Цели он своей добился — и приятная спасительная струйка вкатилась в страждущие, пылающие огнем и болью органы… покатилась… покатилась… и взорвалась местным ядерным взрывом.
Последнее, что успел заметить Иван Иванович в плоскости зеркала: огромное желтоватое чудовище, отдаленно смахивающее на него самого, разрываемое в клочья необъяснимой зловредной силой, похожей на черный смерч.
Над площадью под порывистым ветром болтало аэростат. Фанера портрета в каркасе трещала. На полотнище было изображено скуластое рабкоровское лицо.
— Не жилец, — сочувственно вздохнул Цава; мы с ним выгуливали О. Александрову, которая стояла у газетного киоска.
— Иди ты! — морщился я от слякотного ветра. — Это уже не смешно.
— А я тебе говорю: год плюс-минус месяц!
— Тогда какого черта… э-э-э… выбирали?
— Вот именно: «э-э-э»… Власть, брат, власть!
— Вы о чем? — подходила жена с новым журналом мод.
— Да вот все спорим, Оксаночка…
— О погоде, родная, о погоде… Не правда ли, нет ничего лучше плохой погоды? — И показываю кулак своему другу: никаких политических речей.
— Да знаю я, о чем вы спорили, — отмахивается жена цветным журналом. — Вся страна спорит.
— О чем, милая? — настораживаюсь я.
— Да когда очередные лафетные гонки, — беспечно отвечает О. Александрова и бодро шлепает по тающей снеговой каше.
Иногда хочется, если выражаться красивым поэтическим слогом, добровольно уйти из жизни. А по-простому: наложить руки на себя. Задача, надо прямо сказать, трудноразрешимая. Почему? В стране нет свободной продажи оружия. А переплачивать контрабандисту втридорога накладно. Опять же есть опасность промахнуться. Или убить наповал соседа. И тебя же будут судить за убийство. Можно попробовать отравиться. Но вот беда: яды выдают только по рецептам. А чтобы получить рецепт, надо неделю высидеть в районной поликлинике. И если даже высидишь, то в аптеке не окажется нужного для потравы лекарства. Кончилось, скажут, зайдите через месяц. Можно перерезать вены. Но много крови — негигиенично. Можно попытаться удавиться, однако существует опасность, что гнилая веревка оборвется. Газ? Все газовое богатство экспортируется, и мы пользуемся исключительно электрическими плитами. Ток? Бытовой слаб, искать же столб с хорошим напряжением и потом на него вскарабкиваться?.. Лень… Есть самый надежный способ самоубийства — выпрыгнуть из окна собственной же квартиры, если, конечно, она не находится на нижних этажах. Но этот метод чересчур варварский и эгоистичный. Ведь после тебя будут соскребывать с асфальта… Так что ничего не остается иного — как жить. И смотреть, что из этого выйдет.
Постоянно действующий орган Верховного Совета республики не обнаружил в преступных деяниях Кулешова смягчающих обстоятельств и просьбу о помиловании отклонил.
Какая еще долготерпеливая нация может позволить себе роскошь содержать политический паноптикум, какая еще нация может держаться на тонущем корабле и, жертвуя жизнями, затыкать ту или иную пробоину, которые возникают не по причинам внешним, но по причинам внутренних идеомоторных актов тех, кто нетвердо (по болезням, старости или пьянству) стоит у корабельного штурвала.
Мы — не рабы, рабы — не мы.
— Эй! — восторженно кричал по телефону Цава. — Ты глядишь представление?
— Какое?
— Включай телевизор, писака!
И я включил его по совету друга. И увидел на экране: по избирательному участку двое исполнительных дюжих молодца волокли, как чучело медведя, полувменяемого больного, взгляд которого явно не фокусировал прекрасную действительность. Кстати, я себе запретил участвовать в подобных волеизъявлениях. Между тем несчастного подтащили к ящику урны и помогли разжать пальцы, освобождая его тем самым от непосильного бюллетеня. Забликали вспышки фотокорреспондентов. Аплодисменты. Вершитель судеб народных даже несколько встрепенулся, подняв руку в приветствии, удивленно осматривался: а, собственно, куда это я, блядь, попал? Потом обмяк, его тут же подхватили… повели… под руки…
— Ну как? — кричал Вава. — Цирк?
— Шапито, — согласился я. — А как дела с Кулешовым?
— Пока никак. Третий месяц бумаги лежат на подпись.
— И ничего нельзя сделать?
— Прости, тут даже я бессилен. Перед Богом все мы…
Потом мы попрощались. Я предпринял попытку продолжить работу — и не смог, что-то вдавленное в грудь мешало; я понял, что мне стыдно.
Стыдно.
к бабке пришла Смерть. Она рукояткой косы постучала по затвердевшей, как панцирь, бумажной массе, покачала горемычно головушкой и присела у ног страждущей.
— Ну что, молодушка? Готова?
— Уж давно готова, матушка! — запричитала бабка. — Заждалась я тебя, матушка.
— Чай, не баклуши бью!
— Так я ж… не про то… матушка…
— Ну, народ! Куда вы все торопитесь? — недовольно забурчала Смерть. Так и норовят без очереди. А у меня разнарядка. Я и так план перевыполняю.
— Измучилась я, матушка, — пустила слезу бабка, убоявшись строгости.
Смерть пролистала свой реестрик, вздохнула:
— Грех на тебе, молодуха, большой. Ох, большой!
— Так ведь, матушка, всей своей жизнью страдательной покаялась…
— Все вы так говорите.
— Я…
— Ты-то ладно! Страдала-страдала! — ударила косой о панцирный пол Смерть. — Я про этих… выдающихся политических деятелей… даже передо мной врут, изворачиваются… «Я все делал для блага народа! Человека!» Тьфу! — плюнула. — Бесстыжие! Ни стыда, ни совести. Хотя б передо мной, старухой… А-а-а!.. Их только могила исправит!
Бабка онемела — осерчала Смертушка, как бы того… не ушла.
— Так, ладно, — наконец проговорила строгая старуха. — Какие будут пожелания, последняя воля?
— Так… так про внучка хочу узнать… Сашеньку…
— А бессмертия не хочешь? — удивилась Смерть.
— Про Сашеньку… внука… жив ли?
— М-да, — сказала Смерть. — А вот эти, прости Господи, все бессмертия требуют. — Рылась в реестрике. — Так… в прошлом… нет… в настоящем?.. Тоже не имеется… А зачем им, осклизлым, бессмертие?.. Во! Нашла: гр. Кулешов А.П. - смертный приговор будет приведен в исполнение… Вот день сказать не могу — секретные данные…
— Спасибо тебе, матушка. Дай тебе Бог здоровья.
— Эх, за такие слова тебе, молодушка, — рассупонилась Смерть, — будет легкая кончина. И твоему внучку…
— Будь здорова, матушка!
— Прощай, горемычная; закрывай зеницы! — И провела Смерть косой над бабкой, и умерла бабка легонькой, счастливой смертушкой, и ее многострадальная светлая душа вспорхнула из мертвой плоти и выплыла в открытую форточку и, гонимая ветром, пропала в беспечальном вечном воздушном океане.
Аминь!
Некоторые души, утверждают орнитологи, живут триста — четыреста и больше лет. Как птицы.
Дзинь-дзинь-дзинь — телефон. Я с удивлением слышу знакомый прокуренный басок Белоусовой:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97
Последнее, что успел заметить Иван Иванович в плоскости зеркала: огромное желтоватое чудовище, отдаленно смахивающее на него самого, разрываемое в клочья необъяснимой зловредной силой, похожей на черный смерч.
Над площадью под порывистым ветром болтало аэростат. Фанера портрета в каркасе трещала. На полотнище было изображено скуластое рабкоровское лицо.
— Не жилец, — сочувственно вздохнул Цава; мы с ним выгуливали О. Александрову, которая стояла у газетного киоска.
— Иди ты! — морщился я от слякотного ветра. — Это уже не смешно.
— А я тебе говорю: год плюс-минус месяц!
— Тогда какого черта… э-э-э… выбирали?
— Вот именно: «э-э-э»… Власть, брат, власть!
— Вы о чем? — подходила жена с новым журналом мод.
— Да вот все спорим, Оксаночка…
— О погоде, родная, о погоде… Не правда ли, нет ничего лучше плохой погоды? — И показываю кулак своему другу: никаких политических речей.
— Да знаю я, о чем вы спорили, — отмахивается жена цветным журналом. — Вся страна спорит.
— О чем, милая? — настораживаюсь я.
— Да когда очередные лафетные гонки, — беспечно отвечает О. Александрова и бодро шлепает по тающей снеговой каше.
Иногда хочется, если выражаться красивым поэтическим слогом, добровольно уйти из жизни. А по-простому: наложить руки на себя. Задача, надо прямо сказать, трудноразрешимая. Почему? В стране нет свободной продажи оружия. А переплачивать контрабандисту втридорога накладно. Опять же есть опасность промахнуться. Или убить наповал соседа. И тебя же будут судить за убийство. Можно попробовать отравиться. Но вот беда: яды выдают только по рецептам. А чтобы получить рецепт, надо неделю высидеть в районной поликлинике. И если даже высидишь, то в аптеке не окажется нужного для потравы лекарства. Кончилось, скажут, зайдите через месяц. Можно перерезать вены. Но много крови — негигиенично. Можно попытаться удавиться, однако существует опасность, что гнилая веревка оборвется. Газ? Все газовое богатство экспортируется, и мы пользуемся исключительно электрическими плитами. Ток? Бытовой слаб, искать же столб с хорошим напряжением и потом на него вскарабкиваться?.. Лень… Есть самый надежный способ самоубийства — выпрыгнуть из окна собственной же квартиры, если, конечно, она не находится на нижних этажах. Но этот метод чересчур варварский и эгоистичный. Ведь после тебя будут соскребывать с асфальта… Так что ничего не остается иного — как жить. И смотреть, что из этого выйдет.
Постоянно действующий орган Верховного Совета республики не обнаружил в преступных деяниях Кулешова смягчающих обстоятельств и просьбу о помиловании отклонил.
Какая еще долготерпеливая нация может позволить себе роскошь содержать политический паноптикум, какая еще нация может держаться на тонущем корабле и, жертвуя жизнями, затыкать ту или иную пробоину, которые возникают не по причинам внешним, но по причинам внутренних идеомоторных актов тех, кто нетвердо (по болезням, старости или пьянству) стоит у корабельного штурвала.
Мы — не рабы, рабы — не мы.
— Эй! — восторженно кричал по телефону Цава. — Ты глядишь представление?
— Какое?
— Включай телевизор, писака!
И я включил его по совету друга. И увидел на экране: по избирательному участку двое исполнительных дюжих молодца волокли, как чучело медведя, полувменяемого больного, взгляд которого явно не фокусировал прекрасную действительность. Кстати, я себе запретил участвовать в подобных волеизъявлениях. Между тем несчастного подтащили к ящику урны и помогли разжать пальцы, освобождая его тем самым от непосильного бюллетеня. Забликали вспышки фотокорреспондентов. Аплодисменты. Вершитель судеб народных даже несколько встрепенулся, подняв руку в приветствии, удивленно осматривался: а, собственно, куда это я, блядь, попал? Потом обмяк, его тут же подхватили… повели… под руки…
— Ну как? — кричал Вава. — Цирк?
— Шапито, — согласился я. — А как дела с Кулешовым?
— Пока никак. Третий месяц бумаги лежат на подпись.
— И ничего нельзя сделать?
— Прости, тут даже я бессилен. Перед Богом все мы…
Потом мы попрощались. Я предпринял попытку продолжить работу — и не смог, что-то вдавленное в грудь мешало; я понял, что мне стыдно.
Стыдно.
к бабке пришла Смерть. Она рукояткой косы постучала по затвердевшей, как панцирь, бумажной массе, покачала горемычно головушкой и присела у ног страждущей.
— Ну что, молодушка? Готова?
— Уж давно готова, матушка! — запричитала бабка. — Заждалась я тебя, матушка.
— Чай, не баклуши бью!
— Так я ж… не про то… матушка…
— Ну, народ! Куда вы все торопитесь? — недовольно забурчала Смерть. Так и норовят без очереди. А у меня разнарядка. Я и так план перевыполняю.
— Измучилась я, матушка, — пустила слезу бабка, убоявшись строгости.
Смерть пролистала свой реестрик, вздохнула:
— Грех на тебе, молодуха, большой. Ох, большой!
— Так ведь, матушка, всей своей жизнью страдательной покаялась…
— Все вы так говорите.
— Я…
— Ты-то ладно! Страдала-страдала! — ударила косой о панцирный пол Смерть. — Я про этих… выдающихся политических деятелей… даже передо мной врут, изворачиваются… «Я все делал для блага народа! Человека!» Тьфу! — плюнула. — Бесстыжие! Ни стыда, ни совести. Хотя б передо мной, старухой… А-а-а!.. Их только могила исправит!
Бабка онемела — осерчала Смертушка, как бы того… не ушла.
— Так, ладно, — наконец проговорила строгая старуха. — Какие будут пожелания, последняя воля?
— Так… так про внучка хочу узнать… Сашеньку…
— А бессмертия не хочешь? — удивилась Смерть.
— Про Сашеньку… внука… жив ли?
— М-да, — сказала Смерть. — А вот эти, прости Господи, все бессмертия требуют. — Рылась в реестрике. — Так… в прошлом… нет… в настоящем?.. Тоже не имеется… А зачем им, осклизлым, бессмертие?.. Во! Нашла: гр. Кулешов А.П. - смертный приговор будет приведен в исполнение… Вот день сказать не могу — секретные данные…
— Спасибо тебе, матушка. Дай тебе Бог здоровья.
— Эх, за такие слова тебе, молодушка, — рассупонилась Смерть, — будет легкая кончина. И твоему внучку…
— Будь здорова, матушка!
— Прощай, горемычная; закрывай зеницы! — И провела Смерть косой над бабкой, и умерла бабка легонькой, счастливой смертушкой, и ее многострадальная светлая душа вспорхнула из мертвой плоти и выплыла в открытую форточку и, гонимая ветром, пропала в беспечальном вечном воздушном океане.
Аминь!
Некоторые души, утверждают орнитологи, живут триста — четыреста и больше лет. Как птицы.
Дзинь-дзинь-дзинь — телефон. Я с удивлением слышу знакомый прокуренный басок Белоусовой:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97