Заволновался и Чуня. Чего-то похожее со мною в армии было. Один раз, сидел я по делу в старом подвале нашей столовой, и вдруг, ни с того ни с сего, атаковала меня стая огромных крыс. Даже, вернее и не атаковала, а так выбежали они на меня, может даже случайно, и прочь сгинули, но жути нагнали много. И вот как раз такая жуть сейчас обволакивала нашу лавку, вызывая легкое, но назойливое волнение во всех членах. Среди нас не волновался только Кефир, он глянул на наши озабоченные физиономии, оглядел окрестные лопухи и зычно крикнул:
– Выходи пацаны, чего кроетесь. Свои это. Кореша мои. Это вот Чуня, а это вот его друган. Как звать не знаю, но Чунин друг – мой друг. Чего не узнали что ли? Выходи, не бойтесь. Мы тут бухнули малехо. Чего вы, пацаны? Неужели не видите, что свои?
Мгновенно вокруг лавки все зашевелилось, ожило, и нас окружила толпа юных хулиганов. В руках у них торчали куски заточенной арматуры, а в глазах плясала хитровато – нагловатая усмешка. Рассмотрев поближе злой молодняк, я немного усомнился в правдивости рассказа Кефира о непричастности его товарищей к происшествию с Пашей, но вида решил не подавать. Чуня же был не столь тактичен, и еще раз решил уточнить, чего же всё-таки было в парке в ночь убийства Паши. Наш информатор еще раз поведал свою историю, добавив при этом, что карманы Пашины они обшманали и побожился, что вот больше уже ничего не было. Все пацаны молча, но утвердительно кивнули головами в завершении рассказа и плотно замкнули кольцо вокруг нас.
Чуня сунул своему юному другу полсотни, стая расступилась, и мы двинулись в сторону бара с чувством облегчения и выполненного долга.
– Ну, я тебе говорил, залетные, – несколько раз я услышал от своего друга, пока мы путешествовали к питейному заведению.
Там было уже людно. Чуня встретил опять нескольких знакомых и я, почувствовав, что появилась возможность уйти по-английски, сразу же ей воспользовался.
Автобус докатил меня к родной остановке, а уж дальше, капельку покачиваясь, но практически совершенно в здравом уме я добрался до дома и там провалился в бездну небытия, которая, как позже выяснилось, оказалась сном. Спал я крепко, спокойно и без сновидений.
13
За рулем моего верного, в пятницу отремонтированного железного коня, сидел другой. Мои законные возмущения оказались напрасными и глупыми. Как мне этого и не хотелось, но всё же пришлось предстать под очи завгара. Вот он и наступил, тот самый час расплаты. Ох, и неприветливы были сегодня для меня эти начальственные очи. Завгар был основательно обижен и мстительно суров. Сорванная моим безобразным поведением поездка на столичный рынок породила такие напряжения в семейной атмосфере начальника, что если б я о таковых только догадывался, то наверняка прогулял бы еще недели две, а то и больше. Завгар, выслушав мои хилые и бессвязные объяснения насчет похорон друга, разразился столь эмоциональной речью, что зашедшая случайно в его кабинет нарядчица уронила на пол кипу весьма важных документов и, не собрав их, бросилась бежать. А вот мне бежать было нельзя, и я нес свой крест, как и подобает мученику, опустив глаза и втянув голову в плечи. Когда раскаты разноса пошли на убыль, я решил поинтересоваться:
– А чего это на мой автобус другого посадили? Я чего плохо работал?
– Ну, ты наглец! – аж подпрыгнул с потертого кожаного стула руководитель. – Ты два дня в прогуле, работа стоит, и тебе еще блатное место на дежурном автобусе сохрани. Да знаешь, сколько у меня желающих на твою работу? У меня дверь в кабинете в понедельник не закрывалась от просителей. Профукал ты своё счастье, теперь на трактор пойдешь, помет на отстойник отвозить. Другой для тебя работы у меня нет, и не будет. Никогда не будет. Заруби это на своем носу. Никогда не будет. Ты понял меня?
– На трактор не пойду, – покачал я головой, реально почувствовав близость окончания своей карьеры на птицефабрике, и потому значительно осмелел. – На грузовую пойду, а на трактор нет.
– Как не пойдешь? – опять в прыжке заорал завгар. – Ты вообще обнаглел дальше некуда. Ты чего себе позволяешь? Ты на себя посмотри: не проспался еще, рожа в синяках и туда же, пойду – не пойду. У тебя выбора-то только два: на трактор или за ворота. Не хочешь на трактор, бери бумагу и пиши заявление об уходе. Умник нашелся, на трактор он не пойдет. Пойдешь, не то, что пойдешь, побежишь. Не таких ухарей ломали. Ну, молодежь, в корень все обнаглели, дальше уж некуда. На трактор он не пойдет. Сказал бы спасибо, что я тебя на фабрике оставляю, а то не пойду! Наглец!
Я написал заявление, завгар сгоряча тут же его подмахнул, но всё же у порога попросил одуматься и перестать дурить. Я этой просьбе не внял, пошагал к кадровичке и в течение двух часов оформил свое конституционное право на свободу выбора профессии. Дальше вообще случилось чудо: в фабричной кассе оказались наличные деньги и мне выдали пусть не большую, но законную расчетную сумму. Внимательно пересчитав её уже вольным человеком за проходной, я понял, что полученной суммы мне как раз хватит, чтобы рассчитаться с долгами за ремонт автобуса. Моя рабочая совесть не позволяла навсегда покинуть фабрику без полного расчета по обещанным долгам. В прифабричной торговой точке я купил три пузыря водки, судя по цене самого низкого качества, и опять двинул к только что покинутой проходной. Уже поднимаясь на вторую и последнюю ступеньку парадного входа на птицефабрику, я заволновался. А как же я сейчас пройду к своим кредиторам? Ведь пропуска-то у меня уже нет. Только волнения были напрасны: работники охраны, прослышавшие на той неделе о скорой своей замене, затосковали. Они и до этого не особо рьяно исполняли свои обязанности, а сейчас сникли вообще. Целыми рабочими сменами обиженные охранницы, в основном пожилого возраста, обсуждали свою ближайшую отставку и не обращали на окружающих никакого внимания. Я беспрепятственно вошел на территорию уже не родного мне предприятия и пошагал к ремонтным мастерским. Дяди Бори на рабочем месте не было. У его верстака, освободив на нем от различных промасленных железок небольшой кусочек площади, играли в карты два знакомых мне тракториста.
– Садись Андрюха с нами, – радушно пригласил меня к игре Леха Бобик. – Время до обеда скоротаем.
Леха был хорошо известен на нашей птицефабрике своей статью и весь своеобразным ежедневным приветствием.
– Чего мужики заколбасим на трюльничка с самого с ранья?! – радостно кричал он каждое утро, вступая на порог машинного двора.
Если перевести это приветствие на интеллигентный язык, то звучало бы оно примерно так:
– А, что господа, не испить ли нам этим прекрасным утром доброго вина из расчета одна бутылка на троих.
Я, конечно, не ручаюсь за точность перевода, но суть его мы понимали всегда правильно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71
– Выходи пацаны, чего кроетесь. Свои это. Кореша мои. Это вот Чуня, а это вот его друган. Как звать не знаю, но Чунин друг – мой друг. Чего не узнали что ли? Выходи, не бойтесь. Мы тут бухнули малехо. Чего вы, пацаны? Неужели не видите, что свои?
Мгновенно вокруг лавки все зашевелилось, ожило, и нас окружила толпа юных хулиганов. В руках у них торчали куски заточенной арматуры, а в глазах плясала хитровато – нагловатая усмешка. Рассмотрев поближе злой молодняк, я немного усомнился в правдивости рассказа Кефира о непричастности его товарищей к происшествию с Пашей, но вида решил не подавать. Чуня же был не столь тактичен, и еще раз решил уточнить, чего же всё-таки было в парке в ночь убийства Паши. Наш информатор еще раз поведал свою историю, добавив при этом, что карманы Пашины они обшманали и побожился, что вот больше уже ничего не было. Все пацаны молча, но утвердительно кивнули головами в завершении рассказа и плотно замкнули кольцо вокруг нас.
Чуня сунул своему юному другу полсотни, стая расступилась, и мы двинулись в сторону бара с чувством облегчения и выполненного долга.
– Ну, я тебе говорил, залетные, – несколько раз я услышал от своего друга, пока мы путешествовали к питейному заведению.
Там было уже людно. Чуня встретил опять нескольких знакомых и я, почувствовав, что появилась возможность уйти по-английски, сразу же ей воспользовался.
Автобус докатил меня к родной остановке, а уж дальше, капельку покачиваясь, но практически совершенно в здравом уме я добрался до дома и там провалился в бездну небытия, которая, как позже выяснилось, оказалась сном. Спал я крепко, спокойно и без сновидений.
13
За рулем моего верного, в пятницу отремонтированного железного коня, сидел другой. Мои законные возмущения оказались напрасными и глупыми. Как мне этого и не хотелось, но всё же пришлось предстать под очи завгара. Вот он и наступил, тот самый час расплаты. Ох, и неприветливы были сегодня для меня эти начальственные очи. Завгар был основательно обижен и мстительно суров. Сорванная моим безобразным поведением поездка на столичный рынок породила такие напряжения в семейной атмосфере начальника, что если б я о таковых только догадывался, то наверняка прогулял бы еще недели две, а то и больше. Завгар, выслушав мои хилые и бессвязные объяснения насчет похорон друга, разразился столь эмоциональной речью, что зашедшая случайно в его кабинет нарядчица уронила на пол кипу весьма важных документов и, не собрав их, бросилась бежать. А вот мне бежать было нельзя, и я нес свой крест, как и подобает мученику, опустив глаза и втянув голову в плечи. Когда раскаты разноса пошли на убыль, я решил поинтересоваться:
– А чего это на мой автобус другого посадили? Я чего плохо работал?
– Ну, ты наглец! – аж подпрыгнул с потертого кожаного стула руководитель. – Ты два дня в прогуле, работа стоит, и тебе еще блатное место на дежурном автобусе сохрани. Да знаешь, сколько у меня желающих на твою работу? У меня дверь в кабинете в понедельник не закрывалась от просителей. Профукал ты своё счастье, теперь на трактор пойдешь, помет на отстойник отвозить. Другой для тебя работы у меня нет, и не будет. Никогда не будет. Заруби это на своем носу. Никогда не будет. Ты понял меня?
– На трактор не пойду, – покачал я головой, реально почувствовав близость окончания своей карьеры на птицефабрике, и потому значительно осмелел. – На грузовую пойду, а на трактор нет.
– Как не пойдешь? – опять в прыжке заорал завгар. – Ты вообще обнаглел дальше некуда. Ты чего себе позволяешь? Ты на себя посмотри: не проспался еще, рожа в синяках и туда же, пойду – не пойду. У тебя выбора-то только два: на трактор или за ворота. Не хочешь на трактор, бери бумагу и пиши заявление об уходе. Умник нашелся, на трактор он не пойдет. Пойдешь, не то, что пойдешь, побежишь. Не таких ухарей ломали. Ну, молодежь, в корень все обнаглели, дальше уж некуда. На трактор он не пойдет. Сказал бы спасибо, что я тебя на фабрике оставляю, а то не пойду! Наглец!
Я написал заявление, завгар сгоряча тут же его подмахнул, но всё же у порога попросил одуматься и перестать дурить. Я этой просьбе не внял, пошагал к кадровичке и в течение двух часов оформил свое конституционное право на свободу выбора профессии. Дальше вообще случилось чудо: в фабричной кассе оказались наличные деньги и мне выдали пусть не большую, но законную расчетную сумму. Внимательно пересчитав её уже вольным человеком за проходной, я понял, что полученной суммы мне как раз хватит, чтобы рассчитаться с долгами за ремонт автобуса. Моя рабочая совесть не позволяла навсегда покинуть фабрику без полного расчета по обещанным долгам. В прифабричной торговой точке я купил три пузыря водки, судя по цене самого низкого качества, и опять двинул к только что покинутой проходной. Уже поднимаясь на вторую и последнюю ступеньку парадного входа на птицефабрику, я заволновался. А как же я сейчас пройду к своим кредиторам? Ведь пропуска-то у меня уже нет. Только волнения были напрасны: работники охраны, прослышавшие на той неделе о скорой своей замене, затосковали. Они и до этого не особо рьяно исполняли свои обязанности, а сейчас сникли вообще. Целыми рабочими сменами обиженные охранницы, в основном пожилого возраста, обсуждали свою ближайшую отставку и не обращали на окружающих никакого внимания. Я беспрепятственно вошел на территорию уже не родного мне предприятия и пошагал к ремонтным мастерским. Дяди Бори на рабочем месте не было. У его верстака, освободив на нем от различных промасленных железок небольшой кусочек площади, играли в карты два знакомых мне тракториста.
– Садись Андрюха с нами, – радушно пригласил меня к игре Леха Бобик. – Время до обеда скоротаем.
Леха был хорошо известен на нашей птицефабрике своей статью и весь своеобразным ежедневным приветствием.
– Чего мужики заколбасим на трюльничка с самого с ранья?! – радостно кричал он каждое утро, вступая на порог машинного двора.
Если перевести это приветствие на интеллигентный язык, то звучало бы оно примерно так:
– А, что господа, не испить ли нам этим прекрасным утром доброго вина из расчета одна бутылка на троих.
Я, конечно, не ручаюсь за точность перевода, но суть его мы понимали всегда правильно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71