Обе комиссии были совершенно противоположны по заданиям, но я решил твердо стоять на своём мнении, что вводить сейчас экономию на кредитные обесцененные рубли совершенно невозможно по политическим соображениям. Правда, штаты министерств — не только нашего, но и всех остальных чрезвычайно разрослись. Но ведь в них пристроились беженцы, которых надо было кормить.
— Серьёзное сокращение штатов, — сказал я, — поведёт к большому недовольству правительством. По-моему, единственное радикальное средство это прекращение новых приёмов служащих, даже на те места, которые освобождаются при призывах в армию. Уменьшать же оклады при наличии падения стоимости кредитных денег невозможно. Наоборот, следовало бы их увеличить…
— Ваш взгляд совершенно расходится с заданиями комиссии, — ответил Михайлов. — Вы слишком широко смотрите на дело. Из-за ваших настояний погибло восемьдесят миллионов рублей, выданных нами разным заводам Урала.
— На это я могу сказать одно: зачем правительство без сопротивления отдало Урал? Ведь эти восемьдесят миллионов, в сущности, оцениваются теперь в четыре миллиона. А сколько железа получило правительство с Урала?..
Все сокращения свелись к увольнению нескольких мелких служащих.
Моё выступление в защиту просимой Остроумовым у казны ссуды в несколько десятков миллионов рублей на постройку следующего участка Южно-Сибирской магистрали было поддержано комиссией. Но Михайлов наложил своё вето, порекомендовав просить о займе у частных банков, которые без помощи Государственного банка ничего не могли сделать. Это было равносильно отказу.
В этом отношении министр оказался прав. Он перестал верить в благоприятный исход Белого движения. А давать деньги на постройку, когда железная дорога должна была подпасть под власть большевиков, было неразумно.
Однако Русско-Азиатский банк ухватился за эту идею, вероятно, под влиянием Гойера. Последнему адмирал Колчак вскоре предложил пост министра финансов, назначив Михайлова председателем Экономического совещания. Конечно, Русско-Азиатский банк дать заём Остроумову не смог, а надежды Гойера на поддержку займа во Франции не осуществились.
Я не знал о готовящейся смене министров и думал, что смена была бы неудачна. И в этом я не ошибся. Предложенная впоследствии Гойером реформа денежного обращения была до того наивна, что чуть было не подвела её автора под расстрел.
Реформа предлагала не принимать сибирские рубли в казённые платежи, а базироваться исключительно на царских кредитных билетах, которые и должны были приниматься Китайско-Восточной железной дорогой по десять копеек за рубль. Вот уж подлинно: унтер-офицерская вдова сама себя высекла… Курс сибирок после этого стремительно упал. Мне говорили, что кассы Русско-Азиатского банка, ставленником которого был Гойер, наполнены сибирками.
Отлично помню приём новым министром представителей банков.
Он сказал нам:
— Я был и есть банкир по профессии и, несмотря на министерский пост, остаюсь прежде всего банкиром.
И это было сказано в годы кровавой гражданской войны против коммунистов, которые не жалели слов на лозунги и кричали, что «вся власть рабочему народу»! А наш народ не очень-то любил банкиров.
Стало ясно, что Гойер не только останется банкиром, но и будет принимать к сердцу прежде всего интересы Русско-Азиатского банка. На съезде в Самаре я выступил против пожелания представителя этого банка открыть в Сибири отделение Французского банка. Служил я без жалованья, за что выговорил себе право отлучки во всякое время по моему усмотрению. На этот раз я согласился проехать в Харбин и Владивосток, для того чтобы прозондировать почву для открытия там комиссионерства нашего банка.
Ранее Михайлов предложил дирекциям банков перебраться в Иркутск, оставив в Омске для обслуживания местных отделений небольшой служебный персонал.
Этот вопрос разбирался в Банковском комитете, и даже удалось получить по одной теплушке на дирекцию. Этого было бы достаточно, если бы не требовалось вывозить безработный персонал.
В это время эвакуировалось артиллерийское училище, где мой сын состоял юнкером. Он прибежал к нам и сообщил, что начальник училища разрешил занимать свободные места родителям юнкеров. Это как нельзя лучше устраивало и мою семью, и персонал банка, ибо освобождалось четыре места. К тому же, покидая Омск в октябре, я избегал общей эвакуации города, которая, по моим расчётам, должна была наступить месяца через три, т. е. зимой. А ехать в теплушках зимой — верный способ или простудиться, или просто замерзнуть. Рассчитывать на то, чтобы получить топливо, которого могло не хватить и для паровозов, не приходилось.
Как раз в это время омские казаки заявили о своём желании поддержать Колчака и выступить против красных. Поддержка казаков многим казалась серьёзной, но я-то видел в ней лишь отсрочку событий на два-три месяца. Постановление казачьего круга гласило, что казаки решили защищать свои земли от наступления красных, не принимая участия в наступлении.
И дирекции банков отложили свой отъезд.
Я не был военным человеком, но мне думалось, что защитить Омск нельзя. С падением Урала правительство Колчака должно было либо совсем прекратить своё существование, либо, приступив к планомерной эвакуации, перенести свою деятельность в Забайкалье, а все правительственные учреждения — к Семёнову в Читу и в Верхнеудинск и, находясь за Байкалом, начать переговоры с японцами об организации буфера. К этому принуждало и то обстоятельство, что чехи покидали Сибирь, уходя во Владивосток, и оставляли охрану железнодорожной линии. Для её охраны у адмирала Колчака не хватало войск. Конечно, надо было, как я и писал Кармазинскому, вывезти золотой фонд — основу финансовой мощи Омского правительства.
Тогда почему под охраной юнкеров этого не сделал Колчак?..
НА ПУТИ В ИРКУТСК
Рано утром первого сентября, погрузив часть имущества на подводу, мы прибыли на место стоянки артиллерийских эшелонов и получили теплушку, заваленную соломой и конским помётом.
Нам удалось нанять нескольких баб, которые не только вычистили теплушку, но и вымыли её кипятком с сулемой, что до известной степени гарантировало от заражения сыпняком.
В число наших спутников по вагону вошли: старуха Сергиевская с дочерью, две девицы, Ядя и Катя (обе они до беженства принадлежали к помещичьим семьям Бугульминского уезда), жена офицера училища, серба Митровича, жена поручика Арцыбашева и наша семья, состоящая из моей матери Софии Андреевны, жены, дочурки Наташи и меня. Я был единственным мужчиной среди десяти женщин, но с общего их разрешения занял место на верхних нарах, отгородив их плотной занавеской.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107