И вот.
Иду, значит, я по этой пустой, по этой темной аллее, а сам, главное, думаю: сейчас замок поцелую. Поцелую сейчас замок. Замок поцелую сейчас.
Велик, черт возьми, и могуч наш русско-татарский язык! Об одном и том же можно на нем думать и так. И сяк. И этак. И наперекосяк еще. И слева направо. И справа налево. И по-всякому. И вот так, например: сейчас поцелую замок. И это еще не предел…
Иду, в общем, каркаю. При этом хорошо понимаю, что каркать не нужно. Но не могу остановиться. Не в силах. Ведь дело с этим обстоит точно так же, как и с известным розовым слоном: попробуй хотя бы две минуты о нем не думать, если уже начал. Я так слоном, кстати, и отрефлексировал тогда. И стал еще и про слона думать.
Подошел к центральному: колонны с акантами из алебастра, щербатая лестница (маскароны кисло сверху зырят, как я по ней через две ступени), вывеска, переплавленная из брони танков Гудериана, и вот она — дубовая дверь. Может, и не дубовая. Но всё равно — по-русско-татарски — дубовая. И вроде заперта. Впрочем, заперта или не заперта, так-то не видно — заведение, надо думать, культурное, чтобы амбарный на посмешище вывешивать. Но по времени должна уже быть, конечно, заперта. И на сигнализации — только дерни попробуй.
Стою менжуюсь. С ноги на ногу переминаюсь. Чего, думаю, ночью приперся? И мысли об этом вперемешку с мыслями о розовом слоне.
Но всё же вспомнил, чего ради. И приосанился. И решил сперва постучать. А когда сперва проскочило, надумал не стучать, а так войти. Как-нибудь. Без лишнего шума.
Пока соображал, поднимать тарарам или нет, дверь вдруг заскрипела и медленно приоткрылась. Будто сама войти пригласила.
И я вошел.
За дверью никого не оказалось.
Совсем.
Я подумал, что, похоже, в этом старом здании вовсю гуляют сквозняки. Подумал именно о сквозняках. О привидениях не стал думать. Я не склонен, в отличие от некоторых, во всём на свете видеть проявление потустороннего. Хотя, не скрою, было волнительно: поздний вечер, почти ночь уже, старое и безлюдное здание, тусклый свет дежурного освещения, портьеры вот так вот крыльями делают, шевелятся, заразы, тени мягко скользят от окон к темным углам, где-то что-то, постанывает, какие-то шорохи неясные ползут под высокими сводами — жуть. Но у меня в кобуре имелся пистолет, а в груди — отважное сердце. В таких случаях, конечно, лучше иметь не пистолет, а пулемет. С пулеметом при таких делах оно полегче. Без пулемета — труднее. Но если нет пулемета, то и пистолет сойдет. Тем более когда в комплект к нему приложено — да! — отважное сердце. Такое, как у Бонивура. Помните такого?
Да и чего, собственно, бояться-то было. Чай, не на кладбище и не в родовом замке графа Дракулы.
Публичная библиотека, центр города, начало двадцать первого века.
Только странно было, конечно, что всё распахнуто и охраны нет. Но мало ли. Может, подумал, квасят сторожа. Как водится. Квасят и позабыли про всё на свете. Включая в это «всё» и необходимость запереть входные двери. Оно ведь как: понятное дело, что начало двадцать первого века, что всё такое, что космические корабли бороздят вовсю просторы и задворки симулякров, но дело-то в России происходит. В России что двадцать первый век, что одиннадцатый. Сторожа всё те же. С умом аршинным и аршином умным.
— Эй! — крикнул я. — Есть кто живой?!
— Ой, — испугалось тамошнее эхо.
Я вытащил пистолет, прошел мимо гардероба и направился к лестнице. Она вела из холла на второй этаж.
Едва ступив на нее, тут же почувствовал, что на меня кто-то пристально и неотрывно смотрит.
Меня всегда занимала способность человека чувствовать на себе чужой взгляд. На этот счет я даже целую теорию сочинил. Про безнадежность нашей попытки вырваться за границы животного мира. Пожалуй, более этого врожденного качества меня изумляло в человеческой натуре лишь умение легко, не задумываясь ни на секунду, отличать жопку от носика у пасхального яйца. Но об этом не сейчас.
Потом…
В смысле — уже никогда.
Короче, я почувствовал на себе чей-то взгляд и задрал голову в направлении источника этой сканирующей эманации. На самом верху, опираясь на перила правого крыла, стоял старичок. Скрюченный такой старичок-боровичок в ладной фуфайке. Он, может быть, даже сошел бы за местный призрак, если б зачем-то не держал в руке огромный канделябр.
Ну вот и сторож, подумал я. Но всё же спросил подсевшим от волнения голосом:
— Кто вы?
Я задал свой вопрос в тот момент, когда он задал свой:
— Вы кто?
На несколько секунд, за каждую из которых на Солнце пятьсот шестьдесят четыре миллиона тонн водорода превращаются в пятьсот шестьдесят миллионов тонн гелия, в зале повисла тишина. Но она мне не понравилась, и я убил ее:
— Мне нужен консультант.
— Консультант? — переспросил старик, ничего не ответил, развернулся и пошел куда-то туда, в сумрак коридора.
Я понял так, что меня приглашают, и пошел на звук шаркающих шагов. Как крыса на мелодию дудки.
Нагнал его у одного из кабинетов. Он стоял у открытых дверей и ждал.
— Сюда? — спросил я и, не дождавшись ответа, вошел.
А вот старик остался снаружи. И проворно захлопнул крысоловку — через мгновение я услышал, как в тугом замке дважды провернулся ключ.
И потом — еще раз.
Я не стал ломиться. Я осмотрелся.
В кабинете царил полумрак.
Как вам фраза?
Тысячу раз уже, наверное, слышали про то, как где-то когда-то зачем-то царил полумрак? Ну ладно, хорошо, пусть не царил. Пусть «заполнял собою всё пространство, скрывая подробности от пытливого взора». Так лучше?
А словечко «полумрак» тоже, наверное, не нравится?
Верю.
Но я не знаю, как по-другому назвать то состояние освещенности, когда на высоченные стеллажи, под самый потолок забитые книгами, количества слов в которых хватило бы для создания сотен тысяч вселенных, на широкий стол, за которым умерло двести семь поколений стремящихся дойти до истины, да так и не выбравшихся из тупиков лабиринта познания, на пустую китайскую вазу — этот стоящий в углу вечный двигатель неподвижности, олицетворение бесспорного постулата, что форма, собственно, и есть содержание, на выполненные в псевдовикторианском стиле напольные часы, напоминающие всем и вся, что слова, как и музыка, движутся лишь во времени и, отзвучав, достигают молчания в точке встречи конца и начала, на всякое прочее, менее масштабное, а оттого и плохо различимое, падал лишь свет от уличного фонаря.
Да и тот, к слову, контрабандой падал. Прорвавшись плоской зеленоватой зеброй сквозь случайную щель в неплотно задернутых гардинах.
Короче.
В кабинете царил полумрак.
А я стоял в этой мрачной ловушке и пытался понять, что означает этот маневр старика. Подумал: может, он решил, что я грабитель, заманил демона и пошел за подмогой. Но я же черным по белому, равно русским в тишине сказал, что ищу консультанта.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72
Иду, значит, я по этой пустой, по этой темной аллее, а сам, главное, думаю: сейчас замок поцелую. Поцелую сейчас замок. Замок поцелую сейчас.
Велик, черт возьми, и могуч наш русско-татарский язык! Об одном и том же можно на нем думать и так. И сяк. И этак. И наперекосяк еще. И слева направо. И справа налево. И по-всякому. И вот так, например: сейчас поцелую замок. И это еще не предел…
Иду, в общем, каркаю. При этом хорошо понимаю, что каркать не нужно. Но не могу остановиться. Не в силах. Ведь дело с этим обстоит точно так же, как и с известным розовым слоном: попробуй хотя бы две минуты о нем не думать, если уже начал. Я так слоном, кстати, и отрефлексировал тогда. И стал еще и про слона думать.
Подошел к центральному: колонны с акантами из алебастра, щербатая лестница (маскароны кисло сверху зырят, как я по ней через две ступени), вывеска, переплавленная из брони танков Гудериана, и вот она — дубовая дверь. Может, и не дубовая. Но всё равно — по-русско-татарски — дубовая. И вроде заперта. Впрочем, заперта или не заперта, так-то не видно — заведение, надо думать, культурное, чтобы амбарный на посмешище вывешивать. Но по времени должна уже быть, конечно, заперта. И на сигнализации — только дерни попробуй.
Стою менжуюсь. С ноги на ногу переминаюсь. Чего, думаю, ночью приперся? И мысли об этом вперемешку с мыслями о розовом слоне.
Но всё же вспомнил, чего ради. И приосанился. И решил сперва постучать. А когда сперва проскочило, надумал не стучать, а так войти. Как-нибудь. Без лишнего шума.
Пока соображал, поднимать тарарам или нет, дверь вдруг заскрипела и медленно приоткрылась. Будто сама войти пригласила.
И я вошел.
За дверью никого не оказалось.
Совсем.
Я подумал, что, похоже, в этом старом здании вовсю гуляют сквозняки. Подумал именно о сквозняках. О привидениях не стал думать. Я не склонен, в отличие от некоторых, во всём на свете видеть проявление потустороннего. Хотя, не скрою, было волнительно: поздний вечер, почти ночь уже, старое и безлюдное здание, тусклый свет дежурного освещения, портьеры вот так вот крыльями делают, шевелятся, заразы, тени мягко скользят от окон к темным углам, где-то что-то, постанывает, какие-то шорохи неясные ползут под высокими сводами — жуть. Но у меня в кобуре имелся пистолет, а в груди — отважное сердце. В таких случаях, конечно, лучше иметь не пистолет, а пулемет. С пулеметом при таких делах оно полегче. Без пулемета — труднее. Но если нет пулемета, то и пистолет сойдет. Тем более когда в комплект к нему приложено — да! — отважное сердце. Такое, как у Бонивура. Помните такого?
Да и чего, собственно, бояться-то было. Чай, не на кладбище и не в родовом замке графа Дракулы.
Публичная библиотека, центр города, начало двадцать первого века.
Только странно было, конечно, что всё распахнуто и охраны нет. Но мало ли. Может, подумал, квасят сторожа. Как водится. Квасят и позабыли про всё на свете. Включая в это «всё» и необходимость запереть входные двери. Оно ведь как: понятное дело, что начало двадцать первого века, что всё такое, что космические корабли бороздят вовсю просторы и задворки симулякров, но дело-то в России происходит. В России что двадцать первый век, что одиннадцатый. Сторожа всё те же. С умом аршинным и аршином умным.
— Эй! — крикнул я. — Есть кто живой?!
— Ой, — испугалось тамошнее эхо.
Я вытащил пистолет, прошел мимо гардероба и направился к лестнице. Она вела из холла на второй этаж.
Едва ступив на нее, тут же почувствовал, что на меня кто-то пристально и неотрывно смотрит.
Меня всегда занимала способность человека чувствовать на себе чужой взгляд. На этот счет я даже целую теорию сочинил. Про безнадежность нашей попытки вырваться за границы животного мира. Пожалуй, более этого врожденного качества меня изумляло в человеческой натуре лишь умение легко, не задумываясь ни на секунду, отличать жопку от носика у пасхального яйца. Но об этом не сейчас.
Потом…
В смысле — уже никогда.
Короче, я почувствовал на себе чей-то взгляд и задрал голову в направлении источника этой сканирующей эманации. На самом верху, опираясь на перила правого крыла, стоял старичок. Скрюченный такой старичок-боровичок в ладной фуфайке. Он, может быть, даже сошел бы за местный призрак, если б зачем-то не держал в руке огромный канделябр.
Ну вот и сторож, подумал я. Но всё же спросил подсевшим от волнения голосом:
— Кто вы?
Я задал свой вопрос в тот момент, когда он задал свой:
— Вы кто?
На несколько секунд, за каждую из которых на Солнце пятьсот шестьдесят четыре миллиона тонн водорода превращаются в пятьсот шестьдесят миллионов тонн гелия, в зале повисла тишина. Но она мне не понравилась, и я убил ее:
— Мне нужен консультант.
— Консультант? — переспросил старик, ничего не ответил, развернулся и пошел куда-то туда, в сумрак коридора.
Я понял так, что меня приглашают, и пошел на звук шаркающих шагов. Как крыса на мелодию дудки.
Нагнал его у одного из кабинетов. Он стоял у открытых дверей и ждал.
— Сюда? — спросил я и, не дождавшись ответа, вошел.
А вот старик остался снаружи. И проворно захлопнул крысоловку — через мгновение я услышал, как в тугом замке дважды провернулся ключ.
И потом — еще раз.
Я не стал ломиться. Я осмотрелся.
В кабинете царил полумрак.
Как вам фраза?
Тысячу раз уже, наверное, слышали про то, как где-то когда-то зачем-то царил полумрак? Ну ладно, хорошо, пусть не царил. Пусть «заполнял собою всё пространство, скрывая подробности от пытливого взора». Так лучше?
А словечко «полумрак» тоже, наверное, не нравится?
Верю.
Но я не знаю, как по-другому назвать то состояние освещенности, когда на высоченные стеллажи, под самый потолок забитые книгами, количества слов в которых хватило бы для создания сотен тысяч вселенных, на широкий стол, за которым умерло двести семь поколений стремящихся дойти до истины, да так и не выбравшихся из тупиков лабиринта познания, на пустую китайскую вазу — этот стоящий в углу вечный двигатель неподвижности, олицетворение бесспорного постулата, что форма, собственно, и есть содержание, на выполненные в псевдовикторианском стиле напольные часы, напоминающие всем и вся, что слова, как и музыка, движутся лишь во времени и, отзвучав, достигают молчания в точке встречи конца и начала, на всякое прочее, менее масштабное, а оттого и плохо различимое, падал лишь свет от уличного фонаря.
Да и тот, к слову, контрабандой падал. Прорвавшись плоской зеленоватой зеброй сквозь случайную щель в неплотно задернутых гардинах.
Короче.
В кабинете царил полумрак.
А я стоял в этой мрачной ловушке и пытался понять, что означает этот маневр старика. Подумал: может, он решил, что я грабитель, заманил демона и пошел за подмогой. Но я же черным по белому, равно русским в тишине сказал, что ищу консультанта.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72