Добрейший Лев Николаевич, живем мы здесь и много хлопочем, время свободного нет, все за делом, хлопот много, но сами не знаем, редко приходится подумать, хорошо ли, худо ли это; иногда думается, что хорошо, вокруг народу очень много, все работают без остановки и все довольны. Дело идет, вражды и зла, ссоры нет. Разве между собою пьяненькие рабочие пошумят в праздник, но зато в будни очень веселы. Развеселят хоть кого угодно – в мастерских песнями, которые им петь во время работы не воспрещают. А петь они тоже мастера не хуже Славянского, все горе заставят забыть, да и сами добрее и веселее работают. Вот и все, что мы здесь делаем и не знаем, хорошо ли худо ли, а жить надо. Простите, если что тут есть лишнее. Преданный Вам покорнейший слуга
Ив. Сытин».
Лев Николаевич не раз навещал и типолитографию, переведенную с Воронухиной горы в помещение, приобретенное Сытиным на Пятницкой улице. К началу выхода книг «Посредника» Иван Дмитриевич со своей компанией имел уже семь типографских машин и одну литографскую, со всем полагающимся инвентарем.
Толстой видел, как бойко и прилежно трудится коллектив наборщиков и печатников, подобранный из молодых ребят, энергичных и задорных, под стать самому Сытину. Их трудолюбие и веселье на работе привлекали Толстого, а стремление владельца дать как можно больше книг, картин, календарей народу, нести просвещение в каждую избу, – что еще могло сильнее привлекать Толстого к сытинскому делу?..
Книги «Посредника» стали вытеснять грубый лубок, за Сытиным последовали московские издатели Губанов и Лузина и другие.
Читатель начал браковать дешевые, смехотворные и дурманящие изделия «подворотных» писателей. Однако в истории развития книжного дела их забывать не следует, хотя бы как явление курьезное, кратковременное, но довольно заметное.
Однажды в лавку к Сытину пришел скульптор-художник Микешин, и с ним, опирающийся на суковатый посох, престарелый, дряхлый и полубольной старик с помутневшими глазами.
Микешин полагал, что Сытин знает своего костромского земляка Алексея Феофилактовича Писемского, и потому не познакомил их друг с другом.
В лавке находились тихие покупатели и шумные, как водится под хмельком, «подворотные» авторы. К их резким и крикливым разговорам долго молчаливо прислушивался старик Писемский, потом, приподняв над головой свой суковатый костыль, сказал:
– Вот бы, господа писаки, чем вас по хребтинам огреть надо!..
Все притихли, но без обиды посмотрели на старика, вид которого всем внушал уважение. Старый писатель тяжко вздохнул, вытер платком глаза и, как вещий пророк, заговорил, пользуясь общим к нему вниманием:
– Послушайте, что скажу. Не бойтесь, палками вас избивать никто не станет. Не вы, «подворотные», повинны в том, что делаете, а виноваты мы, ин-тел-ли-ген-ты, что мы допускаем вас до разврата на книжном рынке. Слушайте и вы, костромич Иван Дмитриевич, вас это касается очень. Тем более, вы мой земляк. А костромичи, как известно, двух царей от смерти спасли: Сусанин – Михаила, некто Комиссаров отвел дуло пистолета, направленное в ныне здравствующего императора…
– Боюсь, что ненадолго! – выкрикнул кто-то из «подворотных».
– Ну, об этом не будем гадать, – сказал Писемский, – Россия без царя не останется… Я не об этом речь веду, а о том, что два костромича царей спасали, а вот третий костромич – Иван Дмитриевич Сытин вызвался спасать народ, выводить его из тьмы кромешной на свет божий. Доброе и бойкое дело затеял. А главное – в самое подходящее для этого время. И если поймет Иван Дмитриевич и вы, господа, что книга, выходящая ради только торгового сбыта, ради выгоды, не делает чести ни составителям, ни издателям, – значит, поняв это, вы усвоите основу основ… Мы любим народ, а чаще воображаем, что любим. Для того чтобы любить, надо знать его! Знать насущные его потребности и приобретать честным трудом его доверие. Находите ли вы честным свой труд? Лубочной, пошловатой вашей стряпней вы не сдвинете деревню, не поставите ее на путь просвещения. Тогда зачем же огород городить?.. Ваши «писательские» порывы вредны, они не идут дальше уродования привозной цивилизации; они вредны, как вредно и равнодушие так называемого высшего света к народу. Но, слава богу, за последнее время наша разночинная интеллигенция хотя и расходится в эстетических понятиях с народом, однако начинает сознавать необходимость образовывать народ и вести его за собой… Воспользуйтесь, Иван Дмитриевич, этим тяготением интеллигенции к народу. Сейте разумное, доброе, вечное… Издавайте Гоголя, не уродуя, дайте народу Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Кольцова, Толстого… Тургенева, кого еще?.. Увидите сами, кого захочет признать народ своим светочем…
Писемский закашлялся, передохнул и, умолкнув, направился к выходу.
– Кто это такой? – спросил Сытин Микешина.
– Следовало бы вам знать его, Иван Дмитриевич, это писатель Писемский.
– Ах ты господи! Какое неудобство получилось. Как же, знаю, читывал, а в лицо первый раз вижу.
– Доживает старик, – сказал Микешин, – без извозчика он не ходок…
– Не ему бы доживать, а вот нам пора бы и свертываться, – проговорил Миша Евстигнеев – один из самых активных авторов Никольского книжного рынка.
«ПОДВОРОТНЫЕ» ПИСАТЕЛИ
В свое время Петр Первый предпринял доброе дело – заменил церковнославянский шрифт более удобным, гражданским. В царствование Петра были изданы первые научно-познавательные, учебные книги, отпечатанные «новоизобретенною амстердамскою азбукою». В основном, это книги переводные с иностранных; среди них были по истории, по теории государственного устройства, географии, геометрии, астрономии, «Притчи Эзопа», «Приклады како пишутся комплименты» и другие, свыше сотни названий.
В большинстве своем эти книги печатались в Амстердаме тиражами весьма незначительными и не находили в петровской России должного сбыта, так как грамотные люди тогда были редкостью.
В 1703 году, в год основания Петербурга, Петру жаловался один амстердамский издатель русских книг, что он терпит убытки, что русские приезжие из Архангельска купцы их не берут: «Понеже охотников (т. е. читателей. – К. К.) в землях вашего царского величества зело мало».
И не только в петровские времена, но и позднее читателей в России почти не прибывало. И эти книги петровской эпохи не расходились, лежали на складах, и если были нужны, то крайне узкому кругу знатных персон.
Спустя полвека после смерти Петра ценнейшие издания лежали, не находя сбыта. Позднее люди, ведавшие залежами петровских изданий, распорядились употребить их на обертку и на папки к переплетам новых книг. Таким способом было истреблено несколько тысяч экземпляров петровских календарей, ведомостей и указов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96
Ив. Сытин».
Лев Николаевич не раз навещал и типолитографию, переведенную с Воронухиной горы в помещение, приобретенное Сытиным на Пятницкой улице. К началу выхода книг «Посредника» Иван Дмитриевич со своей компанией имел уже семь типографских машин и одну литографскую, со всем полагающимся инвентарем.
Толстой видел, как бойко и прилежно трудится коллектив наборщиков и печатников, подобранный из молодых ребят, энергичных и задорных, под стать самому Сытину. Их трудолюбие и веселье на работе привлекали Толстого, а стремление владельца дать как можно больше книг, картин, календарей народу, нести просвещение в каждую избу, – что еще могло сильнее привлекать Толстого к сытинскому делу?..
Книги «Посредника» стали вытеснять грубый лубок, за Сытиным последовали московские издатели Губанов и Лузина и другие.
Читатель начал браковать дешевые, смехотворные и дурманящие изделия «подворотных» писателей. Однако в истории развития книжного дела их забывать не следует, хотя бы как явление курьезное, кратковременное, но довольно заметное.
Однажды в лавку к Сытину пришел скульптор-художник Микешин, и с ним, опирающийся на суковатый посох, престарелый, дряхлый и полубольной старик с помутневшими глазами.
Микешин полагал, что Сытин знает своего костромского земляка Алексея Феофилактовича Писемского, и потому не познакомил их друг с другом.
В лавке находились тихие покупатели и шумные, как водится под хмельком, «подворотные» авторы. К их резким и крикливым разговорам долго молчаливо прислушивался старик Писемский, потом, приподняв над головой свой суковатый костыль, сказал:
– Вот бы, господа писаки, чем вас по хребтинам огреть надо!..
Все притихли, но без обиды посмотрели на старика, вид которого всем внушал уважение. Старый писатель тяжко вздохнул, вытер платком глаза и, как вещий пророк, заговорил, пользуясь общим к нему вниманием:
– Послушайте, что скажу. Не бойтесь, палками вас избивать никто не станет. Не вы, «подворотные», повинны в том, что делаете, а виноваты мы, ин-тел-ли-ген-ты, что мы допускаем вас до разврата на книжном рынке. Слушайте и вы, костромич Иван Дмитриевич, вас это касается очень. Тем более, вы мой земляк. А костромичи, как известно, двух царей от смерти спасли: Сусанин – Михаила, некто Комиссаров отвел дуло пистолета, направленное в ныне здравствующего императора…
– Боюсь, что ненадолго! – выкрикнул кто-то из «подворотных».
– Ну, об этом не будем гадать, – сказал Писемский, – Россия без царя не останется… Я не об этом речь веду, а о том, что два костромича царей спасали, а вот третий костромич – Иван Дмитриевич Сытин вызвался спасать народ, выводить его из тьмы кромешной на свет божий. Доброе и бойкое дело затеял. А главное – в самое подходящее для этого время. И если поймет Иван Дмитриевич и вы, господа, что книга, выходящая ради только торгового сбыта, ради выгоды, не делает чести ни составителям, ни издателям, – значит, поняв это, вы усвоите основу основ… Мы любим народ, а чаще воображаем, что любим. Для того чтобы любить, надо знать его! Знать насущные его потребности и приобретать честным трудом его доверие. Находите ли вы честным свой труд? Лубочной, пошловатой вашей стряпней вы не сдвинете деревню, не поставите ее на путь просвещения. Тогда зачем же огород городить?.. Ваши «писательские» порывы вредны, они не идут дальше уродования привозной цивилизации; они вредны, как вредно и равнодушие так называемого высшего света к народу. Но, слава богу, за последнее время наша разночинная интеллигенция хотя и расходится в эстетических понятиях с народом, однако начинает сознавать необходимость образовывать народ и вести его за собой… Воспользуйтесь, Иван Дмитриевич, этим тяготением интеллигенции к народу. Сейте разумное, доброе, вечное… Издавайте Гоголя, не уродуя, дайте народу Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Кольцова, Толстого… Тургенева, кого еще?.. Увидите сами, кого захочет признать народ своим светочем…
Писемский закашлялся, передохнул и, умолкнув, направился к выходу.
– Кто это такой? – спросил Сытин Микешина.
– Следовало бы вам знать его, Иван Дмитриевич, это писатель Писемский.
– Ах ты господи! Какое неудобство получилось. Как же, знаю, читывал, а в лицо первый раз вижу.
– Доживает старик, – сказал Микешин, – без извозчика он не ходок…
– Не ему бы доживать, а вот нам пора бы и свертываться, – проговорил Миша Евстигнеев – один из самых активных авторов Никольского книжного рынка.
«ПОДВОРОТНЫЕ» ПИСАТЕЛИ
В свое время Петр Первый предпринял доброе дело – заменил церковнославянский шрифт более удобным, гражданским. В царствование Петра были изданы первые научно-познавательные, учебные книги, отпечатанные «новоизобретенною амстердамскою азбукою». В основном, это книги переводные с иностранных; среди них были по истории, по теории государственного устройства, географии, геометрии, астрономии, «Притчи Эзопа», «Приклады како пишутся комплименты» и другие, свыше сотни названий.
В большинстве своем эти книги печатались в Амстердаме тиражами весьма незначительными и не находили в петровской России должного сбыта, так как грамотные люди тогда были редкостью.
В 1703 году, в год основания Петербурга, Петру жаловался один амстердамский издатель русских книг, что он терпит убытки, что русские приезжие из Архангельска купцы их не берут: «Понеже охотников (т. е. читателей. – К. К.) в землях вашего царского величества зело мало».
И не только в петровские времена, но и позднее читателей в России почти не прибывало. И эти книги петровской эпохи не расходились, лежали на складах, и если были нужны, то крайне узкому кругу знатных персон.
Спустя полвека после смерти Петра ценнейшие издания лежали, не находя сбыта. Позднее люди, ведавшие залежами петровских изданий, распорядились употребить их на обертку и на папки к переплетам новых книг. Таким способом было истреблено несколько тысяч экземпляров петровских календарей, ведомостей и указов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96