Она так глядела на него, будто желала внушить: «Мы не знакомы! Мы не были знакомы и не должны быть! Не приближайся ко мне, останемся чужими!»
Чтобы перенести невозмутимо эту пытку, требовалось большое мужество, огромное самообладание, и Станислав доказал, что они у него есть. Страдание посвящало его в рыцари! Он стерпел последнюю пощечину и не дрогнул!
Аделя, охорашиваясь, вертелась перед зеркалом.
— Где вы бываете, пан Станислав? Что делаете? — спросила она.— А, я слышала о стихах! Ха, ха! Какие же вы пишете стихи? Право, мне очень любопытно...
— Я не посмел бы их показать вам,— грустно ответил Станислав.— Я не могу надеяться на снисхождение, а я в нем нуждаюсь.
Аделька ничего не ответила, только состроила недовольную гримаску.
— А бываете вы у графов Н... у генерала С... у князя Б...?
— Нет, панна Аделя.
— А у пани М...?
— Нет, я нигде не бываю.
— Жаль! У вас тта^г^ильдго такое приятное общество, так весело тут развлекаются.
Оба помолчали.
— А где вы живете?
— О, отсюда далеко и жилье бедное! — со вздохом сказал студент.-— Но мне и там хорошо.
— Какие приятные тут прогулки, какие красивые бульвары над Вилией! — продолжая охорашиваться, щебетала Аделя.— Папа! Правда ведь, мы сегодня с князем... поедем в Закрет?
-— Поедем, дитя мое, если захочешь.
—- Но ты еще не одета,— вмешалась пани Шарская,— а карета нас ждет — мы же должны вместе ехать к графине Н...
— Я сейчас! Я как раз собиралась одеваться.
— Не буду мешать,— вскочив с места, поспешно сказал Станислав,— и умоляю простить меня — возможно, я невольно засиделся.
— Нет, нет! Хотя действительно,— промямлил Шар-ский,— у нас в Вильно столько дел! До свиданья, пан Станислав! Когда будем посвободней, можешь когда-нибудь нас навестить.
Едва заметным кивком, отнюдь не радушным, простилась с ним пани Шарская. Станислав еще раз взглянул на Аделю, словно моля о жалости, но встретил такой холодный, горделивый, отчужденный взор, так явно порывающий с прошлым, так ясно говоривший, что знать его не хочет! Почти не понимая, что делает, Стась как безумный выбежал из комнаты. И до ушей его еще донесся долгий, издевательский, холодный, безжалостный, сатанинский смех — слыша его за собою, Станислав был окончательно убит.
Пулей слетел он вниз по лестнице, пробежал через двор, где стоял изящный экипаж и ждали лакеи в ливреях с гербом. Он бежал все вперед, вперед, сам не зная куда. Гнев, негодование, отчаяние, каких в жизни еще не довелось испытать, бушевали в нем, разрывали сердце... Как умалишенный разговаривал он сам с собою, останавливался, смеялся, опять куда-то бежал и, лишь очутившись в какой-то толпе, которая преградила ему дорогу, окончательно остановился — протиснуться сквозь нее было невозможно. Вдруг над его ухом раздался укоризненный голос:
— Опомнись, человече! Сними шапку и стань на колени!
Это было словно веление небес. Стась машинально скинул фуражку, преклонил колено и, сложив руки, начал 1 молиться, а когда поднял глаза, то вверху перед собою увидел сияющий образ Святой девы Остробрамской.
Милосердный ангел-хранитель привел беднягу на самый порог святыни, как жаждущего к источнику за утешением. Ах, как нуждалось в нем его сердце! Но искренняя молитва не сразу полилась из уст Стася, страдание лишило его дара речи. Вначале он просто произносил слова, а мысли витали где-то в рассеянии, он не в силах был отогнать воспоминания о перенесенном ударе.
Но вот все головы склонились, голоса стихли, ксендз приподнял дарохранительницу, и вместе с благословением во имя распятого снизошел на бедного доношу покой — отчаяние сменилось оцепенением. Он стоял на коленях у самой ограды, не сводя глаз с образа,— служба закончилась, и народ разошелся, на улице сняли рогатки и возобновилось движение экипажей, а он все стоял на коленях перед Пречистой девой. Бог весть сколько бы он там пробыл, не чувствуя ни желания, ни сил что-то предпринять, как вдруг крепкая рука схватила его за плечо и встряхнула, пак сонного.
— Бог ты мой! Что с тобою, Станислав? Ты не болен? Видно, другой ангел-хранитель привел сюда Щербу,
который, возвращаясь от сокурсника, жившего за Острой Брамой, не пошел по менее людной части города, а направился по самому центру, хоть это и было дальше.
— Что ты тут делаешь? Что с тобой? Служба давно окончилась!
Перепуганный Щерба обнимал его, теребил, добиваясь ответа. Наконец вздох вырвался из груди Стася, а вслед за ним стон.
— Павел,— сказал Стась,— нынешний день меня убил. Неужто все люди такие? Неужто бог дал им больше, чтобы они меньше чувствовали? И она! И она! Ах, это ужасно! Нет, это не она, это другая!
— Да ты с ума сошел! Ради бога, говори, что случилось!
— Ох, рассказать это я смогу не скоро! Проводи меня домой!
— Домой? Нет, пойдём ко мне, я не хочу оставлять тебя одного в таком состоянии, лучше идем со мной, дай руку: ты выговоришься, поплачем вместе, и тебе станет легче, Стась, милый мой... Главное, быть вместе!
— Да, да! Ведь ты один остался у меня в целом мире! — грустно молвил Шарский.— Ах, хоть ты не измени мне и не покинь!
Они пошли в молчании. На Стася снова напало бессилие, он не мог слова сказать, а Щерба не хотел настаивать, чтобы не бередить его раны, не терзать кровоточащее сердце.
Павел и впрямь не оставил друга, не отпустил домой, все время был подле него, выслушивал его жалобы, хотя Станислав переносил свою болезнь скорее безмолвно и не очень-то жаловался вслух.
На другой день, должно быть, одумавшись, пан Адам прислал за родственником, приглашая его в гости, но у Стася хватило силы воли отказаться под предлогом болезни от второго визита. Немного успокоясь, он возвратился в дом Давида Бялостоцкого, окончательно распрощавшись с прошлым, с семьей, со всем, что было у него дорогого, но еще неспособный избавиться от осаждавших его воспоминаний.
Тем временем в литературных его делах происходили кое-какие события, и главным из них была появившаяся в единственной тогда периодически издававшейся газете рецензия на Альманах, которая наделала в Вильно много шуму. Станислав легко угадал автора по эпиграфу «На безрыбье и рак —рыба», поговорке, вырвавшейся из уст Иглицкого на вечере у супругов Чурбан и тут неосторожно повторенной. Отклик на новую книгу был написан весьма остроумно, зло, язвительно, с придирками ко всему, к чему только можно было придраться, даже к переплету и качеству печати. Там каждому досталось, опыты Шарского тоже подверглись суровому разбору. Иначе и быть не могло — талант, проявляющий себя сразу в нескольких жанрах, грешно было бы не критиковать. В переводе из Гете осуждался и выбор предмета, и исполнение, и то, что это перевод; в элегии, что она слишком слезлива, что, вероятно, подражательна и т.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38