ноет запястье. Скотина Коллинский! Не мог ткнуть меня шпагой куда-нибудь еще! Какие все же грубияны эти венгры… Ну, ладно… Доброй ночи, друг мой! Помните, с нынешнего дня мы с вами друзья до гробовой доски.
Возвращаясь к себе в гостиницу, шевалье думал о том, что в тот день он если и не убил, то, во всяком случае, сильно покалечил человека; и Роже удивлялся, что, несмотря на заповеди господа бога и церкви, предписывающие нам любить ближнего своего, как самого себя, повторяю, Роже удивлялся, что не испытывает особых угрызений совести.
Больше того, когда шевалье увидел, что Коллинский упал, он не только не ощутил ни малейшего сожаления, но, напротив, ощутил живейшую радость: справедливо замечено, что чувство самосохранения неизменно одерживает верх над всеми прочими нашими чувствами.
Одно только немного успокаивало нашего героя, уже невольно начинавшего дурно думать о самом себе: ведь оба его новых приятеля сразу же позабыли о несчастном Тревиле, который был убит на дуэли; правда, д'Эрбиньи, — мы уже говорили об этом, — вспомнил, что он остался должен Тревилю сотню луидоров, но это обстоятельство, пожалуй, не всплыло бы так быстро в его памяти, если бы злополучный Тревиль остался в живых.
А между тем Кретте и д'Эрбиньи были уже лет десять или двенадцать связаны узами дружбы с погибшим.
Но ведь у Тревиля, без сомнения, были отец, мать, возлюбленная, и его смерть, должно быть, повергла их в сильное горе. Роже вздрогнул, подумав, что у него тоже есть отец, мать и невеста, и вполне могло случиться, что сейчас он лежал бы бездыханный на земле, как Тревиль, а не предавался бы философским размышлениям.
Мысль эта заставила шевалье ускорить шаг: ему захотелось немедля написать в Ангилем и излить на тех, кого он любил, чувства, переполнявшие его сердце.
Роже и в самом деле написал письма отцу и матери; он был так счастлив, что радость его буквально переливалась через край. До чего прекрасной кажется жизнь человеку, чудом избежавшему смерти, особенно если к сознанию, что он уцелел, присоединяется еще и гордость из-за одержанной победы! Еще одно соображение успокаивало Роже: ведь отныне он больше не будет ощущать колотье в сердце, которое свидетельствует о нерешительности, свойственной порою и храброму человеку; теперь не только он сам сознавал свою силу, отныне о ней знали и другие.
В письме к матери шевалье умолял ее не забывать, что, помимо любви к ней и к отцу, единственным и неповторимым его чувством остается привязанность к мадемуазель де Безри; затем он просил баронессу сделать так, чтобы в их родных краях узнали, что он, Роже, вхож в дом маркиза де Кретте и уже начал жить так, как и должно дворянину в Париже. Потом он в подробностях описал свой новый наряд, мельком упомянул, что его появление в обществе не осталось незамеченным, и осведомился, может ли он надеяться на скорое получение следующих пятидесяти луидоров. В конце письма был постскриптум для Констанс, занимавший целых полторы страницы.
В своем письме к барону, — шевалье посчитал бы кощунством смешивать сердечные чувства с денежными делами, — в своем письме к барону Роже излагал все опасения мэтра Кокнара; он подробно обрисовал те опасности, какими тяжба угрожала скромному состоянию д'Ангилемов: в глубине души наш самонадеянный герой был уверен, что отныне перед ним ничто не устоит и он непременно выиграет тяжбу, а потому ему хотелось даже слегка преувеличить подлинные трудности, дабы его победа показалась еще более блистательной.
Постскриптум второго письма был посвящен Кристофу: славный конь отдыхал и досыта ел овес в конюшне гостиницы «Золотая решетка».
Между тем дело, которое привело шевалье в Париж, мало-помалу прояснялось; виконт де Бузнуа умер от апоплексического удара, не озаботившись ни устно, ни письменно выразить свою последнюю, волю, ибо сей достойный дворянин полагал, что проживет на свете еще лет десять, а то и двенадцать. Его особняк, стоявший на площади Людовика Великого, внезапно опустел; сын индианки, — так все еще называли жену, которую виконт де Бузнуа некогда привез из-за моря, — повторяю, сын индианки прибыл в столицу, чтобы вступить в права наследства;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110