Пацан уверенно кивнул. Если бы он был одного роста с Эдуардом, то влепил бы ему ответную затрещину. А так еще требовалось подпрыгнуть, врезать и убежать, но тогда бы он потерял санки, а санки для него были важнее, чем "Вольво" для этого бородача.
Майгатов медленно, как тогда, в дельфинарии, вышел из-за вонючей трубы мусоросборника и двинулся по лестнице вверх. Ноги Эдуарда успели сделать два шага вниз, и в этот момент они встретились глазами.
Пацан вдруг ни с того, ни с сего налег руками на бронированную дверь, крякнул, и она захлопнулась.
Эдуард оглянулся и стал белее гипсовой повязки. Только бусинки глаз яростно горели на маленьком, уменьшенном бородкой лице. Теперь он должен был потратить время на открывание двери, а не просто, скользнув за нее, спрятаться от этого бешеного усача.
- Где она? - негромко спросил Майгатов.
- Ты ее не получишь, - прошипел, отступая Эдуард. - Никогда... Она моя жена...
- С каких пор? - наступал он.
- Час назад мы расписались.
- И она согласилась?
- За деньги можно согласиться на все, - и, резко развернувшись, локтем левой руки ударил по лицу мальчишку.
Тот отлетел в угол, сполз на пол, и на его потертое серое пальтецо из носа и рта потекла кровь. В широко распахнутых синих глазах пацана мутнинка медленно вытесняла удивление.
Гнев такой же плотной мутью залил мозг Майгатова, и он прыгнул на Эдуарда. Тот по-обезьяньи ловко увернулся и бросился вверх по лестнице.
Майгатов бежал за ним, а в голове пульсировало: "Как там пацан? Как там пацан?"
Сорвав марлевую перевязь с шеи, Эдуард прыгнул с площадки самого верхнего, технического, этажа на металлическую лестницу и с невероятной ловкостью взлетел по ней на крышу. Ему очень хотелось захлопнуть люк, но тот намертво примерз к гудрону. И тогда сверху он начал лягаться. Нога попала по голове Майгатову, а потом лишь тыкалась в пустоту, потому что не успевала за резко уклоняющимся лбом.
Это могло продолжаться вечность: мелькание черной кроссовки, нырки головой вниз, влево, вправо, угрюмое молчаливое сопение двух взрослых людей, холод, втекающий из квадратного люка в подъезд, гудение безразличного к ним, ездящего то вниз, то вверх лифта, хлопание закрывающихся дверей, чьи-то скомканные расстоянием голоса, нервный смех на нижних этажах, грохот мусора, летящего по гулкой полой трубе, обрывки пошлой, глупой музыки. У этой сумасшедшей сцены с сумасшедшим звуковым оформлением могло бы не быть конца, если бы снизу, с площадки, Майгатова не спросили:
- Делется, гад?
Он обернулся, хорошо понимая, что рискует получить удар, и увидел пацана с бледным лицом, вымазанным кровью и устало опущенными руками, тоже темными от крови.
Второй тычок пришелся в больную бровь. Кроссовка скользнула и Майгатов, резко развернувшись, поймал ее и, обняв одной рукой, потянул на себя. Эдуард в ярости ударил по его темени другой ногой. Рука разжалась, но разжалась под его рывок вверх, и он, не ожидая, что ему так легко отдадут ногу, отлетел от люка на пару метров. Майгатов быстро-быстро, как матрос парусного флота, взбирающийся по вантам на рею, чтобы успеть убрать паруса и спасти попавший в шторм корабль, заработал руками и пробкой выскочил из люка на крышу.
Не успевший встать Эдуард задом отполз по ледяной корке, укрывшей гудрон, вскочил, привычно сунул руку к пояснице, и Майгатов уже решил прыгать солдатиком вниз, в люк, но то, как медленно шарил он по спине и как не менял испуганного лица, вдруг подсказало ему, что у него нет никакого пистолета. И он, набычившись, молча пошел на сразу измельчавшего, осунувшегося Эдуарда, чувствуя, как противно, нудно пульсирует шишка над бровью.
- Ты никогда ее не получишь, ублюдок, - хрипел Эдуард. - Она всегда была моей, всегда... Чего тебе нужно? Вали в свой вонючий Севастополь!
Он наткнулся ногой на барьер, обернулся и с ужасом увидел, что крыша кончилась. Внизу лежала двадцатиметровой ширины пропасть до стены следующего дома, а внизу, по обледенелой земле ветер гнал поземку, словно с жалостью поглаживал замерзший асфальт.
- Где она? - еле выжал из горла, по которому каждое слово полосонуло лезвием.
- Ты ее никогда не увидишь, - опять прохрипел он и вдруг заметил канаты, перекинутые через стену. Они удерживали строительную люльку, висящую метрах в трех-четырех ниже крыши. На ее деревянном, сером от навеки въевшихся цемента и белой извести, днище лежал продолговатый пульт с тремя кнопками. Он быстрее любого лифта мог спустить его вниз, и Эдуард, даже не оглядываясь на Майгатова, вскочил на бортик крыши и прыгнул в люльку.
Три или даже четыре метра - это так мало! Но если под ними - еще тридцать пять-сорок, то три (или четыре) метра решают все. Он прыгнул с облегчением, почти с радостью и эта усыпляющая радость не дала ему заметить еще один серый канат, висящий под углом к основным, удерживавшим люльку. Нога зацепилась за него, развернула Эдуарда в воздухе и он, испуганно прижав загипсованную кисть, словно больше всего остального оберегая ее от удара, попытался свободной рукой поймать один из канатов, но тут голова ударилась о перила люльки и он, сразу, за секунду, потеряв сознание, камнем рухнул в пропасть...
В расширившихся зрачках Майгатова плескалась белизна снега с черным крестом на ней. Эдуард лежал ничком, широко разбросив руки, будто хотел обнять всю землю, и очень напоминал крест.
- Ты убил его! - истерично закричали сзади. - Ты убийца!
Он обернулся, и на место исчезнувшего креста в зрачки ворвалось обезображенное страхом и ненавистью лицо Лены.
- Он сам... Я не...
- Ты, ты, ты! Ты убил его! - подступалась она к нему.
Майгатов хотел сказать что-то, но пронзившая его догадка омертвила слова в горле. Он вдруг ясно, как после вспышки, осветившей ночь, понял, что Лена все-таки любила Эдуарда, что он был для нее первым, а не Майгатов, что любила она его и как мать сына, когда давала списывать в школе уроки и когда сама за руку привела его в секцию стрельбы, и как дочь - отца, когда восхищалась сначала его успехами в спорте, а потом - нахлынувшим богатством, и как женщина - мужчину. И когда он отверг эту третью, самую важную любовь, она была на грани самоубийства, и только командировка в далекий, одним только расстоянием способный излечить ее Йемен, спасла Лену от страшного шага. Его звонки через тысячу километров, его просьбы приехать медленно-медленно, по каплям заполняя, казалось, опустевший сосуд, вернули любовь. И никакой Майгатов уже ничего не мог изменить. Если бы не Анна, испугавшая ее на даче, она бы приняла их предложение об интимных услугах. Не сразу бы, но приняла, потому что вместе с этим согласием она бы навсегда приобрела Эдуарда. Маленького, лысеющего человечка с глазами-бусинками.
Он снова посмотрел вниз, на крест, вокруг которого уже собиралась толпа, и все-таки выдавил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77