Сходство с апостолом Петром, как его рисуют церковные живописцы, было до того поразительно, что я невольно оторопел.
– Очень рад… Пожалуйте!..
Мы вошли в комнату. Я от души поздравил Петра Алексеевича с возвращением из эмиграции и спросил:
– Не могу ли я чем-нибудь вам служить в печати? Это доставило бы мне искреннюю и глубокую радость…
– Хотите напечатать что-нибудь из моих книг? Что же, я буду рад.
Он вышел в соседнюю комнату и принес целую охапку книг.
– Вот, Иван Дмитриевич, тут все, что мною написано. Предлагаю на полное ваше усмотрение: хотите все печатать или только часть – печатайте по выбору…
– Вы очень добры, Петр Алексеевич… Но будет лучше и для меня легче, если вы сами набросаете план издания и укажете, что должно пойти в первую очередь.
Так началась наша деловая сторона знакомства.
Кроме вопросов деловых мы говорили на „посторонние“ темы, касаясь, главным образом, вопросов о России, о русском человеке и о русской душе.
И то, что я слышал от Петра Алексеевича, казалось мне настоящим откровением.
– Что нужно делать, чтобы не быть вредным человеком в жизни? Где и в чем истинная и разумная жизнь?
Этих коренных вопросов П. А. особенно охотно касался, а я излагал ему свою исповедь.
– Вот, Петр Алексеевич, я прожил большую, долгую жизнь. Живу чужим умом, а ум этот от вас, писателей, художников, философов, великих ученых. Свою роль в жизни я понимаю просто: я только аппарат, только техническая сила. Жизнь творят другие, а я воплощаю их достижения и бросаю в народ их мысли в виде книг…
П. А. Кропоткину эта мысль, кажется, понравилась.
– Да, я понимаю и ценю ваше дело, – сказал он. – Я знаю, что с вами работал Лев Николаевич Толстой и другие наши писатели. Я с радостью отдаю вам все свои книги, которые так мало известны в России, но которые в Англии выдержали много изданий…
Разговор перешел на его любимую тему – о русском народе. Кропоткин сказал:
– Очень еще молод наш народ, и образование получает самое бедное… Что ему дают, что он знает? Слабая школа, славянские письмена, горсточка начальных книг – вот и все, что приготовлено для ста миллионов. А что же сказать о духовном самосознании? Много ли наших соотечественников думает о самосовершенствовании в братстве, дружбе и взаимной любовной помощи? А ведь настоящая жизнь только с этого и начинается. Нет жизни, где нет любви, и нет счастья, где нет братства среди людей. Читали ли вы, Иван Дмитриевич, мою первую книгу „Земля и фабрика“?
– Да, читал… Но ведь в этой книге мысль, Петр Алексеевич, у вас проведена как бы по Евангелию – братство и любовь… Все, что вы говорите, Петр Алексеевич, и все, что пишете, – это христианские истины, я только одного не понимаю… Не понимаю, как же вы, христианин, и… без Христа?
Он откинулся на спинку кресла, и его лицо апостола Петра, с торчащими клоками волос на лысой голове, стало вдруг строго, сурово.
– Ваш Христос – вот какой, – он показал расстояние между большим и указательным пальцами. – А мой Христос вот какой! – и раскинул широко обе руки, как будто хотел обнять весь мир.
В Христа не верует, но иго Христово поднял и несет. Чистейший христианин, но Христа не знает. Так ли это? Отчего же в его глазах вдруг заблестели слезы, и отчего душа моя сотряслась и рвется к нему?
В слезах я упал на грудь Петру Алексеевичу, и мы оба заплакали…»
Вскоре после этой встречи Сытина пригласили на заседание государственной комиссии, где под руководством писателей Брюсова и Вересаева обсуждался вопрос о создавшемся положении в издательствах. Пересматривались планы, что нужно печатать из классиков в первую очередь и в каких размерах. Кроме Сытина присутствовали издатели Кнебель, Эфрон, Сабашников и другие.
Высказываются вполголоса первые соображения: литература и издательское дело требуют умелых рук и умных голов. А не создать ли синдикат из частных издателей в единении с государством? Ведь это не чуждо частному капиталу и полезно советскому государству? Произошло бы сращивание капиталистов и власти. Такие идеи витали о мощном синдикате. Сытин думал иначе: государственному капитализму не быть, двум медведям в берлоге не место!
Ему предоставляют слово, – как вы, Наполеон издательских дел, мыслите?
Сытин ответил:
– Я не раз говорил и сейчас, может быть, к неудовольствию моих коллег, скажу: все мое производство принадлежит государству. Мне прибылей не надо, мне бы только работать… Если большевики за просвещение народа, то и я с ними – коммунар!.. – метнув глазами в сторону секретаря, добавил: – Запишите!..
Когда расходились, Кнебель шепнул Сытину:
– Ну, Иван Дмитриевич, мы не ожидали от вас этаких слов. Какой бы синдикат мог быть!
– А зачем? Не время для обогащения. Ни по-нашему, ни по-вашему не сбывается. У событий свой черед. Помните, Плеве говорил, что он революцию отодвинул на сорок лет. А она тут как тут, да не одна, а целых две за один год. И для книжного дела найдутся руководители из народа. Будьте уверены. А с нас больше история ничего и не спрашивает…
– Чем вы сейчас занимаетесь? – спросил Сытина Эфрон.
– Довожу до конца незаконченное. Мне доверяют. У меня накануне революции оказалась масса незавершенных изданий. Не пропадать добру. Все это заканчиваю и заново кой-что печатаю под контролем комиссариата и Вацлава Вацлавовича Воровского. Вот и на днях нашел такого автора, что сам Ленин не против.
– Кого это вы раскопали? – поинтересовался Михаил Васильевич Сабашников.
– Князя Петра Кропоткина! И уже в типографии набрана его книга о Великой Французской революции.
– И тут успел! – развел руками Кнебель.
– Ах, какой чудесный человек этот князь! Какой мудрец! Знали бы вы его поближе! – восхищался Сытин. – Широкая чистейшая русская душа, да поймете ли вы его душу? Вот кто не праздно провел жизнь свою. Жаль, что его не знает наш народ. До революции цензура резала. Теперь ему в России пришло воскресение.
Иван Дмитриевич часто по-дружески встречался с Кропоткиным у него в кремлевской квартире. Каждый раз старый революционер радовался, когда видел свои книги, выходящие при помощи Сытина в столь трудное для страны время…
Для молодой Советской республики настали тяжелые времена: на севере интервенты, Юденич под Питером, в Сибири во главе белой армии – Колчак. Японские оккупанты высадились на Дальнем Востоке. На юге – Деникин и Врангель… В Москве только что подавили эсеровский мятеж, Савинков поднял восстание в Ярославле.
Саботаж, хищения, спекуляция, вредительство – все было пущено врагами советской власти против республики Советов. На Лубянке в ВЧК, в ночную пору, во всех этажах, с вечера до утра не гасли огни. Действовал враг, не дремала и Всероссийская Чрезвычайная Комиссия, возглавляемая Дзержинским.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96
– Очень рад… Пожалуйте!..
Мы вошли в комнату. Я от души поздравил Петра Алексеевича с возвращением из эмиграции и спросил:
– Не могу ли я чем-нибудь вам служить в печати? Это доставило бы мне искреннюю и глубокую радость…
– Хотите напечатать что-нибудь из моих книг? Что же, я буду рад.
Он вышел в соседнюю комнату и принес целую охапку книг.
– Вот, Иван Дмитриевич, тут все, что мною написано. Предлагаю на полное ваше усмотрение: хотите все печатать или только часть – печатайте по выбору…
– Вы очень добры, Петр Алексеевич… Но будет лучше и для меня легче, если вы сами набросаете план издания и укажете, что должно пойти в первую очередь.
Так началась наша деловая сторона знакомства.
Кроме вопросов деловых мы говорили на „посторонние“ темы, касаясь, главным образом, вопросов о России, о русском человеке и о русской душе.
И то, что я слышал от Петра Алексеевича, казалось мне настоящим откровением.
– Что нужно делать, чтобы не быть вредным человеком в жизни? Где и в чем истинная и разумная жизнь?
Этих коренных вопросов П. А. особенно охотно касался, а я излагал ему свою исповедь.
– Вот, Петр Алексеевич, я прожил большую, долгую жизнь. Живу чужим умом, а ум этот от вас, писателей, художников, философов, великих ученых. Свою роль в жизни я понимаю просто: я только аппарат, только техническая сила. Жизнь творят другие, а я воплощаю их достижения и бросаю в народ их мысли в виде книг…
П. А. Кропоткину эта мысль, кажется, понравилась.
– Да, я понимаю и ценю ваше дело, – сказал он. – Я знаю, что с вами работал Лев Николаевич Толстой и другие наши писатели. Я с радостью отдаю вам все свои книги, которые так мало известны в России, но которые в Англии выдержали много изданий…
Разговор перешел на его любимую тему – о русском народе. Кропоткин сказал:
– Очень еще молод наш народ, и образование получает самое бедное… Что ему дают, что он знает? Слабая школа, славянские письмена, горсточка начальных книг – вот и все, что приготовлено для ста миллионов. А что же сказать о духовном самосознании? Много ли наших соотечественников думает о самосовершенствовании в братстве, дружбе и взаимной любовной помощи? А ведь настоящая жизнь только с этого и начинается. Нет жизни, где нет любви, и нет счастья, где нет братства среди людей. Читали ли вы, Иван Дмитриевич, мою первую книгу „Земля и фабрика“?
– Да, читал… Но ведь в этой книге мысль, Петр Алексеевич, у вас проведена как бы по Евангелию – братство и любовь… Все, что вы говорите, Петр Алексеевич, и все, что пишете, – это христианские истины, я только одного не понимаю… Не понимаю, как же вы, христианин, и… без Христа?
Он откинулся на спинку кресла, и его лицо апостола Петра, с торчащими клоками волос на лысой голове, стало вдруг строго, сурово.
– Ваш Христос – вот какой, – он показал расстояние между большим и указательным пальцами. – А мой Христос вот какой! – и раскинул широко обе руки, как будто хотел обнять весь мир.
В Христа не верует, но иго Христово поднял и несет. Чистейший христианин, но Христа не знает. Так ли это? Отчего же в его глазах вдруг заблестели слезы, и отчего душа моя сотряслась и рвется к нему?
В слезах я упал на грудь Петру Алексеевичу, и мы оба заплакали…»
Вскоре после этой встречи Сытина пригласили на заседание государственной комиссии, где под руководством писателей Брюсова и Вересаева обсуждался вопрос о создавшемся положении в издательствах. Пересматривались планы, что нужно печатать из классиков в первую очередь и в каких размерах. Кроме Сытина присутствовали издатели Кнебель, Эфрон, Сабашников и другие.
Высказываются вполголоса первые соображения: литература и издательское дело требуют умелых рук и умных голов. А не создать ли синдикат из частных издателей в единении с государством? Ведь это не чуждо частному капиталу и полезно советскому государству? Произошло бы сращивание капиталистов и власти. Такие идеи витали о мощном синдикате. Сытин думал иначе: государственному капитализму не быть, двум медведям в берлоге не место!
Ему предоставляют слово, – как вы, Наполеон издательских дел, мыслите?
Сытин ответил:
– Я не раз говорил и сейчас, может быть, к неудовольствию моих коллег, скажу: все мое производство принадлежит государству. Мне прибылей не надо, мне бы только работать… Если большевики за просвещение народа, то и я с ними – коммунар!.. – метнув глазами в сторону секретаря, добавил: – Запишите!..
Когда расходились, Кнебель шепнул Сытину:
– Ну, Иван Дмитриевич, мы не ожидали от вас этаких слов. Какой бы синдикат мог быть!
– А зачем? Не время для обогащения. Ни по-нашему, ни по-вашему не сбывается. У событий свой черед. Помните, Плеве говорил, что он революцию отодвинул на сорок лет. А она тут как тут, да не одна, а целых две за один год. И для книжного дела найдутся руководители из народа. Будьте уверены. А с нас больше история ничего и не спрашивает…
– Чем вы сейчас занимаетесь? – спросил Сытина Эфрон.
– Довожу до конца незаконченное. Мне доверяют. У меня накануне революции оказалась масса незавершенных изданий. Не пропадать добру. Все это заканчиваю и заново кой-что печатаю под контролем комиссариата и Вацлава Вацлавовича Воровского. Вот и на днях нашел такого автора, что сам Ленин не против.
– Кого это вы раскопали? – поинтересовался Михаил Васильевич Сабашников.
– Князя Петра Кропоткина! И уже в типографии набрана его книга о Великой Французской революции.
– И тут успел! – развел руками Кнебель.
– Ах, какой чудесный человек этот князь! Какой мудрец! Знали бы вы его поближе! – восхищался Сытин. – Широкая чистейшая русская душа, да поймете ли вы его душу? Вот кто не праздно провел жизнь свою. Жаль, что его не знает наш народ. До революции цензура резала. Теперь ему в России пришло воскресение.
Иван Дмитриевич часто по-дружески встречался с Кропоткиным у него в кремлевской квартире. Каждый раз старый революционер радовался, когда видел свои книги, выходящие при помощи Сытина в столь трудное для страны время…
Для молодой Советской республики настали тяжелые времена: на севере интервенты, Юденич под Питером, в Сибири во главе белой армии – Колчак. Японские оккупанты высадились на Дальнем Востоке. На юге – Деникин и Врангель… В Москве только что подавили эсеровский мятеж, Савинков поднял восстание в Ярославле.
Саботаж, хищения, спекуляция, вредительство – все было пущено врагами советской власти против республики Советов. На Лубянке в ВЧК, в ночную пору, во всех этажах, с вечера до утра не гасли огни. Действовал враг, не дремала и Всероссийская Чрезвычайная Комиссия, возглавляемая Дзержинским.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96