В самом верху снимка, рядом с портретом президента, Пискорскис вмонтировал свой профиль. А внизу была каллиграфически выведена подпись: «Звени, звени, подруга семиструнная», которую фотограф заимствовал из любимой песенки Бумбы-Бумбелявичюса.
День Святого покровителя
В окна струилось тепло апрельского утра. День святого мученика Валериёнаса был связан для чиновников балансовой инспекции с приятными волнениями и уймой забот. Оставалось всего несколько дней до директорских именин, которые ежегодно превращались в большой праздник. Подготовка была в самом разгаре.
– Господа!., господа!.. Внимание! – сипел, потерявший терпение и голос, Уткин. Он одной рукой отирал со лба пот, а другой оттягивал воротничок, который, видимо, резал ему шею и мешал дышать. В канцелярии царило возбуждение. Каждый хотел что-то сказать, внести что-то новое, опровергнуть аргументы другого и доказать безусловную оригинальность и практическую пользу своих доводов. У Уткина, видимо, созрел новый замысел. В который раз разевал он рот, однако его голос тонул в неумолчном шуме. Так он и стоял с разинутым ртом – казалось, вот он наконец скажет слово – и все недоразумения будут сразу разрешены.
– Внимание, господа, прошу слова.
Осталось всего несколько дней, а мы, словно дети, все еще никак не можем договориться. У меня новая идея: двухствольное охотничье ружье и пара гончих. Точка, господа! – Уткин свалился в кресло, вперил глаза в стол и умолк.
– Да оставьте вы в покое это свое ружье, – отозвался из угла Пищикас. – Господину директору в прошлом году преподнесла ружье фирма скобяных изделий.
– Тьфу! Совсем память отшибло. Сам же видел… отличное ружье!.. Зауэр! Ну, делайте, как знаете, мне все равно.
В канцелярии снова наступила гнетущая, мучительная тишина. Кто ходил из угла в угол, кто сидел, бессмысленно вперив взгляд в стену или в пол. Чиновники искали выхода, а его все не было и не было.
– И собаки у него есть? – не поднимая глаз от стола, поинтересовался Бумба-Бумбелявичюс.
– В том то и дело, – подчеркнул Пищикас.
– Ничего не могу больше придумать. Пустота, – барабаня кулаком по темени, заявил Уткин. – Делайте, как хотите, я внесу столько, сколько надо. Покупайте, посылайте, что душе угодно; по мне, хоть осла. – Уткин встал, подошел к окну, приплюснул лоб к стеклу и воззрился на тротуар невидящими глазами.
– Господа! – просиял Пискорскис. – Тут упомянули осла. Осел навел меня на спасительную мысль…
За столами писарей раздалось приглушенное, но весьма выразительное фырканье. Есть же на свете смех, который ни за что не сдержишь, смех, который, увы, частенько приводит к большим неприятностям!
– Позвольте поинтересоваться, кого это разбирает смех? – холодно процедил Пискорскис, метнув взгляд в сторону канцеляристов. – Носы бы как следует утерли, прежде чем смеяться над старшими… Итак, господа, я продолжаю свою мысль. Осла не осла, а лошадку – можно, да еще запряженную в премиленький шарабан. Такой дар говорит сам за себя, как с точки зрения практической, так и патриотической. Конь является символом послушания и трудолюбия. Поразмыслите, господа…
Когда стали выяснять, кто из них сядет за кучера, разговор снова расклеился. Но тут в канцелярию хлынул поток клиентов, удержать которых было уже невозможно. Одни совали прошения, другие квитанции, третьи требовали, чтобы их допустили к самому директору. У чиновников инспекции был немалый опыт: они запирали канцелярию, прорвавшихся внутрь выпускали через черный ход и таким образом быстро очищали помещение. Не прошло и получаса энергичной работы, как последний клиент покинул канцелярию.
Бумба-Бумбелявичюс встал и, лучась радостью, начал:
– Есть предложение! В одной фирме готового платья я присмотрел превосходную хорьковую шубу. Ничего лучшего мы не придумаем, да ничего лучшего господину директору и не нужно. Шуба тоже явится символом – символом тепла, которое согревает нас в этих стенах, которое окружает нас в этой юдоли слез… Нежная шерстка благородного зверька напомнит господину директору о тех горячих чувствах, которые мы к нему питаем, и ежедневно, когда директор будет одевать на плечи наш подарок, сердце его будет излучать благодарность и тепло.
Но это еще далеко не все, господа! Что есть шуба? Не только тепло, господа! Шуба есть шкура. А шкура, как бы тут выразиться… вещь дорогая! Не в деньгах дело; шуба достанется нам задаром. Она дорога не тем… Как говорится, каждому своя шкура дорога. В этом весь смысл! Мы еще раз напомним господину директору, что каждому из нас его шкура тоже дорога. А кто дорожит собственной шкурой, на того можно смело положиться! Мир груб, а хорьковый мех – нежен. Своим преподношением мы не только смягчим сердце директора, но и свою жизнь. Нежные отношения, теплота чувств, а главное – хорошо чувствовать себя в своей шкуре – это основа основ. Вот почему я позволил себе столь долгую речь, вот почему я вношу предложение преподнести господину директору хорьковую шубу.
Предложение Бумбы-Бумбелявичюса прошло единогласно.
– Пока господин Бумбелявичюс развивал перед нами свои глубокие мысли, я набросал дарственную надпись, – горделиво поднял со стола клочок бумаги Пискорскис. – Ее мы вышьем золотом под лацканом. Всего несколько слов, господа! Однако какие это слова! Они вбирают в себя тысячи наших лучших пожеланий господину директору. Предлагаю написать так:
«Под крылом у государства нам тепло и хорошо. Пусть же и впредь наши взаимоотношения будут такими же нежными, как ворс этой шубы. Ваши подчиненные».
* * *
В один прекрасный день шубу, которая до самой весны провисела в витрине магазина на Лайсвес аллее, запаковали в огромный картонный ящик, вынесли и подали извозчику. Тот водрузил ящик на колени и попросил господ помощников сесть в коляски. Торжественная процессия из двух карет тронулась с места и направилась в сторону собора, обгоняя ширококостных битюгов, которые тащили конку от ратуши до вокзала.
Из старых, дребезжащих вагонов, битком набитых жителями временной столицы, со страхом и любопытством выглядывали пассажиры, а на берегу Немана, силясь заглушить скрип и грохот конки, стучал и плевался дымом крошечный паровозик пригородного поезда, каждый день перебрасывающего из одного пригорода в другой тысячи рабочих. Из переулков и проходных дворов стекались потоки пешеходов на самую оживленную магистраль города, напоминавшую бурлящую, клокочущую, нескончаемую реку.
Река эта называлась Лайсвес аллея.
Макеты огромных трансатлантических судов в просторных витринах эмигрантских бюро «Шведско – американская линия», «Итало – американская линия», «Линия Гамбург – Америка» еще более усиливали впечатление привольной, безбрежной полноводной реки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49