Рассказывал Асеев:
- Асейчик, что такое шерешь?
- Шерешь - это молодой утренний ледок на лужах...
- А откуда оно пошло? Может быть, от «шуршать»?
- Возможно, и так. А где вы его, Володечка, взяли?
- Да вот у вас там в стихе - «пробиваясь сквозь шерешь синий».
- Ну да, ледок; он у меня от бабки в наследство остался; это она говорила: «Еще утка шеренгу не хватила», то есть еще ранних заморозков не было.
- А зачем утке хватать шерешу?..
Он стремился преодолеть разрыв между литературным и бытовым языком. Может быть, поэтому и неологизм иногда извлекал из бытовых ситуаций.
Записные книжки были лабораторией. Туда заносились рифмы, строчки, слова, метафоры, строфы, беловые варианты стихотворений, адреса, телефоны, другая необходимая информация. С 1917 по 1930 год у Маяковского накопилось 73 записных книжки.
А некоторые стихотворения, как признавался сам Маяковский, сделаны им «наизусть», то есть сложились в уме в результате «вышагивания», «выборматывания». Тогда они почти в готовом виде ложились в записную книжку или прямо на лист чистой бумаги.
И уж коли зашла речь о записных книжках, то как ко сказать о том, что они заполнены множеством рисунков поэта, среди которых большое место занимают шаржи. Шаржи, карандашные портреты Маяковского высоко оценивали художники. В нескольких штрихах, часто набросанных наспех, где-нибудь во время заседания, беседы, даже чаепития, Владимир Владимирович умел запечатлеть не только сходство, но и характер человека. У него есть шаржи на Горького, очень смешные шаржи на самого себя. Маяковский нисколько не стеснялся показывать себя в кривом зеркале. Рисовать он любил.
А рабочие «сюжеты» иногда были похожи на шутку. Еще один из рассказов Асеева:
- Асейчиков! Продайте мне строчку!
- Ну, вот еще, торговлю затеяли!
- Ну, подарите, если забогатели. Мне очень нужна!
- Какая же строчка?
- А вот там у вас в беспризорном стихе: «от этой грязи избавишься разве».
- А куда вам ее?
- Да я еще не знаю, но очень куда-то нужна!
- Ладно, берите, пользуйтесь.
Строчка, чуть варьированная, вошла в одно из стихотворений об Америке.
А однажды Олеша предложил Маяковскому купить у него рифму: медикамент - медяками. Маяковский не задумываясь дал ему рубль. Олеша удивился, почему так дешево.
- Потому что говорится медикамент, с ударением на последнем слоге, - пояснил Маяковский.
- Тогда зачем вы вообще покупаете? - снова удивился Олеша.
- На что-нибудь пригодится...
«Производственные» моменты все же не заслоняют от поэта главного - наличия «задачи в обществе», целевой установки и т. д. Но и об этом главном говорится на деловом языке «производства».
Маяковский-теоретик отстает от Маяковского-поэта. Но, теоретизируя в стихах, он не всегда рассудителен. Одно дело, когда Маяковский предлагает «для любви и для боя - марши», игнорируя разделение на - «гром» и на «шепот». Другое дело вот это, когда никакое умение само по себе не поможет, когда от поэта требуется нечто большее:
Мало знать
чистописаниев ремесла,
расписать закат
или цветенье редьки.
Вот
когда
к ребру душа примерзла,
ты
ее попробуй отогреть-ка!
Маяковский-поэт связывает в одно нераздельное целое «стихов сорта» и любовь. «Я меряю по коммуне стихов сорта...» - говорит он. Но что такое коммуна в его представлении? Это - любовь, страсть души, в коммуну душа потому влюблена, что коммуна, опять же в его представлении (и это святая вера!) - «огромная высота», что коммуна - «глубочайшая глубина»!
Тут чувственный образ заполняет все пространство стиха, побеждает поэзия, побеждает «внеутилитарная эстетика», которая Арватовым, Бриком и другими лефовцами расценивалась не иначе, как лабораторная, а на самом деле оказывалась единственно «законной».
Вступая в поэму «Владимир Ильич Ленин», Маяковский дал ясно понять, почему он начинает «про Ленина рассказ», связав это со своим внутренним состоянием после смерти вождя, с тем, что «резкая тоска стала ясною осознанною болью». Не утилитарная задача, понятая по-лефовски, а состояние души, внутренний порыв привели его к поэме о Ленине, к немедленному желанию воплотить зревший в уме замысел.
Стихотворения, посвященные литературным нравам и литературной критике, статья «Как делать стихи?» обнаружили «литературный» крен в творчестве Маяковского. Жизнь обратила его к этим темам.
Конечно, не случайно в статье «Как делать стихи?» он раскрывает свою лабораторию, показывает свой опыт на примере стихотворения «Сергею Есенину». Не только потому, что оно - одно из самых последних к тому времени. Для Маяковского - в этой статье, в это время - оно имело принципиальное значение. В поэзии есть халтурщики, есть «не имеющие ничего, окромя красивого почерка». А тут - Есенин. Поэт, как говорят, милостью божьей. Его смерть - факт литературный. «В горле горе комом...» И даже больше того. Прочитав в газете предсмертные строки поэта:
В этой жизни умирать не ново,
Но и жить, конечно, не новей, -
Маяковский понял, «скольких колеблющихся этот сильный с_т_и_х, именно - с_т_и_х, подведет под петлю и револьвер». Стало быть, смерть Есенина, его предсмертные стихи стали фактом не только литературным, но и о_б_щ_е_с_т_в_е_н_н_ы_м.
Маяковский и Есенин - современники. Пути этих двух крупнейших русских поэтов не раз пересекались, и их взаимоотношения складывались не просто. Познакомились они еще до революции. Это было (по рассказу В. Каменского) на званом ужине у Федора Сологуба. После выступления Маяковского хозяин попросил прочитать стихи белокурого паренька, приехавшего будто бы только сейчас из деревни.
И вот на середину зала вышел деревенский кудрявый парень, похожий на нестеровского пастушка, в смазных сапогах, в расшитой узорами рубашке, с пунцовым поясом.
Это был Сергей Есенин.
Слегка нараспев он прочитал несколько маленьких стихотворений о полях, березках.
Прочитал хорошо, скромно улыбаясь.
А когда стали просить еще, заявил:
- Где уж нам, деревенским, схватываться с городскими Маяковскими. У них и одежда, и щиблеты модные, и голос трубный, а мы ведь тихенькие, смиренные.
- Да вы не ломайтесь, парень, - пробасил Маяковский, - не ломайтесь, миленок, тогда и у вас будут модные щиблеты, помада в кармане и галстук в аршин.
Сам Маяковский пишет про маскарадный костюм Есенина: «Зная, с каким удовольствием настоящий, а не декоративный мужик меняет свое одеяние на штиблеты и пиджак, я Есенину не поверил. Он мне показался опереточным, бутафорским. Тем более что он уже писал нравящиеся стихи и, очевидно, рубли на сапоги нашлись бы.
Как человек, уже в свое время относивший и отставивший желтую кофту, я деловито осведомился относительно одежи:
- Это что же, для рекламы?
Есенин отвечал мне голосом таким, каким заговорило бы, должно быть, ожившее лампадное масло.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174