И гордо выпятил грудь. В конечном счете он мог позволить себе подвергнуться риску потерять Каэтану. Или по крайней мере изобразить перед публикой, будто он, как настоящий мужчина, командует городом, театром, а стало быть – и актрисой.
В давние времена он скакал, оседлав ее круп. Да и сам был как Дикий жеребец, как зверь. Забыла она, что ли?
Последние слова, свидетельствовавшие о любви, которая пробуждалась при малейшем упоминании, были сказаны шепотом на ухо Эрнесто. Тот, чувствительный в данный момент ко всему, что связано с любовью, растроганно обнял друга.
– Я сказал ей все, что мог сказать в твою пользу. Еще доживу до радости снова видеть вас вместе в постели.
Вениерис смотрел вслед уходившему Эрнесто, надеясь, что Каэтана, вернувшись в кинотеатр, растрогается до слез, увидев сотворенные им чудеса живописи.
– Как дела? – спросил Виржилио, осматривая холсты.
– Кончилась синяя краска. Остались красная и желтая. Я и с ними буду творить чудеса.
Уверенный в достоинствах своих произведений, Вениерис терпел бессонницу и неуважительное обращение. Он с удовольствием позволил Виржилио просмотреть его шедевры, и, надо сказать, работа значительно продвинулась. С потолка свешивались сохнувшие холсты, образуя единую картину. Они изображали фасад театра с крупными буквами поверху: СЕГОДНЯ – КАЭТАНА.
Нарисованные двери, расположенные не очень симметрично, походили на настоящие. Но на самом деле открывалась только одна из них, через которую будет входить публика. Чтобы украсить двери, Вениерис не поленился подрисовать к ним огромные ручки, которые, будь они настоящие, нельзя было бы обхватить рукой.
– А не затруднят ли эти холсты, когда мы их развесим на фасаде, доступ в театр? – огорченно спросил Виржилио, для которого практическая полезность шла в ногу с эстетикой. – На вид-то они хороши! Но какой от них прок? – И учитель, забыв о своем долге вести летопись событий, покинул Вениериса.
Грек огорчился, видя такое пренебрежение. Кто заплатит ему за бессонные ночи, за измазанные красками штаны, за коросту иллюзии на его душе? В редкие свободные минутки он с тревогой думал о будущем: чего ему ожидать, когда мечта об искусстве кончится? Кто еще закажет ему такую грандиозную работу? Картины во всю высоту здания, не говоря уже о декорациях, которые придумал он сам, не заботясь о том, каков же будет спектакль. Это все равно что одному построить город.
– Кто познает величие, тот от него уже никогда не откажется, – печально сказал он себе. Посмотрелся в диковинное зеркало, словно надеялся услышать из Зазеркалья хрустальный голос, возвещающий художнику великие предначертания. – Кто лучший художник? – И раскатистое назойливое эхо ответило: Вениерис.
А Себастьяна страдала от безразличия Виржилио. Хоть ему не раз случалось оплошать в постели – кстати, такое происходило не только с ним, – она ценила не столько его ласки, сколько то обстоятельство, что ее предпочитает остальным ученый, знаток книг, то есть таких вещей, которых она до той поры и в руках не держала.
Она услышала сказанное вполголоса замечание грека. Чувствуя себя так же одиноко, взяла его за руку, дабы он не впал в отчаяние. Но как завоевать тело и душу мужчины, который не хочет быть завоеванным женщиной?
– Значит, теперь вас интересует только искусство? – спросила Себастьяна и тотчас закрыла рот, чтобы Вениерис не заметил ее щербин.
Вениерис утвердительно кивнул. Уже давно женские половые органы внушали ему только беспокойство: он побаивался черных вьющихся волос, растущих бурно, словно под тропическими дождями. Никакого сравнения с его волосами в паху: те так не вились и вполне гармонировали со скромным детородным членом. Никогда бы он не позволил взвешивать свои яички, как это делают матери со своими сыновьями где-то в горных районах Европы, если верить Виржилио. Пусть природа обделила его размерами члена, зато наградила способностью мечтать.
– Я не ученый, но унаследовал от финикийцев торговую жилку. Жаль только, что я был вынужден покинуть берега Эгейского моря и вообще Средиземноморье и попал в эту буйную страну, где женский орган пожирает змей и скорпионов. Вы не стыдитесь такой отчаянной несуразности?
Диана подошла вовремя, заметив смущение Себастьяны, которая была не в состоянии поддерживать столь глубокомысленный разговор. Она воспринимала жизнь кожей, и запас слов у нее был невелик – обычно уже после третьей фразы просила собеседника не спешить.
– Значит, в день премьеры на фасаде «Ириса» будут висеть эти холсты?
Диана посмотрела работу грека. Критической жилки у нее не было, но ей хотелось, чтобы все восхищались ее сообразительностью, чтобы хоть на несколько часов забыли о ее пылком темпераменте в постели.
Вениерис содрогнулся. У него сосало под ложечкой при мысли о том, сколько мужских членов Диана сумела удерживать в своем лоне на полном боевом взводе в течение долгих минут. К счастью, ему не довелось побывать в ее постели. Он занимался любовью всегда осторожно, хотя и мечтал когда-нибудь отдать себя женщине, которая окропила бы его тело благовониями: мускатом, майораном, перцем и другими редкими пряностями. Но при этом боялся, как бы бешеная манера удовлетворять свою страсть не превратилась в застарелый порок или в наваждение.
Диана погладила свою грудь. Соски были крепкие, чувствительные к создавшейся вокруг любовной атмосфере. У нее хватило бы пылкости, чтобы пробудить аппетит в теле, съежившемся от страха перед страстью.
– А правда ведь, публике покажется, будто она входит в роскошный театр?
Говоря о поддельном фасаде, Диана старалась соблазнить грека, чтобы он сделал ее своей Музой. Виржилио говорил ей, что в Древней Греции, родив сына, который тут же превращался в бога, женщина и сама причислялась к сонму богов.
– Ах, если бы жизнь меня побаловала! Покачивая бедрами, она мечтала, что грек воплотит в своем искусстве с помощью смешанных красок и почти безволосых кистей красоту рожденной в тропиках женщины. Черноволосой, как она, со смуглой, как у цыганки, кожей и черными глазами, которые могут ослеплять своим взглядом в нелегкие предрассветные часы.
Вениерис на несколько секунд отложил кисть, прислонил к стене лестницу. Под предлогом интереса к искусству оба прислушивались к себе, тела их возбуждались, взаимно действуя друг на друга. Диана предпочитала быть артисткой, не отказываясь от всех женских атрибутов, увлекающих партнера в постель.
– Что мы, в конце концов, здесь делаем? – Вениерис испугался: слова звучали со скрытым намеком. Его одолевало искушение вернуться в Грецию не только с багажом, но и с женой в красном шелковом платье, подчеркивающем смуглоту кожи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107