Шарский — поэт!
— Прочитай же что-нибудь!
— Поздравляем! Просим!
— Мне кусочек «весны»!
— И мне!
— И мне! — затянули нараспев, как, бывало, выпрашивали себе на завтрак ломоть хлеба с маслом, безжалостные дети, протягивая руки в чернильных пятнах.
— Оставьте меня в покое, пожалуйста! — удрученно повторял Станислав, прикрывая рукою глаза.— Оставьте меня, а то я всерьез рассержусь...
— А чего ж тут сердиться вашей милости? — обычным своим невозмутимым топом спросил воспитатель пан Яценты.— Вполне естественно, что все мы удивляемся, поздравляем и радуемся!
С этими словами он снова пригладил свой хохол, обдернул кожушок и, узрев, что на столе появилась надтреснутая фаянсовая суповая миска, возвещавшая начало обеда, стал за своим стулом, набожно сложил руки и приготовился творить молитву устами, еще искривленными издевкой.
Вмиг стая голодных мальчуганов рассыпалась, спеша занять свои места, застучали отодвигаемые стулья, послышалея гул молитвы, и несчастная жертва «весны», которой голод мучителей дал миг передышки, тихонько заняла свое место за столом.
Под вечер пан Яценты, по случаю субботы и хорошей весенней погоды, снял кожушок, надел черный парадный сюртук с бархатным воротником и фуражку, обычно висевшую на гвозде и прикрытую от пыли носовым платком, взял палку, с виду обыкновенную трость, но скрывавшую внутри чубук с вырезанной из рога собачьей мордочкой, и, спрятав в карман ключи от кладовой, предложил своим питомцам прогуляться на околицу местечка, за костел Ангелов-хранителей, пройти по песчаной равнине и кладбищу — то была обычная цель их прогулок.
Все, кроме Шарского (такова была фамилия нашего поэта), с радостью согласились, а Пиончик под предлогом, что ему нездоровится, остался один за своим столиком.
— Не трогайте его! — крикнул ехидный малыш-третьеклассник.— Пускай сочиняет стихи, будет у нас свой польский Гомер!
Пан Яценты, человек с добрейшим сердцем, но слегка завистливый, ибо ревниво оберегал свое превосходство, которому могла повредить слава юного поэта, усмехнулся чуть язвительно и вывел своих учеников на улицу в педагогический поход.
Наконец-то Шарский остался один, мог отдохнуть; выглянув в окно и убедившись, что его соученики удалились, он вышел на крыльцо и уселся на балюстраду, осененную ветвями каштана. Субботний покой и тишина царили в местечке, которому обычно придавали оживление ученики, теперь гулявшие по окрестностям, сидевшие взаперти в пансионах или отдыхавшие уже в счет воскресенья. В ряду пансионов, расположенных вдоль улицы, лишь кое-где слышался шум — это резвились ученики первого и второго классов, смеялись, кричали, били мячами о кирпичную ограду; во дворах скрипели колодезные вороты, из открытого окна в доме учителя музыки Брауна неслись звуки фортепиано. Вскоре раздались удары колокола, призывавшего к вечерне в деревянный костел, и протяжный, унылый звон разнесся вокруг далеко-далеко. Мальчик задумался, глядя в пространство и опершись о ствол каштана, росшего у самого крыльца; он даже не заметил, как со стороны школы и костела показалась щуплая фигурка учителя литературы; быстро пересекши песчаную улицу, учитель отыскал глазами пансион в тени каштанов и направился туда — улыбаясь, он подошел к ученику и хлопнул его по плечу, чтобы пробудить от грез.
— О чем ты, Шарский, так задумался? — ласково спросил учитель.
Только теперь, услыхав его голос, ученик вскочил на ноги; оробев от внезапного появления человека, о котором он как раз думал, Станислав опустил глаза, как захваченный врасплох преступник.
— Захотелось мне немного потолковать с тобой, голубчик,— сказал учитель.— Возьми-ка фуражку. Время у тебя есть? Пойдем погуляем в парке.
— Я готов, пан учитель.
— Так ты ж сходи возьми фуражку, а не то и пальто, вдруг холодно станет.
О каком холоде может идти речь! Да он был так счастлив, услышав доброе слово и предложение погулять вместе, что и про фуражку забыл бы, не напомни учитель.
Не спеша вышли они по улице на небольшую площадь перед школой и оказались в аллее старых грабов, которая вела к парку.
— Ты мне вот что скажи, Шарский,— начал старик, близоруко присматриваясь к мальчику, зрение у него было никудышное,— я хотел бы кое-что о тебе узнать. Кто твои родители? Откуда ты родом?
Смущение, робость и страх сковывали Стася, однако ласковый голос учителя и полные сочувствия речи приободрили его, сердце стало биться ровнее.
— Родители мои, пан учитель,— набравшись духу и понемногу приходя в себя, отвечал он,— живут отсюда милях в пятнадцати, владеют наследственной деревенькой в За...ском.
— Одной деревней? — спросил учитель.
— Да, одной, и то небольшой.
— А много вас в семье детей?
— Шестеро, пан учитель.
Учитель покачал головой и глубоко вздохнул.
— Братья или сестры?
— Три брата да две сестры, пан учитель.
— Где ж ты раньше посещал школу? Кто тебя учил? — допытывался старик.
Шарский назвал школу и учителей.
— У тебя, видишь ли, есть способности к поэзии,— сказал учитель, терпеливо выслушав его,— даже, я бы сказал, сударь мой, то, что ты написал про весну, совсем недурно для первого опыта; однако, вступив на этот путь, дорогой мой, если хочешь чего-то достигнуть, надобно много трудиться, даже когда небеса тебя одарили! А читать любишь?
Юноша, весь покраснев, даже задрожал.
— Разве можно не любить читать! — пылко воскликнул он.
Странная ушешка искривила бледные губы учителя, иs он снова исподлобья глянул на ученика.
— Что же ты читаешь?
— Да книг у меня не много... У пана Яценты на полке только Мольер есть и Монтескье...
— И ничего польского? —- спросил учитель.
— Есть книга Станислава Потоцкого...1 Учитель покачал головой.
— Я, конечно, еще не знаю, что из тебя выйдет, голубчик мой,— медленно заговорил он,— но только учиться тебе надо и много и систематично, если пойдешь по тому пути, который, как я думаю, тебе предназначен... Поэту надо долго и сытно кормиться, прежде чем запеть перед миром. Нелегкое это дело — предстать перед людьми и тронуть их сердца так, чтобы даже насмешники сочувствовали тебе; люди покоряются неохотно, зато с готовностью топчут в грязь ближних своих.
И старик снова вздохнул.
— Путь это тяжкий,— заключил он, забывая, к кому обращается,— он усыпан терниями, завален камнями... Тут первым быть трудно, а вторым — нельзя, да и не стоит. Либо ты на вершине, либо свергаешься в пропасть на нескончаемые муки... А тогда лучше о поэзии и не думать. Почти у каждого юноши порой что-то сверкнет в мыслях, что-то затрепещет в сердце, и ему хочется запеть, но, когда он с песнею своей явится к людям, куда деваются и мысли и слова! О, надо трудиться, трудиться!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
— Прочитай же что-нибудь!
— Поздравляем! Просим!
— Мне кусочек «весны»!
— И мне!
— И мне! — затянули нараспев, как, бывало, выпрашивали себе на завтрак ломоть хлеба с маслом, безжалостные дети, протягивая руки в чернильных пятнах.
— Оставьте меня в покое, пожалуйста! — удрученно повторял Станислав, прикрывая рукою глаза.— Оставьте меня, а то я всерьез рассержусь...
— А чего ж тут сердиться вашей милости? — обычным своим невозмутимым топом спросил воспитатель пан Яценты.— Вполне естественно, что все мы удивляемся, поздравляем и радуемся!
С этими словами он снова пригладил свой хохол, обдернул кожушок и, узрев, что на столе появилась надтреснутая фаянсовая суповая миска, возвещавшая начало обеда, стал за своим стулом, набожно сложил руки и приготовился творить молитву устами, еще искривленными издевкой.
Вмиг стая голодных мальчуганов рассыпалась, спеша занять свои места, застучали отодвигаемые стулья, послышалея гул молитвы, и несчастная жертва «весны», которой голод мучителей дал миг передышки, тихонько заняла свое место за столом.
Под вечер пан Яценты, по случаю субботы и хорошей весенней погоды, снял кожушок, надел черный парадный сюртук с бархатным воротником и фуражку, обычно висевшую на гвозде и прикрытую от пыли носовым платком, взял палку, с виду обыкновенную трость, но скрывавшую внутри чубук с вырезанной из рога собачьей мордочкой, и, спрятав в карман ключи от кладовой, предложил своим питомцам прогуляться на околицу местечка, за костел Ангелов-хранителей, пройти по песчаной равнине и кладбищу — то была обычная цель их прогулок.
Все, кроме Шарского (такова была фамилия нашего поэта), с радостью согласились, а Пиончик под предлогом, что ему нездоровится, остался один за своим столиком.
— Не трогайте его! — крикнул ехидный малыш-третьеклассник.— Пускай сочиняет стихи, будет у нас свой польский Гомер!
Пан Яценты, человек с добрейшим сердцем, но слегка завистливый, ибо ревниво оберегал свое превосходство, которому могла повредить слава юного поэта, усмехнулся чуть язвительно и вывел своих учеников на улицу в педагогический поход.
Наконец-то Шарский остался один, мог отдохнуть; выглянув в окно и убедившись, что его соученики удалились, он вышел на крыльцо и уселся на балюстраду, осененную ветвями каштана. Субботний покой и тишина царили в местечке, которому обычно придавали оживление ученики, теперь гулявшие по окрестностям, сидевшие взаперти в пансионах или отдыхавшие уже в счет воскресенья. В ряду пансионов, расположенных вдоль улицы, лишь кое-где слышался шум — это резвились ученики первого и второго классов, смеялись, кричали, били мячами о кирпичную ограду; во дворах скрипели колодезные вороты, из открытого окна в доме учителя музыки Брауна неслись звуки фортепиано. Вскоре раздались удары колокола, призывавшего к вечерне в деревянный костел, и протяжный, унылый звон разнесся вокруг далеко-далеко. Мальчик задумался, глядя в пространство и опершись о ствол каштана, росшего у самого крыльца; он даже не заметил, как со стороны школы и костела показалась щуплая фигурка учителя литературы; быстро пересекши песчаную улицу, учитель отыскал глазами пансион в тени каштанов и направился туда — улыбаясь, он подошел к ученику и хлопнул его по плечу, чтобы пробудить от грез.
— О чем ты, Шарский, так задумался? — ласково спросил учитель.
Только теперь, услыхав его голос, ученик вскочил на ноги; оробев от внезапного появления человека, о котором он как раз думал, Станислав опустил глаза, как захваченный врасплох преступник.
— Захотелось мне немного потолковать с тобой, голубчик,— сказал учитель.— Возьми-ка фуражку. Время у тебя есть? Пойдем погуляем в парке.
— Я готов, пан учитель.
— Так ты ж сходи возьми фуражку, а не то и пальто, вдруг холодно станет.
О каком холоде может идти речь! Да он был так счастлив, услышав доброе слово и предложение погулять вместе, что и про фуражку забыл бы, не напомни учитель.
Не спеша вышли они по улице на небольшую площадь перед школой и оказались в аллее старых грабов, которая вела к парку.
— Ты мне вот что скажи, Шарский,— начал старик, близоруко присматриваясь к мальчику, зрение у него было никудышное,— я хотел бы кое-что о тебе узнать. Кто твои родители? Откуда ты родом?
Смущение, робость и страх сковывали Стася, однако ласковый голос учителя и полные сочувствия речи приободрили его, сердце стало биться ровнее.
— Родители мои, пан учитель,— набравшись духу и понемногу приходя в себя, отвечал он,— живут отсюда милях в пятнадцати, владеют наследственной деревенькой в За...ском.
— Одной деревней? — спросил учитель.
— Да, одной, и то небольшой.
— А много вас в семье детей?
— Шестеро, пан учитель.
Учитель покачал головой и глубоко вздохнул.
— Братья или сестры?
— Три брата да две сестры, пан учитель.
— Где ж ты раньше посещал школу? Кто тебя учил? — допытывался старик.
Шарский назвал школу и учителей.
— У тебя, видишь ли, есть способности к поэзии,— сказал учитель, терпеливо выслушав его,— даже, я бы сказал, сударь мой, то, что ты написал про весну, совсем недурно для первого опыта; однако, вступив на этот путь, дорогой мой, если хочешь чего-то достигнуть, надобно много трудиться, даже когда небеса тебя одарили! А читать любишь?
Юноша, весь покраснев, даже задрожал.
— Разве можно не любить читать! — пылко воскликнул он.
Странная ушешка искривила бледные губы учителя, иs он снова исподлобья глянул на ученика.
— Что же ты читаешь?
— Да книг у меня не много... У пана Яценты на полке только Мольер есть и Монтескье...
— И ничего польского? —- спросил учитель.
— Есть книга Станислава Потоцкого...1 Учитель покачал головой.
— Я, конечно, еще не знаю, что из тебя выйдет, голубчик мой,— медленно заговорил он,— но только учиться тебе надо и много и систематично, если пойдешь по тому пути, который, как я думаю, тебе предназначен... Поэту надо долго и сытно кормиться, прежде чем запеть перед миром. Нелегкое это дело — предстать перед людьми и тронуть их сердца так, чтобы даже насмешники сочувствовали тебе; люди покоряются неохотно, зато с готовностью топчут в грязь ближних своих.
И старик снова вздохнул.
— Путь это тяжкий,— заключил он, забывая, к кому обращается,— он усыпан терниями, завален камнями... Тут первым быть трудно, а вторым — нельзя, да и не стоит. Либо ты на вершине, либо свергаешься в пропасть на нескончаемые муки... А тогда лучше о поэзии и не думать. Почти у каждого юноши порой что-то сверкнет в мыслях, что-то затрепещет в сердце, и ему хочется запеть, но, когда он с песнею своей явится к людям, куда деваются и мысли и слова! О, надо трудиться, трудиться!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38