Ежа ему под череп посадить надо, ежа колючего!..»
Вот чего не хватает в книгах – «ежа колючего». А Сытин в угоду синоду и ради увеличения прибылей вынужден без конца печатать книги духовные, жития разных святых. Шли в народ миллионные тиражи «душеспасительных», и каплей в море среди них были книги общеполезные.
После девятьсот пятого, в годы реакции, как никогда, книжные прилавки были завалены для «умиротворения» душ всякой макулатурой: о загробной жизни, о кончине мира, о едином и верном пути ко спасению, о душеспасительных наставлениях, о молитве, о последней године мира и церкви христовой на земле, о подлинном лике Спасителя, об открытии святых мощей…
Светочи христианства, страсти Христовы, столпники и отшельники, чудеса и благодатные источники, и прочая, прочая муть тучами валилась на русского деревенского читателя.
Николаю Второму и «святейшему» синоду, дабы отвлечь народ от вольнодумства, понадобились «чудеса». Стали гадать, кого бы, где бы принять во святые, объявить нетленными мощи, канонизировать, а придумать «чудеса» и сочинить «житие» желающие найдутся. Большинством голосов в синоде «во святые» был утвержден давно превратившийся в труху старец Серафим Саровский. Сам император с супругой поехали поклониться мощам. В Сарове огромное стечение народа… Но что делать Сытину? Уступить ли доход от издания синоду, или самому невинность соблюсти и большой капитал приобрести?.. Решается на последнее. Все равно ведь книги о «преподобном» независимо от него могут издать другие, и в первую очередь синод. Зачем же лишаться дохода, коль он сам в руки лезет?..
Сытин проявляет изворотливость. И не только меркантильные соображения толкают его на это, но и необходимость «выслужиться» перед власть имущими, в интересах главного дела. И вот за короткий срок он выпускает под разными названиями огромными тиражами шестнадцать книжонок о Серафиме Саровском.
Среди рабочих в типографии на Пятницкой ропот, возмущение:
– Сытин огребает сотни тысяч барыша, а нам ни шиша. У нас концы с концами не сходятся…
И рабочие единодушно и требовательно напомнилихозяину о себе экономической забастовкой. Прекратили работу, вышли во двор типографии митинговать.
– Мы требуем, – заявили представители от рабочих, – двухнедельные отпуска, под праздники кончать работу на час раньше, оплачивать забастовочное время и за забастовки никого не увольнять… Прибавить чернорабочим по пять рублей в месяц, десять процентов прибавить всем печатникам к заработной плате, наборщикам оплачивать за знаки препинания. Хозяину товарищества признать наших уполномоченных, оплачивать им за общественную работу в виде дополнительного заработка за два часа ежедневно. Доверяем защиту наших интересов профсоюзу.
Пришлось товариществу Сытина пойти на уступки. Как бы не было еще хуже…
В своих делах хватаясь то за одно, то за другое, то совершая ошибки, то достигая цели, Сытин изматывался, не находил себе нигде и ни в чем покоя. Таким неуравновешенным, уставшим, издерганным застал его однажды писатель Сергеенко.
– Иван Дмитриевич, что с вами?
– Ничего, так надо, все к черту!.. Жаль, нет Чехова. Будь он жив и если бы сказал: «Иди, Сытин, в монастырь», ушел бы тотчас же. Надо о душе думать, хватит с меня, пусть дело ведут другие – барабошки, мерзавцы, подлецы. Все обман, один обман кругом, пустота и мерзость… Дети взрослые, не пропадут… Одна дорога – в монастырь…
– Съездите в Ясную Поляну, поговорите с мудрецом графом, отведите душу…
– А что он скажет? «Отрекись и не сопротивляйся»? Так это я и сам знаю. Нет, дорогой Сергеенко, не успеваю за временем. Девятьсот пятый год доказал, что люди не только хотят духовной пищи, они просят «ежа под череп». Хотят быть хозяевами, так зачем мы? Близится наш конец, а что дальше? Ничего, кроме спасения души, не вижу… – У Сытина, всегда живого, энергичного, выступили слезы и губы задрожали. – Может, к вам приеду? Где вы живете теперь?
– Около Кускова в деревне Чухлинке снимаю дачу в доме у Гарусова. Приезжайте, выберите день досуга. Есть у меня и авторские дела, да предложить сейчас не смею. Вижу, вы сам не свой… Устали душевно и физически, двойной покой нужен… Берегитесь и не спешите сорваться. За стенами обители вам нечем будет заняться. Такому человеку, как вы, молитва – не спасение. Отдохнули бы да почитали разумных авторов…
– Читаю Горького и Кропоткина, шлиссельбургского узника Морозова читал. Пробовал взять на зубок проповеди Ивана Кронштадтского: дерьмо! Артист в рясе. Что этому кликуше надо? Льва Толстого проклинает. Молитву состряпал против великого писателя. Смерть на него накликает, а того не поймет, что Лев Николаевич бессмертен. Умрет телом, а духом – никогда!.. В пятом году Ваньку Кронштадтского намеревались матросы разорвать. Спрятался, подлюга!..
– Вам бы, Иван Дмитриевич, попутешествовать да забыться от дел своих… Море, солнце, воздух, разнообразие впечатлений. Подрасшатались вы, Иван Дмитриевич. Наверно, во всей России нет другого такого чудака, который бы такие «казбеки» дел воротил, не щадя себя…
– Вдохновение и азарт, благое стремление и победный результат – вот что всегда было живительной силой для моего здоровья. Что ж, видно, всякому овощу свое время. Созрел – пора отвалиться.
– Рано отваливаться, Иван Дмитриевич, рано…
В гости на дачу к Сергеенко Сытин так и не собрался.
Вскоре от Сергеенко пришло письмо. В начале предупреждение:
«Прочитайте это письмо не в сутолоке дела, а перед сном…»
«Милый Иван Дмитриевич, не могу отделаться от грустного впечатления последней встречи с Вами и не отдаться внутренней потребности: сказать Вам то, что, быть может, никто из окружающих Вас не решается сказать Вам. Вы измучены и издерганы жизнью до такой степени, что Вам нужен отдых, как воздух, как питание. Позволяю себе говорить Вам об этом, потому что сам пережил такое состояние крайней напряженности нервов и чуть-чуть не дошел до катастрофы. Понимаю всю сложность и ответственность Вашего положения. Но, во-первых, все-таки нет ничего ценнее жизни, которая дается человеку только единожды и уже, как у нас с Вами, на исходе; во-вторых, из той телеги, которую Вы с таким изумительным рвением тянете на свой Арарат, значительную часть груза, мне кажется, можно было бы переложить на другие плечи. Вы высокоодаренная, творческая натура, не могущая проходить равнодушно мимо явлений небрежности, неисполнительности, „как-нибудьства“. Вы – зодчий жизни. Отсюда и лавры и тернии Ваши. И вот, мне кажется, что в интересах Ваших, и как зодчего, и как человека, оградить себя, хоть временно, от мелочей, от пустяков, от разъедающей пыли жизни, сосредоточивая свое внимание только на идее дела, на плане здания – в чем Ваша сила и слава.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96
Вот чего не хватает в книгах – «ежа колючего». А Сытин в угоду синоду и ради увеличения прибылей вынужден без конца печатать книги духовные, жития разных святых. Шли в народ миллионные тиражи «душеспасительных», и каплей в море среди них были книги общеполезные.
После девятьсот пятого, в годы реакции, как никогда, книжные прилавки были завалены для «умиротворения» душ всякой макулатурой: о загробной жизни, о кончине мира, о едином и верном пути ко спасению, о душеспасительных наставлениях, о молитве, о последней године мира и церкви христовой на земле, о подлинном лике Спасителя, об открытии святых мощей…
Светочи христианства, страсти Христовы, столпники и отшельники, чудеса и благодатные источники, и прочая, прочая муть тучами валилась на русского деревенского читателя.
Николаю Второму и «святейшему» синоду, дабы отвлечь народ от вольнодумства, понадобились «чудеса». Стали гадать, кого бы, где бы принять во святые, объявить нетленными мощи, канонизировать, а придумать «чудеса» и сочинить «житие» желающие найдутся. Большинством голосов в синоде «во святые» был утвержден давно превратившийся в труху старец Серафим Саровский. Сам император с супругой поехали поклониться мощам. В Сарове огромное стечение народа… Но что делать Сытину? Уступить ли доход от издания синоду, или самому невинность соблюсти и большой капитал приобрести?.. Решается на последнее. Все равно ведь книги о «преподобном» независимо от него могут издать другие, и в первую очередь синод. Зачем же лишаться дохода, коль он сам в руки лезет?..
Сытин проявляет изворотливость. И не только меркантильные соображения толкают его на это, но и необходимость «выслужиться» перед власть имущими, в интересах главного дела. И вот за короткий срок он выпускает под разными названиями огромными тиражами шестнадцать книжонок о Серафиме Саровском.
Среди рабочих в типографии на Пятницкой ропот, возмущение:
– Сытин огребает сотни тысяч барыша, а нам ни шиша. У нас концы с концами не сходятся…
И рабочие единодушно и требовательно напомнилихозяину о себе экономической забастовкой. Прекратили работу, вышли во двор типографии митинговать.
– Мы требуем, – заявили представители от рабочих, – двухнедельные отпуска, под праздники кончать работу на час раньше, оплачивать забастовочное время и за забастовки никого не увольнять… Прибавить чернорабочим по пять рублей в месяц, десять процентов прибавить всем печатникам к заработной плате, наборщикам оплачивать за знаки препинания. Хозяину товарищества признать наших уполномоченных, оплачивать им за общественную работу в виде дополнительного заработка за два часа ежедневно. Доверяем защиту наших интересов профсоюзу.
Пришлось товариществу Сытина пойти на уступки. Как бы не было еще хуже…
В своих делах хватаясь то за одно, то за другое, то совершая ошибки, то достигая цели, Сытин изматывался, не находил себе нигде и ни в чем покоя. Таким неуравновешенным, уставшим, издерганным застал его однажды писатель Сергеенко.
– Иван Дмитриевич, что с вами?
– Ничего, так надо, все к черту!.. Жаль, нет Чехова. Будь он жив и если бы сказал: «Иди, Сытин, в монастырь», ушел бы тотчас же. Надо о душе думать, хватит с меня, пусть дело ведут другие – барабошки, мерзавцы, подлецы. Все обман, один обман кругом, пустота и мерзость… Дети взрослые, не пропадут… Одна дорога – в монастырь…
– Съездите в Ясную Поляну, поговорите с мудрецом графом, отведите душу…
– А что он скажет? «Отрекись и не сопротивляйся»? Так это я и сам знаю. Нет, дорогой Сергеенко, не успеваю за временем. Девятьсот пятый год доказал, что люди не только хотят духовной пищи, они просят «ежа под череп». Хотят быть хозяевами, так зачем мы? Близится наш конец, а что дальше? Ничего, кроме спасения души, не вижу… – У Сытина, всегда живого, энергичного, выступили слезы и губы задрожали. – Может, к вам приеду? Где вы живете теперь?
– Около Кускова в деревне Чухлинке снимаю дачу в доме у Гарусова. Приезжайте, выберите день досуга. Есть у меня и авторские дела, да предложить сейчас не смею. Вижу, вы сам не свой… Устали душевно и физически, двойной покой нужен… Берегитесь и не спешите сорваться. За стенами обители вам нечем будет заняться. Такому человеку, как вы, молитва – не спасение. Отдохнули бы да почитали разумных авторов…
– Читаю Горького и Кропоткина, шлиссельбургского узника Морозова читал. Пробовал взять на зубок проповеди Ивана Кронштадтского: дерьмо! Артист в рясе. Что этому кликуше надо? Льва Толстого проклинает. Молитву состряпал против великого писателя. Смерть на него накликает, а того не поймет, что Лев Николаевич бессмертен. Умрет телом, а духом – никогда!.. В пятом году Ваньку Кронштадтского намеревались матросы разорвать. Спрятался, подлюга!..
– Вам бы, Иван Дмитриевич, попутешествовать да забыться от дел своих… Море, солнце, воздух, разнообразие впечатлений. Подрасшатались вы, Иван Дмитриевич. Наверно, во всей России нет другого такого чудака, который бы такие «казбеки» дел воротил, не щадя себя…
– Вдохновение и азарт, благое стремление и победный результат – вот что всегда было живительной силой для моего здоровья. Что ж, видно, всякому овощу свое время. Созрел – пора отвалиться.
– Рано отваливаться, Иван Дмитриевич, рано…
В гости на дачу к Сергеенко Сытин так и не собрался.
Вскоре от Сергеенко пришло письмо. В начале предупреждение:
«Прочитайте это письмо не в сутолоке дела, а перед сном…»
«Милый Иван Дмитриевич, не могу отделаться от грустного впечатления последней встречи с Вами и не отдаться внутренней потребности: сказать Вам то, что, быть может, никто из окружающих Вас не решается сказать Вам. Вы измучены и издерганы жизнью до такой степени, что Вам нужен отдых, как воздух, как питание. Позволяю себе говорить Вам об этом, потому что сам пережил такое состояние крайней напряженности нервов и чуть-чуть не дошел до катастрофы. Понимаю всю сложность и ответственность Вашего положения. Но, во-первых, все-таки нет ничего ценнее жизни, которая дается человеку только единожды и уже, как у нас с Вами, на исходе; во-вторых, из той телеги, которую Вы с таким изумительным рвением тянете на свой Арарат, значительную часть груза, мне кажется, можно было бы переложить на другие плечи. Вы высокоодаренная, творческая натура, не могущая проходить равнодушно мимо явлений небрежности, неисполнительности, „как-нибудьства“. Вы – зодчий жизни. Отсюда и лавры и тернии Ваши. И вот, мне кажется, что в интересах Ваших, и как зодчего, и как человека, оградить себя, хоть временно, от мелочей, от пустяков, от разъедающей пыли жизни, сосредоточивая свое внимание только на идее дела, на плане здания – в чем Ваша сила и слава.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96