Иггельд задумался — в самом деле, кто убил Белого Ведуна — Младояр ли, пославший стрелу, или частичка Гориполка, воткнувшаяся ее жалом во вражью шею? Вот княжич, стоя на коленях, опускает стрелу в огонь. На острие все еще видна кровь — все как положено, ужо покойный насладится местью, пусть считает, что это он отомстил обидчику!
Бегуня подошел к Младояру, в протянутой ладони зажаты белые волосы, голова Белого Ведуна свешивается почти до земли, на зеленую траву капает черная жидкость. Драгоценный, и, одновременно, поганый трофей. Княжич не торопится принять доказательство своей победы, упорно прячет руки — что же удивительного, и лекарь бы на его месте побрезговал. Может, стоило снять с трупа только скальп? Нет, Бегуня прав — если уж вести в Крутен, так всю голову. Опять же, какая волшба ни была, покойник не воскреснет, коли отделенная от тела голова его увезена за десятки верст. Жрецы решат, куда ее поместить, или еще чего…
Отрок, не спеша, привязал поганую голову к седлу княжича, предварительно надев на трофей мешок. Мысли Иггельда, впервые за последние недели, приняли иное направление, он смотрел на Бегуню как бы другими глазами. «Хороший мальчонка, домовитый да услужливый, взять бы его с собой — ведь Младояру следующей весной — пятнадцать, по обычаю можно заводить себе отрока. Хотя нет — дружка надо брать лет двенадцати. Но что умеет двенадцатилетний? И будет ли верен княжичу? Хотя, что это я, о чем?!» — одернул себя ведун, — «Ведь на мальчике — вина за смерть Гориполка. Пусть и нет вины, но так это в моих глазах, да княжича. А вот Дидомысл и глазом не моргнет, велит казнить парня, нельзя Бегуне в Крутен, все одно, что на смерть! Лучше — если прямо сейчас уйдет. Мы — в одну сторону, он — в другую…».
— Уходи, Бегуня, — велел княжич, — и не приходи в Крутен, нельзя тебе туда!
— А и к лучшему. Если сказнят, куда теперь мне идти, порченому?
Младояр замялся, на помощь пришел Иггельд.
— Куда Судьба пошлет, туда и пойдешь, — ведун подошел поближе, заглянул в глаза отроку, — говорили тебе, иль нет — но знай, есть такой закон-обычай. Каждый должен пройти путь до конца, ибо Коло не по нраву те, кто сходит с тропинки жизни раньше, чем Судьба уготовила. А тем паче — мужчиной не стамши! Иди, отрок, иди по лесам, ищи старых ведунов-отшельников, учись мудрости, борись со злым мороком, Белым Ведуном наведенным… О полнолуниях помни, держись в те ночи подале от людей!
— Помню… — буркнул в ответ паренек, — А ты…
Бегуня обернулся к Младояру, в глазах отрока — слезы, видать — ждет последнего слова от княжича. Иггельд строго взглянул на воспитанника — прояви тот слабость, лишь намек — и побежит мальчишка за ним, как собачка. Младояр, сжав зубы, чуть ли не прошипел:
— Иди, Бегуня, иди! Наши пути расходятся, может, и встретимся, но не скоро!
Отрок опустил голову, даже что-то капнуло вниз, ишь — расплакался, что девка. Молча повернулся, ноги чуть ли не волочатся — но побрел прочь, как и приказали…
Младояр знал закон — не смотреть вслед при расставании. Мигом взлетел на жеребца, вскачь — да прочь! Иггельд немного отстал, прекрасно зная, что княжич попридержат скакуна.
А Бегуня все шел и шел вперед, у него появилось странное ощущение, будто жизнь уже окончилась, правда — впереди еще много чего-то, но все оно — пустое. А то, что полнокровное — то уже позади…
«Вот Гориполк, он бы не выгнал, он бы повез в Крутен, все бы князю объяснил. Пусть и бил, и надсмехался, зато — ласков был. Вот, Млад — прогнал, слова доброго на дорожку не сказав, а ведь он брат моему Гориполку единоутробный. Мой бы княжич обнял бы десять раз, да двадцать — поцеловал бы, прежде чем своего отрока невесть куда отправить. А этот — холодный. Добрый, не ударил ни разу, но внутри — что лед. И Иггельд его — не лучше, будто и не человек, а пустоглаз…»
Отрок все шел вперед, слезы быстро кончились, но на сердце не легчало. Был бы жив Белый Ведун — знал бы, о чем думать. А так — пусто впереди…
На тропе — медведь, пузо за лето набил, сам огромадный. Надо поздороваться, да дорогу уступить, лесные хозяева обычай чтут, летом мальчишек, Слова сказавших, не тронут. А может?! Вот и покончим с этим со всем, с этой жизнью! И Бегуня, решившись, не стал уступать дороги, двинувшись прямо навстречу зверю. Вот, сейчас ведмедь встанет, как водится, на задние лапы, да заломает парня… Бегуня твердо решил не закрывать глаза!
Медведь что-то пробурчал и слегка попятился, убирая задницу с тропы. Отрок так и прошел, слегка задев лесного хозяина. Тот за обиду не посчитал, лишь что-то буркнул…
* * *
До Крутена оставалось всего ничего. Светало, тут и там на траве проблескивала роса. Княжич покачивался в седле, будто — не от мира сего. О чем-то думал, иногда как-то по особому глядел на Иггельда.
— Ты, Млад, который раз хочешь спросить у меня что-то, да молчишь, — сказал Иггельд, — вроде меж нами секретов не было?
— Я хотел спросить, да не знаю, станешь ли ты сказывать…
— Про что?
— Про меня, как я родился, про мамку мою родную, да про то… Ведь мне четырнадцать лет, а ты — тоже четырнадцать весен как лекарь, ведь так?
— Не совсем, четырнадцать лет назад я на лекаря лишь выучиваться начал.
— Все едино, ведь все это связано, так? И то, что у меня кровавого близняшки не было — тоже!
— Точнее сказать — как и у всякого младенца, у тебя детское место было, да не до того в тот момент стало, чтоб послед из утробы извлекать…
— Расскажи, Игг, что не жаль? — в голосе княжича сквозила неуверенность, наконец вылившаяся в прямой вопрос, — Или нельзя мне того знать?
— Отчего же нельзя? Ты — уже взрослый, а меж ведунами стыдливых тем быть не должно… Слушай же… — Лекарь остановился, собираясь с мыслями.
— Ну давай, Игг, я слушаю!
— Не знаю, с чего и начать…
— Начни с моей мамы, я же ее не помню!
— Мать твоя красотой была женщина видная, высокая да стройная, любил ее твой отец, никаких других женщин не искал — ни тогда, ни потом… Крепка и сильна телом была баба, в девках с парнями боролась, не одного на лопатки укладывала. Оттого и вы, княжичи, телом крепки, вон, Крутомил — гордость дружины, настоящий богатырь. Да и тебя боги силушкой не обидели, для твоих-то четырнадцати — ведь у парней повзрослее, небось, девок отбивал?
Младояр промолчал, немало удивившись. Ну как об этом-то мог прознать наставник?
— В сем и благо, в сем и беда, — продолжил ведун, не дождавшись ответа от Младояра, — не всегда те бабы, что велики да сильны, рожают легко. Широка кость была у княгини, не всякий и запястье-то обхватить мог. Оттого и рожала в муках, да и сыновья — Крут да Гориполк — все крупненькими получались. Трудно ей, бедняжке, рожать было, оттого и не погодками вы шли, а через два года.Л Лекарь-то тогдашний княжий, не хочу даже имени вспоминать стервеца, он знал, объяснил, даже про запретные дни княгинюшке рассказал, да что толку?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105
Бегуня подошел к Младояру, в протянутой ладони зажаты белые волосы, голова Белого Ведуна свешивается почти до земли, на зеленую траву капает черная жидкость. Драгоценный, и, одновременно, поганый трофей. Княжич не торопится принять доказательство своей победы, упорно прячет руки — что же удивительного, и лекарь бы на его месте побрезговал. Может, стоило снять с трупа только скальп? Нет, Бегуня прав — если уж вести в Крутен, так всю голову. Опять же, какая волшба ни была, покойник не воскреснет, коли отделенная от тела голова его увезена за десятки верст. Жрецы решат, куда ее поместить, или еще чего…
Отрок, не спеша, привязал поганую голову к седлу княжича, предварительно надев на трофей мешок. Мысли Иггельда, впервые за последние недели, приняли иное направление, он смотрел на Бегуню как бы другими глазами. «Хороший мальчонка, домовитый да услужливый, взять бы его с собой — ведь Младояру следующей весной — пятнадцать, по обычаю можно заводить себе отрока. Хотя нет — дружка надо брать лет двенадцати. Но что умеет двенадцатилетний? И будет ли верен княжичу? Хотя, что это я, о чем?!» — одернул себя ведун, — «Ведь на мальчике — вина за смерть Гориполка. Пусть и нет вины, но так это в моих глазах, да княжича. А вот Дидомысл и глазом не моргнет, велит казнить парня, нельзя Бегуне в Крутен, все одно, что на смерть! Лучше — если прямо сейчас уйдет. Мы — в одну сторону, он — в другую…».
— Уходи, Бегуня, — велел княжич, — и не приходи в Крутен, нельзя тебе туда!
— А и к лучшему. Если сказнят, куда теперь мне идти, порченому?
Младояр замялся, на помощь пришел Иггельд.
— Куда Судьба пошлет, туда и пойдешь, — ведун подошел поближе, заглянул в глаза отроку, — говорили тебе, иль нет — но знай, есть такой закон-обычай. Каждый должен пройти путь до конца, ибо Коло не по нраву те, кто сходит с тропинки жизни раньше, чем Судьба уготовила. А тем паче — мужчиной не стамши! Иди, отрок, иди по лесам, ищи старых ведунов-отшельников, учись мудрости, борись со злым мороком, Белым Ведуном наведенным… О полнолуниях помни, держись в те ночи подале от людей!
— Помню… — буркнул в ответ паренек, — А ты…
Бегуня обернулся к Младояру, в глазах отрока — слезы, видать — ждет последнего слова от княжича. Иггельд строго взглянул на воспитанника — прояви тот слабость, лишь намек — и побежит мальчишка за ним, как собачка. Младояр, сжав зубы, чуть ли не прошипел:
— Иди, Бегуня, иди! Наши пути расходятся, может, и встретимся, но не скоро!
Отрок опустил голову, даже что-то капнуло вниз, ишь — расплакался, что девка. Молча повернулся, ноги чуть ли не волочатся — но побрел прочь, как и приказали…
Младояр знал закон — не смотреть вслед при расставании. Мигом взлетел на жеребца, вскачь — да прочь! Иггельд немного отстал, прекрасно зная, что княжич попридержат скакуна.
А Бегуня все шел и шел вперед, у него появилось странное ощущение, будто жизнь уже окончилась, правда — впереди еще много чего-то, но все оно — пустое. А то, что полнокровное — то уже позади…
«Вот Гориполк, он бы не выгнал, он бы повез в Крутен, все бы князю объяснил. Пусть и бил, и надсмехался, зато — ласков был. Вот, Млад — прогнал, слова доброго на дорожку не сказав, а ведь он брат моему Гориполку единоутробный. Мой бы княжич обнял бы десять раз, да двадцать — поцеловал бы, прежде чем своего отрока невесть куда отправить. А этот — холодный. Добрый, не ударил ни разу, но внутри — что лед. И Иггельд его — не лучше, будто и не человек, а пустоглаз…»
Отрок все шел вперед, слезы быстро кончились, но на сердце не легчало. Был бы жив Белый Ведун — знал бы, о чем думать. А так — пусто впереди…
На тропе — медведь, пузо за лето набил, сам огромадный. Надо поздороваться, да дорогу уступить, лесные хозяева обычай чтут, летом мальчишек, Слова сказавших, не тронут. А может?! Вот и покончим с этим со всем, с этой жизнью! И Бегуня, решившись, не стал уступать дороги, двинувшись прямо навстречу зверю. Вот, сейчас ведмедь встанет, как водится, на задние лапы, да заломает парня… Бегуня твердо решил не закрывать глаза!
Медведь что-то пробурчал и слегка попятился, убирая задницу с тропы. Отрок так и прошел, слегка задев лесного хозяина. Тот за обиду не посчитал, лишь что-то буркнул…
* * *
До Крутена оставалось всего ничего. Светало, тут и там на траве проблескивала роса. Княжич покачивался в седле, будто — не от мира сего. О чем-то думал, иногда как-то по особому глядел на Иггельда.
— Ты, Млад, который раз хочешь спросить у меня что-то, да молчишь, — сказал Иггельд, — вроде меж нами секретов не было?
— Я хотел спросить, да не знаю, станешь ли ты сказывать…
— Про что?
— Про меня, как я родился, про мамку мою родную, да про то… Ведь мне четырнадцать лет, а ты — тоже четырнадцать весен как лекарь, ведь так?
— Не совсем, четырнадцать лет назад я на лекаря лишь выучиваться начал.
— Все едино, ведь все это связано, так? И то, что у меня кровавого близняшки не было — тоже!
— Точнее сказать — как и у всякого младенца, у тебя детское место было, да не до того в тот момент стало, чтоб послед из утробы извлекать…
— Расскажи, Игг, что не жаль? — в голосе княжича сквозила неуверенность, наконец вылившаяся в прямой вопрос, — Или нельзя мне того знать?
— Отчего же нельзя? Ты — уже взрослый, а меж ведунами стыдливых тем быть не должно… Слушай же… — Лекарь остановился, собираясь с мыслями.
— Ну давай, Игг, я слушаю!
— Не знаю, с чего и начать…
— Начни с моей мамы, я же ее не помню!
— Мать твоя красотой была женщина видная, высокая да стройная, любил ее твой отец, никаких других женщин не искал — ни тогда, ни потом… Крепка и сильна телом была баба, в девках с парнями боролась, не одного на лопатки укладывала. Оттого и вы, княжичи, телом крепки, вон, Крутомил — гордость дружины, настоящий богатырь. Да и тебя боги силушкой не обидели, для твоих-то четырнадцати — ведь у парней повзрослее, небось, девок отбивал?
Младояр промолчал, немало удивившись. Ну как об этом-то мог прознать наставник?
— В сем и благо, в сем и беда, — продолжил ведун, не дождавшись ответа от Младояра, — не всегда те бабы, что велики да сильны, рожают легко. Широка кость была у княгини, не всякий и запястье-то обхватить мог. Оттого и рожала в муках, да и сыновья — Крут да Гориполк — все крупненькими получались. Трудно ей, бедняжке, рожать было, оттого и не погодками вы шли, а через два года.Л Лекарь-то тогдашний княжий, не хочу даже имени вспоминать стервеца, он знал, объяснил, даже про запретные дни княгинюшке рассказал, да что толку?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105