На другой день Станислав встал рано,— еще бы! — в голове у него роились воспоминания, грудь распирало от чувств; прижимая к сердцу засохшую незабудку, он спешил к дому, который для него во всем городе только один и существовал теперь. Даже не зная адреса, Станислав нашел бы его, ведомый ясновидением первой всеведущей юношеской любви. Ему и в голову не пришло, что со времени последнего свидания с Аделей минуло больше года, что девочка стала барышней и, сняв детский свой наряд, могла вместе с ним выбросить и незабудку. Он же свой цветочек хранил так верно и заботливо, каждый день непременно глядел на него, говорил с ним, поддерживая в нем жизнь!
Дойдя до порога, взявшись за дверную ручку, увидев знакомые лица, он был уверен, что к нему кинутся с распростертыми объятиями, и сам готов был обнять всех, начиная со слуг.
Да, долго надо изучать сердце человеческое, пока поймешь, что чувство в нем сверкает молнией и тут же гаснет, а между тем юная душа верит в постоянство и строит свою жизнь на самом непрочном фундаменте, какой есть в мире. Станислава удивило, что никто ему даже не кивнул, что встретили его весьма холодно, даже неприязненно, и, невежливо оглядев его скромное платье, указали дверь комнаты пана Адама,— однако он вошел.
Пан Адам в шлафроке восседал в просторном кресле с газетою в руках, курил трубку и читал. Подняв голову и прищурясь, он сперва будто даже не узнал Станислава и па взволнованное и радостное его приветствие ответил весьма учтивым, но невероятно холодным тоном:
— пан Станислав! Как поживаешь? Садись, пожалуйста... Итак, ты здесь учишься... Очень рад тебя видеть...
Стася этот тон смутил, он-то ожидал совсем иного и не нашелся сразу, что ответить.
— Садись же,— повторил пан Адам, снова опускаясь в кресло.— Ты изменился, вырос, хотя, кажется, немного и похудел...
— Это не удивительно, вы же знаете, что я пережил...
— Ах да! —слегка смутившись и опустив глаза, отвечал родственник.— Ты же мне писал, вспоминаю. Искренне хотел бы тебе помочь, но ты лучше меня знаешь пана судью, человек он с таким характером, что я, перебрав все способы, побоялся предпринять какие-то шаги, чтобы еще больше тебе не повредить... Так что я с ним об этом деле и не говорил.
Стась опешил, по его изменившемуся лицу было видно, как сильно он разочарован. Пан Адам, должно быть, это понял и поспешил прибавить:
— Но ты не тревожься, отцовское сердце долго хранить гнев не может — приедешь, попросишь прощенья, и как-нибудь все уладится, утрясется...
Пан Адам, казалось, даже не догадывался о том, что Станислав, отвергнутый родителями, предоставленный сам себе, мог оказаться в крайней нищете.
— Я с паном судьей виделся,— продолжал пая Адам,— но по его речам понял, что напрасно пытался бы его переубедить. Он только сказал мне мрачно: «Был у меня сын Станислав — я его потерял».
Из глаз Стася брызнули слезы, но пан Адам этого не заметил.
— И все же могу тебе ручаться, это вопрос времени,— отец пересердится, заскучает и простит.
И, меняя тему, спросил:
— Ну, как идет наука?
— Трудно, но идет,— тихо вымолвил Стась.
— Да, слышал я уже здесь кое-что, слышал,— перебил его пан Адам.— Говорили мне о твоих стихах, их, кажется, даже напечатали. Только дурно ты сделал, что подписал их. Для людей нашего происхождения,— последнее слово он произнес с нажимом,— куда приличнее псевдоним... Упаси бог, может пойти всякая там критика, так зачем же марать столь почтенное имя, таскать его по газетам, выставлять на смех!
Станиславу показалось, что он что-то недослышал.
— Но это же мое имя! — воскликнул он.— И я, думаю, никогда ничего такого не совершу, под чем не смог бы поставить свое имя^/йне свожх поступков нечего стыдиться.
— О, это превосходно, звучит красиво et tres bien tourne l,— холодно возразил родственник.— Но все же имя это и твое и наше, надо бы об этом подумать, а для нас, признаюсь тебе, фигурировать в ваших литературных драках и неприлично и неприятно. Имя Шарских!
Тут в комнату вошла в утреннем, но с иголочки новом и изысканном туалете супруга пана Адама,— увидев студента, которого она, прищурив глаза, узнала, она с кислой гримасой прикусила губу.
— А, это вы, пан Станислав! Как поживаете?
Холод, исходивший здесь ото всех, начал действовать и на студента — он только молча поклонился.
— Поэт! Поэт! — с глумливым смешком указал на него пан Адам.
— Да, слышали! — иронически промолвила его супруга.— Только нехорошо, что поэт ради каких-то там стишков так прогневал отца. Бедный пан судья!
— А я — не бедный? — с обидою спросил Станислав.
— Позвольте вам заметить, пан Станислав, что если вы страдаете, то сами в этом виноваты.
— Мы уж тут об этом говорили,— поддержал жену пан Адам.— Ну, ну! Как-нибудь образуется! Его увлекла юношеская пылкость!
— И еще один упрек могу вам сделать,— прибавила
и ловко сказано (фр.).
хозяйка дома, слегка краснея.— Как можно было, издавая эти стихи — какие они, я не знаю, может, и превосходные,— ставить на них наше имя?
— Мне кажется, я ему ничем не повредил! — воскликнул задетый за живое Станислав.
— Но все-таки вы могли бы понять,— укорила его родственница,— что нам это удовольствия не доставит. Что ни говори, писать книги — это что-то вроде ремесла... И люди нашего происхождения этим не занимаются...
Что было тут отвечать! Забыв об Аделе, обо всем на свете, Станислав схватил фуражку... Он хотел тут же проститься и уйти, кровь в нем кипела, но вдруг услышал донесшееся с порога «Ах!». Подняв глаза, он увидел Аделю.
Да, эта молодая особа походила на ту сельскую девушку, которую он прежде знал, которая чистосердечно клялась ему в любви и верности,— но это уже была не та Аделька, которую он любил. Прошедший год с лишним, пребывание в двух столичных городах и рой поклонников, увивавшихся за нею, изменили ее до неузнаваемости. Красота ее стала более яркой, более блестящей, но утратила естественность и прелесть наивности,— то была барышня, недавно вылупившаяся из балованного дитяти, единственная дочь и наследница миллионов, и по ее глазам было видно, что она это знает.
При виде Станислава лицо ее не окрасилось даже мимолетным румянцем, в глазах не мелькнуло чувство нежности или тревоги, грудь не всколыхнулась более бурным дыханием, только коралловые губки раздвинулись в улыбочке, уже напоминавшей мамашину, и после своего «Ах!» она прибавила:
— Так это пан Станислав!
Он тоже посмотрел на нее, хотел что-то сказать, но довольно было одного взгляда, чтобы онеметь, довольно было увидеть эту куколку, чтобы попять: пи па какое глубокое и долговечное чувство она уже неспособна, бедняжка, видимо, где-то на жизненном пути растеряла по частям молодое сердце, и вместо него грудь ее заполнили себялюбие и чванство.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38