Эта перечитала бог знает сколько и, обладая неимоверной памятью, обо всем имела собственное, иногда не совсем верное, но всегда вполне независимое мнение.
Гостей у Анны Михайловны и у Дорушки бывало немного; даже можно сказать, что, кроме Ильи Макаровича, У них почти никто не бывал, но к Долинскому кое-кто таки навертывался, особенно из газетчиков. По семейному образу жизни, который Долинский вел у Прохоровых, его знакомые незаметным образом становились и знакомыми его хозяек. Газетчики для Дорушки были народ совершенно новый, и она очень охотно с ними знакомилась, но потом еще скорее начинала тяготиться этим знакомством и старалась от них отделываться. Особенно ее антипатией были два молодые газетчика: Спиридон Меркулович Вырвич и Иван Иванович Шпандорчук. Это были люди того нехитрого разбора, который в настоящее время не представляет уже никакого интереса. Нынче на них смотрят с тем же равнодушием, с каким смотрят на догорающий дом, около которого обломаны все постройки и огонь ничему по соседству сообщиться не может; но было другое, старое время, года три-четыре назад, когда и у нас в Петербурге и даже частью в просторной Москве на Неглинной без этих людей, как говорят, и вода не святилась. Было это доброе, простодушное время, когда в известных слоях петербургского общества нельзя было повернуться, не сталкиваясь с Шпандорчуком или Вырвичем, и когда многими нехитрыми людьми ум и нравственные достоинства человека определялись тем, как этот человек относится к Шпандорчукам и Вырвичам. Такое положение заставляет нас несколько оторваться от хода событий и представить читателям образцы, может быть, весьма скудных размеров, выражающих отношение Доры, Анны Михайловны и Долинского к этому редкостному явлению петербургской цивилизации. И Шпандорчук, и Вырвич в существе были люди незлые и даже довольно добродушные, но недалекие и бестактные. Оба они, прочитав известный тургеневский роман, начали называть себя нигилистами. Дора тоже прочла этот роман и при первом слове кстати сказала:
- Нет, вы совсем не нигилисты.
- Как это, Дарья Михайловна?
- Да так, не нигилисты, да и только.
- Как же, когда мы сами говорим вам, что мы в бога не веруем и мы нигилисты.
- Сами вы можете говорить что вам угодно, а все-таки вы не то, что тут названо нигилистом.
- Так что же мы такое по-вашему?
- Бог вас, господа, знает, что вы такое!
- Вот это-то и есть; вот такие-то люди, как мы, и называются нигилистами.
- Знаете, по-моему, как называются такие люди, как вы? - спросила, смеясь, Дора.
- Нет, не знаем, скажите, пожалуйста.
- А не будете сердиться?
- Сердиться глупо. Всякая свобода - наш первый принцип.
- Так видите ли, такие люди, как вы, называются скучные люди.
- А! А вам веселья хочется.
- Да не веселья, но помилуйте, что же это целую жизнь сообщать, в виде новостей, то, что каждому человеку давно очень хорошо известно: "А знаете ли, что мужик тоже человек? А знаете ли, что женщина тоже человек? А знаете ли, что богачи давят бедных? А знаете ли, что человек должен быть свободен? Знаете ли, что цивилизация навыдумывала пропасть вздоров?" - Ведь это ж, согласитесь, скучно! Кто ж этого не знает, и какой же умный человек со всем этим давно не согласен? И главное дело, что все-то вы нас учите, учите... Право, даже страшно подумать, какие мы, должно быть, все умные скоро поделаемся! А в самом-то деле, все это нуль; на все это жизнь дунет - и все это разлетелось; все выйдет совсем не так, как написано в рецепте.
- Да вот, то-то и есть, Дарья Михайловна, что вы и сами выходите нигилистка.
- Я! Боже меня сохрани! - отвечала Дора и как бы в доказательство тотчас же перекрестилась.
- Да что же дурного быть нигилисткой?
- Ничего особенно дурного и ничего особенно хорошего, только на что мне мундир? Я не хочу его. Я хочу быть свободным человеком, я не люблю зависимости.
- Да это и значит быть независимой. Вы сами не знаете, что говорите.
- Благодарю за любезность, но не верю ей. Я очень хорошо знаю, что я такое. У меня есть совесть и, какой случился, свой царь в голове, и, кроме их, я ни от кого и ни от чего не хочу быть зависимой,- отвечала с раздувающимися ноздерками Дора.
- Крайнее свободолюбие!
- Самое крайнее.
- Но можно найти еще крайнее.
- Например, можно даже стать в независимость от здравого смысла.
- А что ж! Я, пожалуй, лучше соглашусь и на это! Лучше же быть независимою от здравого смысла, и так уж и слыть дураком или дурой, чем зависеть от этих господ, которые всех учат. Моя душа не дудка; и я не позволю на ней играть никому,- говорила она в пылу горячих споров.
- Ну, а что же будет, если вы, в самом деле, наконец, станете независимым от здравого смысла,- отвечали ей.
- Что? Свезут в сумасшедший дом. Все же, говорю вам, это гораздо лучше, чем целый век слушать учителей, сбиться с толку и сделаться пешкой, которую, пожалуй, еще другие, чего доброго, слушать станут. Я жизни слушаюсь.
- Да ведь странны вы, право! Теорию ведь жизнь же выработала,- убеждали Дору.
- Нет-с; уж это извините, пожалуйста; этому я не верю! Теория сочинение, а жизнь - жизнь. Жизнь - это то, что есть, и то, что всегда будет.
- Значит, у вас человек - раб жизни?
- Извините, у меня так: думай что хочешь, а делай что должен.
- А что же вы должны?
- Должна? Должна я прежде всего работать и как можно больше работать, а потом не мешать никому жить свободно, как ему хочется,- отвечала Дора.
- А не должны вы, например, еще позаботиться о человеческом счастье?
- То есть как же это о нем позаботиться? Кому я могу доставить какое-нибудь счастье - я всегда очень рада; а всем, то есть целому человечеству - ничего не могу сделать: ручки не доросли.
- Эх-с, Дарья Михайловна! - ручки-то у всякого доросли, да желанья мало.
- Не знаю-с, не знаю. Для этого нужно очень много знать, вообще надо быть очень умным, чтобы не поделать еще худшей бестолочи.
- Так вы и решаете быть в сторонке?
- Мимо чего пойду, то сделаю - позволения ни у кого просить не стану, а то, говорю вам, надо быть очень умной.
- Нестор Игнатьич! Да полноте же, батюшка, отмалчиваться! Какие же, наконец, ваши на этот счет мнения? - затягивали Долинского.
- Это, господа, ведь все вещи решенные: "ищите прежде всего царствия Божия и правды Его, а вся сия приложатся вам".
- Фу ты, какой он! Так от него и прет моралью! Что это за царствие, и что это за правда?
- Правда? Внутренняя правда - быть, а не казаться.
- А царствие?
- Да что ж вы меня расспрашиваете? Сами возраст имате; чтите и разумейте.
- Это о небе.
- Нет, о земле.
- Обетованной, по которой потечет мед и млеко?
- Да, конечно, об обетованной, где несть ни раб, ни свободь, но всяческая и во всех один дух, одно желание любить другого, как самого себя.
- Я за вас, Нестор Игнатьич!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85
Гостей у Анны Михайловны и у Дорушки бывало немного; даже можно сказать, что, кроме Ильи Макаровича, У них почти никто не бывал, но к Долинскому кое-кто таки навертывался, особенно из газетчиков. По семейному образу жизни, который Долинский вел у Прохоровых, его знакомые незаметным образом становились и знакомыми его хозяек. Газетчики для Дорушки были народ совершенно новый, и она очень охотно с ними знакомилась, но потом еще скорее начинала тяготиться этим знакомством и старалась от них отделываться. Особенно ее антипатией были два молодые газетчика: Спиридон Меркулович Вырвич и Иван Иванович Шпандорчук. Это были люди того нехитрого разбора, который в настоящее время не представляет уже никакого интереса. Нынче на них смотрят с тем же равнодушием, с каким смотрят на догорающий дом, около которого обломаны все постройки и огонь ничему по соседству сообщиться не может; но было другое, старое время, года три-четыре назад, когда и у нас в Петербурге и даже частью в просторной Москве на Неглинной без этих людей, как говорят, и вода не святилась. Было это доброе, простодушное время, когда в известных слоях петербургского общества нельзя было повернуться, не сталкиваясь с Шпандорчуком или Вырвичем, и когда многими нехитрыми людьми ум и нравственные достоинства человека определялись тем, как этот человек относится к Шпандорчукам и Вырвичам. Такое положение заставляет нас несколько оторваться от хода событий и представить читателям образцы, может быть, весьма скудных размеров, выражающих отношение Доры, Анны Михайловны и Долинского к этому редкостному явлению петербургской цивилизации. И Шпандорчук, и Вырвич в существе были люди незлые и даже довольно добродушные, но недалекие и бестактные. Оба они, прочитав известный тургеневский роман, начали называть себя нигилистами. Дора тоже прочла этот роман и при первом слове кстати сказала:
- Нет, вы совсем не нигилисты.
- Как это, Дарья Михайловна?
- Да так, не нигилисты, да и только.
- Как же, когда мы сами говорим вам, что мы в бога не веруем и мы нигилисты.
- Сами вы можете говорить что вам угодно, а все-таки вы не то, что тут названо нигилистом.
- Так что же мы такое по-вашему?
- Бог вас, господа, знает, что вы такое!
- Вот это-то и есть; вот такие-то люди, как мы, и называются нигилистами.
- Знаете, по-моему, как называются такие люди, как вы? - спросила, смеясь, Дора.
- Нет, не знаем, скажите, пожалуйста.
- А не будете сердиться?
- Сердиться глупо. Всякая свобода - наш первый принцип.
- Так видите ли, такие люди, как вы, называются скучные люди.
- А! А вам веселья хочется.
- Да не веселья, но помилуйте, что же это целую жизнь сообщать, в виде новостей, то, что каждому человеку давно очень хорошо известно: "А знаете ли, что мужик тоже человек? А знаете ли, что женщина тоже человек? А знаете ли, что богачи давят бедных? А знаете ли, что человек должен быть свободен? Знаете ли, что цивилизация навыдумывала пропасть вздоров?" - Ведь это ж, согласитесь, скучно! Кто ж этого не знает, и какой же умный человек со всем этим давно не согласен? И главное дело, что все-то вы нас учите, учите... Право, даже страшно подумать, какие мы, должно быть, все умные скоро поделаемся! А в самом-то деле, все это нуль; на все это жизнь дунет - и все это разлетелось; все выйдет совсем не так, как написано в рецепте.
- Да вот, то-то и есть, Дарья Михайловна, что вы и сами выходите нигилистка.
- Я! Боже меня сохрани! - отвечала Дора и как бы в доказательство тотчас же перекрестилась.
- Да что же дурного быть нигилисткой?
- Ничего особенно дурного и ничего особенно хорошего, только на что мне мундир? Я не хочу его. Я хочу быть свободным человеком, я не люблю зависимости.
- Да это и значит быть независимой. Вы сами не знаете, что говорите.
- Благодарю за любезность, но не верю ей. Я очень хорошо знаю, что я такое. У меня есть совесть и, какой случился, свой царь в голове, и, кроме их, я ни от кого и ни от чего не хочу быть зависимой,- отвечала с раздувающимися ноздерками Дора.
- Крайнее свободолюбие!
- Самое крайнее.
- Но можно найти еще крайнее.
- Например, можно даже стать в независимость от здравого смысла.
- А что ж! Я, пожалуй, лучше соглашусь и на это! Лучше же быть независимою от здравого смысла, и так уж и слыть дураком или дурой, чем зависеть от этих господ, которые всех учат. Моя душа не дудка; и я не позволю на ней играть никому,- говорила она в пылу горячих споров.
- Ну, а что же будет, если вы, в самом деле, наконец, станете независимым от здравого смысла,- отвечали ей.
- Что? Свезут в сумасшедший дом. Все же, говорю вам, это гораздо лучше, чем целый век слушать учителей, сбиться с толку и сделаться пешкой, которую, пожалуй, еще другие, чего доброго, слушать станут. Я жизни слушаюсь.
- Да ведь странны вы, право! Теорию ведь жизнь же выработала,- убеждали Дору.
- Нет-с; уж это извините, пожалуйста; этому я не верю! Теория сочинение, а жизнь - жизнь. Жизнь - это то, что есть, и то, что всегда будет.
- Значит, у вас человек - раб жизни?
- Извините, у меня так: думай что хочешь, а делай что должен.
- А что же вы должны?
- Должна? Должна я прежде всего работать и как можно больше работать, а потом не мешать никому жить свободно, как ему хочется,- отвечала Дора.
- А не должны вы, например, еще позаботиться о человеческом счастье?
- То есть как же это о нем позаботиться? Кому я могу доставить какое-нибудь счастье - я всегда очень рада; а всем, то есть целому человечеству - ничего не могу сделать: ручки не доросли.
- Эх-с, Дарья Михайловна! - ручки-то у всякого доросли, да желанья мало.
- Не знаю-с, не знаю. Для этого нужно очень много знать, вообще надо быть очень умным, чтобы не поделать еще худшей бестолочи.
- Так вы и решаете быть в сторонке?
- Мимо чего пойду, то сделаю - позволения ни у кого просить не стану, а то, говорю вам, надо быть очень умной.
- Нестор Игнатьич! Да полноте же, батюшка, отмалчиваться! Какие же, наконец, ваши на этот счет мнения? - затягивали Долинского.
- Это, господа, ведь все вещи решенные: "ищите прежде всего царствия Божия и правды Его, а вся сия приложатся вам".
- Фу ты, какой он! Так от него и прет моралью! Что это за царствие, и что это за правда?
- Правда? Внутренняя правда - быть, а не казаться.
- А царствие?
- Да что ж вы меня расспрашиваете? Сами возраст имате; чтите и разумейте.
- Это о небе.
- Нет, о земле.
- Обетованной, по которой потечет мед и млеко?
- Да, конечно, об обетованной, где несть ни раб, ни свободь, но всяческая и во всех один дух, одно желание любить другого, как самого себя.
- Я за вас, Нестор Игнатьич!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85