Подъём был большой, всё было насыщено живой радостью. Как по заказу, в самом начале парада туманное утро уступило место горячим лучам мартовского солнца, и в воздухе впервые после скучной зимы запахло весной.
После парада, кончившегося около часу дня, бригадный и его помощник пришли к нам завтракать.
Темой разговора служила, конечно, революция.
Настроение у большинства было радостное и полное надежд на могучее будущее Российской республики. Однако уже в то время я начал разочаровываться если не в самой революции, то в русском народе в целом. Среди радостных настроений этого дня нет-нет да пробегала холодная струйка грозного призрака кровавых расправ, казней и междуусобной войны.
КРЕСТЬЯНЕ И РАБОЧИЕ
Особенно тяжело было толковать с крестьянами на тему, как должны устраиваться сельские комитеты общественной безопасности и чем они должны руководствоваться в своих действиях. Крестьян приезжало из разных сёл много. Многие из них были людьми толковыми, но они никак не могли понять, что до созыва Учредительного Собрания всё должно остаться по-старому.
— А земля-то как же? — в большинстве своём спрашивали они.
— Я же вам говорю, что все законы, кроме основных, остались в силе, их изменить может только одно Учредительное Собрание. Постановит оно отдать землю вам — отдадут, постановит не отдавать, а оставить за казной — не отдадут. Я лично думаю, что вся земля будет национализирована и каждый гражданин будет иметь право пользоваться ею на правах аренды на более или менее продолжительный срок. А пока руководствуйтесь заповедями Господними, и главными из них: не укради и не убий.
— Всё это так… — сказал один из крестьян. — А вот пока мы будем дожидаться Учредительного Собрания да решения им земельного вопроса, Василий Петрович Злоказов всю свою рощу вырубит. Как быть?
— Очень просто. Ведь Василий Петрович сам с топором в лес не ходит, небось вы же к нему и нанимаетесь на лесные работы. Вот и примите постановление, чтобы никто не смел его лес рубить — ни для него, ни для себя.
Я пытался вести разъяснительные беседы с крестьянами дальше:
— Царь отрёкся от престола, министры арестованы. Но Бог-то разве арестован? Он остался свободным Вершителем судеб мира. Его наставлениями и заповедями и нужно руководствоваться в этот страшный момент.
На это один из выборных ответствовал:
— Эх, гражданин председатель, не могу согласиться с вами. Вы говорите, что Бог остался на свободе. Нет, Он был раньше арестован, а вот теперь Он сделался свободным. Вот ныне к свободному Богу мы и прислушаемся. Пусть укажет, как жить нам, свободным гражданам… А исполнять то, что Он, сидя в тюрьме, через своих адвокатов нам диктовал, пожалуй, и не стоит.
— Прекрасно сказано, — ответил я. — Будьте, гражданин, так любезны вызвать меня, когда с вами Бог беседовать будет. Я боюсь, как бы вы роль адвоката на себя не приняли. Человек я практичный и буду слушаться старых, мне известных Божьих адвокатов. Поэтому буду управлять данными мне хотя бы и через адвокатов законами Божьими.
Самому мне не удалось в первые дни революции побывать в деревнях, но, судя по сообщениям из сельских комитетов, в деревне в первые дни было вполне спокойно, царило радостное и сугубо вежливое настроение. Это замечалось и в городе среди горожан, и среди приезжающих на базары крестьян. Если, бывало, вас кто-либо толкнёт, то сейчас же и извинится. Матерного слова в первые дни революции я не слыхал. Деревня стала волноваться месяцами двумя позднее, когда в неё влился поток дезертиров.
* * *
Что касается рабочих, то я, сталкиваясь с ними, недоумевал и поражался их слабому развитию, их непониманию — в чём же, собственно, должна выражаться свобода. По их понятиям, рабочий считал себя свободным от всяких обязательств перед предпринимателем. Он думал, что может работать так, как желает, а хозяин не только обязан оплачивать его труд, но не смеет делать ему никаких замечаний. Усиленно работать, по-видимому, никто из них не хотел, а лишь требовал сокращения часов работы и прибавок.
О сумасбродном положении умов рабочих можно судить по одной хорошо засевшей в моей памяти сценке. Это было часов в семь вечера. Я только успел войти в прихожую Главного управления горных округов Урала, где в верхнем этаже помещалась наша комиссия, как был изумлён шумом и гамом бегущей сверху по чугунной лестнице большой толпы рабочих.
Вдруг кто-то из них воскликнул:
— Братцы, вот он, председатель-то, — и меня живо окружила вся эта шумящая и, видимо, раздражённая чем-то ватага.
— Вы будете председатель?
— Я. Что вам нужно, граждане?
— Да вот, — кричало несколько голосов, — нас обманывают провокаторы.
— В чём дело? Говорите кто-либо один, а то я ничего не понимаю.
— Да вот, гражданин председатель, какую, стало быть, к нам телеграмму из Петрограда прислали. По всему видно, что провокация. — И один из них подал мне телеграмму.
— Прежде всего скажите: кто вы такие?
— Мы?
— Ну да, вы.
— Мы рабочие железнодорожных мастерских.
Уже по многим делам я знал, что состав рабочих этих мастерских был более всех распропагандирован, а стало быть, общая масса в смысле уровня развития должна была стоять выше рабочих других заводов.
Развернув телеграмму, я прочитал приблизительно следующее:
Приказываю всем железнодорожным служащим и рабочим, как-то: слесарям, плотникам, механикам (идёт перечень разных специальностей), приступить немедленно к продуктивной работе. Рабочий день устанавливаю в десять часов. Всякое уклонение и нерадение буду преследовать со всей строгостью революционных законов.
Подпись: министр путей сообщений Некрасов.
— Да что же вы здесь видите провокационного?
— Да как же не провокационная, коли ничего не сказано про столяров?
Прочитываю опять… Да, про столяров действительно ничего не сказано. Считаю слова, их оказывается на три меньше.
— Вот что, граждане, здесь по счёту не хватает трёх слов. Очевидно, телеграфисты ошиблись и их пропустили, что легко исправить. Пойдите на телеграф, и я уверен, что завтра вам принесут ответ, в котором будет стоять и слово «столяры». Да если и не будет стоять это слово, то мне ясно, что телеграмма относится ко всем рабочим вообще, не исключая и столяров.
Молчат, переминаются с ноги на ногу, видимо, недовольны моим разъяснением.
— Так-то оно так, а всё-таки телеграмма провокационная.
— Что же тут вам не нравится? Что же здесь провокационного?
— Да как же, председатель, — наш же выбранный министр да против нас же идёт? Как же это так?
— Что же, граждане, вы хотите — чтобы чужой министр вас подтягивал? Или думаете, что раз министр выбранный, так должен только по головке гладить? Я здесь ничего провокационного не вижу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107
После парада, кончившегося около часу дня, бригадный и его помощник пришли к нам завтракать.
Темой разговора служила, конечно, революция.
Настроение у большинства было радостное и полное надежд на могучее будущее Российской республики. Однако уже в то время я начал разочаровываться если не в самой революции, то в русском народе в целом. Среди радостных настроений этого дня нет-нет да пробегала холодная струйка грозного призрака кровавых расправ, казней и междуусобной войны.
КРЕСТЬЯНЕ И РАБОЧИЕ
Особенно тяжело было толковать с крестьянами на тему, как должны устраиваться сельские комитеты общественной безопасности и чем они должны руководствоваться в своих действиях. Крестьян приезжало из разных сёл много. Многие из них были людьми толковыми, но они никак не могли понять, что до созыва Учредительного Собрания всё должно остаться по-старому.
— А земля-то как же? — в большинстве своём спрашивали они.
— Я же вам говорю, что все законы, кроме основных, остались в силе, их изменить может только одно Учредительное Собрание. Постановит оно отдать землю вам — отдадут, постановит не отдавать, а оставить за казной — не отдадут. Я лично думаю, что вся земля будет национализирована и каждый гражданин будет иметь право пользоваться ею на правах аренды на более или менее продолжительный срок. А пока руководствуйтесь заповедями Господними, и главными из них: не укради и не убий.
— Всё это так… — сказал один из крестьян. — А вот пока мы будем дожидаться Учредительного Собрания да решения им земельного вопроса, Василий Петрович Злоказов всю свою рощу вырубит. Как быть?
— Очень просто. Ведь Василий Петрович сам с топором в лес не ходит, небось вы же к нему и нанимаетесь на лесные работы. Вот и примите постановление, чтобы никто не смел его лес рубить — ни для него, ни для себя.
Я пытался вести разъяснительные беседы с крестьянами дальше:
— Царь отрёкся от престола, министры арестованы. Но Бог-то разве арестован? Он остался свободным Вершителем судеб мира. Его наставлениями и заповедями и нужно руководствоваться в этот страшный момент.
На это один из выборных ответствовал:
— Эх, гражданин председатель, не могу согласиться с вами. Вы говорите, что Бог остался на свободе. Нет, Он был раньше арестован, а вот теперь Он сделался свободным. Вот ныне к свободному Богу мы и прислушаемся. Пусть укажет, как жить нам, свободным гражданам… А исполнять то, что Он, сидя в тюрьме, через своих адвокатов нам диктовал, пожалуй, и не стоит.
— Прекрасно сказано, — ответил я. — Будьте, гражданин, так любезны вызвать меня, когда с вами Бог беседовать будет. Я боюсь, как бы вы роль адвоката на себя не приняли. Человек я практичный и буду слушаться старых, мне известных Божьих адвокатов. Поэтому буду управлять данными мне хотя бы и через адвокатов законами Божьими.
Самому мне не удалось в первые дни революции побывать в деревнях, но, судя по сообщениям из сельских комитетов, в деревне в первые дни было вполне спокойно, царило радостное и сугубо вежливое настроение. Это замечалось и в городе среди горожан, и среди приезжающих на базары крестьян. Если, бывало, вас кто-либо толкнёт, то сейчас же и извинится. Матерного слова в первые дни революции я не слыхал. Деревня стала волноваться месяцами двумя позднее, когда в неё влился поток дезертиров.
* * *
Что касается рабочих, то я, сталкиваясь с ними, недоумевал и поражался их слабому развитию, их непониманию — в чём же, собственно, должна выражаться свобода. По их понятиям, рабочий считал себя свободным от всяких обязательств перед предпринимателем. Он думал, что может работать так, как желает, а хозяин не только обязан оплачивать его труд, но не смеет делать ему никаких замечаний. Усиленно работать, по-видимому, никто из них не хотел, а лишь требовал сокращения часов работы и прибавок.
О сумасбродном положении умов рабочих можно судить по одной хорошо засевшей в моей памяти сценке. Это было часов в семь вечера. Я только успел войти в прихожую Главного управления горных округов Урала, где в верхнем этаже помещалась наша комиссия, как был изумлён шумом и гамом бегущей сверху по чугунной лестнице большой толпы рабочих.
Вдруг кто-то из них воскликнул:
— Братцы, вот он, председатель-то, — и меня живо окружила вся эта шумящая и, видимо, раздражённая чем-то ватага.
— Вы будете председатель?
— Я. Что вам нужно, граждане?
— Да вот, — кричало несколько голосов, — нас обманывают провокаторы.
— В чём дело? Говорите кто-либо один, а то я ничего не понимаю.
— Да вот, гражданин председатель, какую, стало быть, к нам телеграмму из Петрограда прислали. По всему видно, что провокация. — И один из них подал мне телеграмму.
— Прежде всего скажите: кто вы такие?
— Мы?
— Ну да, вы.
— Мы рабочие железнодорожных мастерских.
Уже по многим делам я знал, что состав рабочих этих мастерских был более всех распропагандирован, а стало быть, общая масса в смысле уровня развития должна была стоять выше рабочих других заводов.
Развернув телеграмму, я прочитал приблизительно следующее:
Приказываю всем железнодорожным служащим и рабочим, как-то: слесарям, плотникам, механикам (идёт перечень разных специальностей), приступить немедленно к продуктивной работе. Рабочий день устанавливаю в десять часов. Всякое уклонение и нерадение буду преследовать со всей строгостью революционных законов.
Подпись: министр путей сообщений Некрасов.
— Да что же вы здесь видите провокационного?
— Да как же не провокационная, коли ничего не сказано про столяров?
Прочитываю опять… Да, про столяров действительно ничего не сказано. Считаю слова, их оказывается на три меньше.
— Вот что, граждане, здесь по счёту не хватает трёх слов. Очевидно, телеграфисты ошиблись и их пропустили, что легко исправить. Пойдите на телеграф, и я уверен, что завтра вам принесут ответ, в котором будет стоять и слово «столяры». Да если и не будет стоять это слово, то мне ясно, что телеграмма относится ко всем рабочим вообще, не исключая и столяров.
Молчат, переминаются с ноги на ногу, видимо, недовольны моим разъяснением.
— Так-то оно так, а всё-таки телеграмма провокационная.
— Что же тут вам не нравится? Что же здесь провокационного?
— Да как же, председатель, — наш же выбранный министр да против нас же идёт? Как же это так?
— Что же, граждане, вы хотите — чтобы чужой министр вас подтягивал? Или думаете, что раз министр выбранный, так должен только по головке гладить? Я здесь ничего провокационного не вижу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107