- В непрерывном пространстве - времени ты движешься со скоростью гусеницы. Подумай, сколько всего произошло с тех пор, как ты отправился за своей трухлявой шляпой. Цикл мате завершился безрезультатно, а между тем сюда шумно явилась верная Хекрептен, до зубов вооруженная множеством кулинарных затей. И теперь мы находимся в кофейно-молочном секторе - ничего не поделаешь.
- Ну и доводы, - сказал Тревелер.
- Это не доводы, это совершенные в своей объективности доказательства. Ты тяготеешь к тому, чтобы двигаться к непрерывности, как говорят физики, в то время как я чрезвычайно чувствителен к головокружительной прерывистости существования. В этот самый момент кофе с молоком вторгается, внедряется, владычествует, распространяется и оседает в сотнях тысяч очагов. А мате отброшен, спрятан, отменен. Временное владычество кофе с молоком распростерлось на данной части американского континента. Подумай, что это означает и что влечет за собой. Заботливые мамаши наставляют своих малолеток по части молочной диеты, сидя за столом возле кухни, и над столом - одни улыбки, а под столом - пинки и щипки до синяков. Кофе с молоком в это время дня означает перемены, означает, что рабочий день наконец-то близится к концу и пора подвести итоги всех добрых дел и получить за них все, что причитается, - это время мимолетных переговоров, задумок и предположений, которые шесть часов вечера - ужасный час, когда ключи гремят в замках и все галопом несутся к автобусу, - сразу сделают реальностью. В этот час почти никто не занимается любовью, этим занимаются до или после. В этот час все мысли о том, как бы принять душ (но примем мы его в пять часов), и люди начинают пережевывать планы на вечер и на ночь, другими словами, пойти на Паулияу Симгерман иди на Токо Тарантолу (пока еще не ясно, еще есть время подумать). Разве можно сравнить это с питьем мате? Я не говорю о мате, который пьется наспех или заодно с кофе на молоке, но о настоящем мате, который я так любил, который пьют в определенное время, в самую стужу. Этого, сдается мне, ты по-настоящему не понимаешь.
- А портниха просто обманщица, - сказала Хекрептен. - Ты шьешь у портнихи, Талита?
- Нет, - сказала Талита. - Я сама немного крою и шью.
- И правильно делаешь, детка. А я после зубного помчалась к портнихе - она живет в соседнем квартале от него, - надо было забрать юбку, срок был неделю назад. А она мне: «Ой, сеньора, у меня мама болела, и я просто, как говорится, за иголку не бралась». А я ей: «Но сеньора, юбка-то мне нужна». А она мне: «Поверьте, я очень сожалею. Вы такая у меня заказчица. Я ужасно извиняюсь». А я ей: «Извинения вместо юбки не наденешь, сеньора. Выполняли бы заказы в срок, и все бы довольны остались». А она мне: «Если вы так, почему не пойдете к другой портнихе?» А я ей: «И пошла бы, да только уже с вами сговорилась, так что лучше уж подожду, а вы, по-моему, просто невежливая».
- Именно так все было? - сказал Оливейра.
- Ну да, - сказала Хекрептен. - Разве не слышишь, я рассказываю Талите?
- Это совершенно разные вещи.
- Опять за свое.
- Ну вот, - сказал Оливейра Тревелеру, который смотрел на него сдвинув брови. - Ну вот, видишь. Каждый полагает, что, если он рассказывает, остальные должны разделять его чувства.
- А это не так, разумеется, - сказал Тревелер. - Подумаешь, новость.
- Повторенье - мать ученья.
- Ты готов повторять все, что против других.
- Господь ниспослал меня на ваш город, - сказал Оливейра.
- А если не меня судишь, то цепляешься к Хекрептен.
- Пощипываю вас, чтобы не дремали, - сказал Оливейра.
- У тебя закономания, как у Моисея. Пройдет, когда спустишься с Синая.
- Я люблю, - сказал Оливейра, - чтобы все было как можно яснее. Тебе, к примеру, безразлично, что мы разговариваем, а Хекрептен встревает со своими россказнями насчет зубного и какой-то юбки. Похоже, ты не понимаешь, что такое можно извинить, если человек прерывает, чтобы рассказать прекрасное или хотя бы волнующее, и совершенно отвратительно, когда тебя прерывают только затем, чтобы прервать и разрушить. Как я формулирую, а?
- Кто о чем, а Орасио о своем, - сказала Хекрептен. - Не слушай его, Тревелер.
- Просто мы с тобой до невозможности мягкотелые, Ману. Миримся с тем, что действительность все время проскальзывает у нас меж пальцев, как вода паршивая. Вот, кажется, она у нас в руках, почти совершенная, точно радуга, поднявшаяся с мизинца. И какого труда стоило заполучить ее, сколько времени нужно, сколько умения… Но тут - бац! - по радио говорят, что генерал Писотелли выступил с заявлением. И капут. Капут всему. «Наконец что-то серьезное», - решает служанка или эта вот, а может быть, и ты. Да и я, потому что, не думай, я вовсе не считаю себя безгрешным. Откуда мне знать, в чем заключается истина. Но что делать, нравилась мне эта радуга, все равно как жабенка поймать на ладонь. А сегодня… Подумай, несмотря на стужу, мне кажется, мы наконец-то занялись чем-то всерьез. Взять хотя бы Талиту: она совершила беспримерный подвиг, не свалилась с моста вниз, и ты вот, и я… Знаешь, некоторые вещи удивительно трогают, чертовски трогают.
- Не знаю, правильно ли я тебя понимаю, - сказал Тревелер. - Насчет радуги - это совсем неплохо. Но почему ты такой нетерпеливый? Живи сам и дай жить другим, приятель.
- Ну, поигрался - и хватит, поднимай шкаф с постели, - сказала Хекрептен.
- Видишь? - сказал Оливейра.
- Вижу, - согласился Тревелер.
- Quod erat demostrandum [], старик.
- Quod erat, - сказал Тревелер.
- А хуже всего, что, по сути, мы еще и не начинали.
- Как это? - сказала Талита, отбрасывая волосы назад и оглядываясь, достаточно ли придвинул к ней Тревелер шляпу.
- Не нервничай, - посоветовал Тревелер. - Повернись тихонько и протяни руку, вот так. Погоди, я еще чуточку пододвину… Ну, что я говорил? Готово.
Талита схватила шляпу и рывком нахлобучила на голову. Внизу к служанке присоединилась еще одна сеньора и двое мальчишек, они смотрели на мост и переговаривались со служанкой.
- Ну вот, бросаю кулек Оливейре, и конец, - сказала Талита, почувствовав себя в шляпе более уверенно. - Держите крепче доски, это не трудно.
- Будешь бросать? - сказал Оливейра. - Не попадешь, я уверен.
- Пусть попробует, - сказал Тревелер. - Но если кулек упадет не в комнату, а на мостовую, то как бы не угодить по башке этой дуре Гутуззо, этой мерзкой сове Гутуззо.
- Ах, тебе она тоже не нравится, - сказал Оливейра. - Очень рад, потому что я ее не выношу. А ты, Талита?
- Я бы все-таки хотела бросить кулек, - сказала Талита.
- Сейчас, сейчас, по-моему, ты слишком спешишь.
- Оливейра прав, - сказал Тревелер. - Как бы не испортить все под конец, столько труда вложили.
- Но мне ужасно жарко, - сказала Талита. - И я хочу вернуться, Ману.
- Ты не так далеко забралась, чтобы жаловаться. Можно подумать, ты шлешь мне письма из Мату-Гросу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148
- Ну и доводы, - сказал Тревелер.
- Это не доводы, это совершенные в своей объективности доказательства. Ты тяготеешь к тому, чтобы двигаться к непрерывности, как говорят физики, в то время как я чрезвычайно чувствителен к головокружительной прерывистости существования. В этот самый момент кофе с молоком вторгается, внедряется, владычествует, распространяется и оседает в сотнях тысяч очагов. А мате отброшен, спрятан, отменен. Временное владычество кофе с молоком распростерлось на данной части американского континента. Подумай, что это означает и что влечет за собой. Заботливые мамаши наставляют своих малолеток по части молочной диеты, сидя за столом возле кухни, и над столом - одни улыбки, а под столом - пинки и щипки до синяков. Кофе с молоком в это время дня означает перемены, означает, что рабочий день наконец-то близится к концу и пора подвести итоги всех добрых дел и получить за них все, что причитается, - это время мимолетных переговоров, задумок и предположений, которые шесть часов вечера - ужасный час, когда ключи гремят в замках и все галопом несутся к автобусу, - сразу сделают реальностью. В этот час почти никто не занимается любовью, этим занимаются до или после. В этот час все мысли о том, как бы принять душ (но примем мы его в пять часов), и люди начинают пережевывать планы на вечер и на ночь, другими словами, пойти на Паулияу Симгерман иди на Токо Тарантолу (пока еще не ясно, еще есть время подумать). Разве можно сравнить это с питьем мате? Я не говорю о мате, который пьется наспех или заодно с кофе на молоке, но о настоящем мате, который я так любил, который пьют в определенное время, в самую стужу. Этого, сдается мне, ты по-настоящему не понимаешь.
- А портниха просто обманщица, - сказала Хекрептен. - Ты шьешь у портнихи, Талита?
- Нет, - сказала Талита. - Я сама немного крою и шью.
- И правильно делаешь, детка. А я после зубного помчалась к портнихе - она живет в соседнем квартале от него, - надо было забрать юбку, срок был неделю назад. А она мне: «Ой, сеньора, у меня мама болела, и я просто, как говорится, за иголку не бралась». А я ей: «Но сеньора, юбка-то мне нужна». А она мне: «Поверьте, я очень сожалею. Вы такая у меня заказчица. Я ужасно извиняюсь». А я ей: «Извинения вместо юбки не наденешь, сеньора. Выполняли бы заказы в срок, и все бы довольны остались». А она мне: «Если вы так, почему не пойдете к другой портнихе?» А я ей: «И пошла бы, да только уже с вами сговорилась, так что лучше уж подожду, а вы, по-моему, просто невежливая».
- Именно так все было? - сказал Оливейра.
- Ну да, - сказала Хекрептен. - Разве не слышишь, я рассказываю Талите?
- Это совершенно разные вещи.
- Опять за свое.
- Ну вот, - сказал Оливейра Тревелеру, который смотрел на него сдвинув брови. - Ну вот, видишь. Каждый полагает, что, если он рассказывает, остальные должны разделять его чувства.
- А это не так, разумеется, - сказал Тревелер. - Подумаешь, новость.
- Повторенье - мать ученья.
- Ты готов повторять все, что против других.
- Господь ниспослал меня на ваш город, - сказал Оливейра.
- А если не меня судишь, то цепляешься к Хекрептен.
- Пощипываю вас, чтобы не дремали, - сказал Оливейра.
- У тебя закономания, как у Моисея. Пройдет, когда спустишься с Синая.
- Я люблю, - сказал Оливейра, - чтобы все было как можно яснее. Тебе, к примеру, безразлично, что мы разговариваем, а Хекрептен встревает со своими россказнями насчет зубного и какой-то юбки. Похоже, ты не понимаешь, что такое можно извинить, если человек прерывает, чтобы рассказать прекрасное или хотя бы волнующее, и совершенно отвратительно, когда тебя прерывают только затем, чтобы прервать и разрушить. Как я формулирую, а?
- Кто о чем, а Орасио о своем, - сказала Хекрептен. - Не слушай его, Тревелер.
- Просто мы с тобой до невозможности мягкотелые, Ману. Миримся с тем, что действительность все время проскальзывает у нас меж пальцев, как вода паршивая. Вот, кажется, она у нас в руках, почти совершенная, точно радуга, поднявшаяся с мизинца. И какого труда стоило заполучить ее, сколько времени нужно, сколько умения… Но тут - бац! - по радио говорят, что генерал Писотелли выступил с заявлением. И капут. Капут всему. «Наконец что-то серьезное», - решает служанка или эта вот, а может быть, и ты. Да и я, потому что, не думай, я вовсе не считаю себя безгрешным. Откуда мне знать, в чем заключается истина. Но что делать, нравилась мне эта радуга, все равно как жабенка поймать на ладонь. А сегодня… Подумай, несмотря на стужу, мне кажется, мы наконец-то занялись чем-то всерьез. Взять хотя бы Талиту: она совершила беспримерный подвиг, не свалилась с моста вниз, и ты вот, и я… Знаешь, некоторые вещи удивительно трогают, чертовски трогают.
- Не знаю, правильно ли я тебя понимаю, - сказал Тревелер. - Насчет радуги - это совсем неплохо. Но почему ты такой нетерпеливый? Живи сам и дай жить другим, приятель.
- Ну, поигрался - и хватит, поднимай шкаф с постели, - сказала Хекрептен.
- Видишь? - сказал Оливейра.
- Вижу, - согласился Тревелер.
- Quod erat demostrandum [], старик.
- Quod erat, - сказал Тревелер.
- А хуже всего, что, по сути, мы еще и не начинали.
- Как это? - сказала Талита, отбрасывая волосы назад и оглядываясь, достаточно ли придвинул к ней Тревелер шляпу.
- Не нервничай, - посоветовал Тревелер. - Повернись тихонько и протяни руку, вот так. Погоди, я еще чуточку пододвину… Ну, что я говорил? Готово.
Талита схватила шляпу и рывком нахлобучила на голову. Внизу к служанке присоединилась еще одна сеньора и двое мальчишек, они смотрели на мост и переговаривались со служанкой.
- Ну вот, бросаю кулек Оливейре, и конец, - сказала Талита, почувствовав себя в шляпе более уверенно. - Держите крепче доски, это не трудно.
- Будешь бросать? - сказал Оливейра. - Не попадешь, я уверен.
- Пусть попробует, - сказал Тревелер. - Но если кулек упадет не в комнату, а на мостовую, то как бы не угодить по башке этой дуре Гутуззо, этой мерзкой сове Гутуззо.
- Ах, тебе она тоже не нравится, - сказал Оливейра. - Очень рад, потому что я ее не выношу. А ты, Талита?
- Я бы все-таки хотела бросить кулек, - сказала Талита.
- Сейчас, сейчас, по-моему, ты слишком спешишь.
- Оливейра прав, - сказал Тревелер. - Как бы не испортить все под конец, столько труда вложили.
- Но мне ужасно жарко, - сказала Талита. - И я хочу вернуться, Ману.
- Ты не так далеко забралась, чтобы жаловаться. Можно подумать, ты шлешь мне письма из Мату-Гросу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148