Этот человек, хваставшийся своей татуировкой и шрамами, предпочитал, несмотря на мои выговоры и угрозы, носить гуайюко. Я оставил его проспаться, и он пролежал там до ночи. Загорелся новый день, а Пипа лежал пластом и не открывал глаз.
Тогда, сняв со стены ружье, я схватил касика за длинные волосы и швырнул его на песок, а Франко притворился, будто спускает собак. Старик обнял мои колени и с трудом объяснял: «Ничего, ничего! Выпить яхе, выпить яхе!..»
Мне были уже известны свойства этого растения, которое один из ученых нашей страны назвал телепатиной . Если выпить ее сок, можно увидеть во сне то, что происходит в других местах. Я вспомнил, что Пипа рассказывал мне, как он пользовался яхе, чтобы узнавать наверняка, в какие степи уехали вакеро и где изобилует дичь. Он предлагал Франко выпить этого сока, чтобы определить место, где находится похититель наших жен.
Ясновидца принесли на руках в хижину и посадили к столбу. Его неправильное безбородое лицо приняло лиловый оттенок. Пипа пускал слюну себе на живот и, не открывая глаз, старался схватить себя за ноги. Я поддерживал руками его голову. Индейцы, собравшись в кружок, смотрели на нас как зачарованные.
— Пипа, Пипа! Что ты видишь, а? Что ты видишь?
Пипа хрипло стонал, давился слюной и сосал свой язык, как леденец. Индейцы утверждали, что Пипа заговорит, лишь когда проснется.
Я с недоверчивым любопытством снова спросил его:
— Что ты видишь? Что ты видишь?
— Ре...ка... Лю...ди... двое...
— А еще? А еще?
— Ку...рья...ра...
— Ты знаешь этих людей?
— Уууу... Уууу... Уууу...
— Пипа, тебе нехорошо? Чего тебе? Чего тебе?
— Спать... Спать... Спа...
Видения спящего человека были причудливы: вереницы кайманов и черепах, болота, полные людей, цветы, испускающие крики. Он говорил, что деревья сельвы — это парализованные гиганты, по ночам они беседуют между собой, обмениваются знаками. Они убежали бы вместе с тучами, но земля держит их за корни, обрекая на вечную неподвижность. Они жалуются на руку, которая их ранит, на топор, который их валит; они навеки обречены пускать ростки, цвести, стонать, продолжать, не оплодотворяясь, свой бесчисленный, никем не понятый род. Пипа слышал их гневные голоса: деревья твердили, что они должны занять поля, степи и города, стереть с лица земли следы человека и оплести весь земной шар густою листвой, как в тысячелетия Бытия, когда бог парил еще в пространстве, как неясная туманность.
Вещая сельва, враждебная сельва! Когда исполнится твое предсказание?
Мы достигли берегов Вичады, истерзанные москитами. Смерть послала их следом за нами на время перехода, и они не отставали от нас ни днем, ни ночью, колыхаясь целым роем, то жалобно жужжа, то звеня, как натянутая струна. Было невозможно спастись от них, они высасывали нашу истощенную кровь через шляпы и одежду, заражая нас микробами лихорадки и кошмаров.
Дожди превратили бескрайние саванны в унылую топь, и мы пробирались по пояс в воде следом за проводниками, утирая с лица пот, с промокшими узлами за спиной, голодные, изможденные, ночуя на заросших кустарником возвышенностях, без огня, без постели, без крова.
Эти широты безжалостны и в летнюю засуху и в зимние дожди. Как-то раз в Мапорите, когда Алисия еще любила меня, я вышел в степь поймать для нее детеныша лани. Лето иссушило безводную степь, и скот, в поисках воды, бродил всюду под палящим зноем. В пересохших руслах потоков рыли копытами землю коровы, а рядом, уткнувшись мордой в жидкую грязь, издыхала лошадь. Стая коршунов хватала змей, лягушек, ящериц, которые, обезумев от жажды, судорожно извивались среди трупов качикамо и чигуире. Бык, вожак стада, раздавал с покровительственным видом удары рогами и властно мычал, заставляя коров идти за ним в поисках луж все дальше, в иссохшую, искрящуюся на солнце степь.
Одна из недавно отелившихся коров сбила себе копыта, раскапывая отвердевшую землю, и возвратилась назад к своему теленку, чтобы дать ему растрескавшееся вымя. Она наклонилась облизать его и умерла. Я поднял теленка: он издох у меня на руках.
А потом, когда наступит пора дождей, враждебная земля вновь изменит свой облик: повсюду можно будет увидеть взгромоздившихся на стволы деревьев паки, лисиц и зайцев, спасающихся от наводнения; и хотя коровы останутся пастись на затопленном лугу, вода будет доходить им до брюха, и кровожадные карибе отгрызут им соски.
Такой разлив и пересекали мы пешком, босые, как это делали когда-то легендарные конкистадоры. Когда на восьмой день мне показали леса на Вичаде, меня бросило в дрожь, и я ринулся вперед с оружием в руках, надеясь застать Алисию и Барреру в позе любовников, неожиданно налететь на них, как сокол на выводок птенцов... Задыхаясь от ярости, карабкался я по скалистому берегу...
Никого! Никого! Тишина, безлюдье...
У кого узнать, куда отправились каучеро? Что пользы продолжать подниматься вверх по реке, по ее сулящим опасности берегам? Не лучше ли отказаться от всего, лечь где-нибудь и предоставить лихорадке убить себя...
Этой ночью гнездившийся в моем сознании призрак самоубийства тянулся ко мне обеими руками, и я сидел в гамаке, упершись челюстью в ствол карабина. «Что станется с моим лицом? Вдруг со мной произойдет то же самое, что с Мильяном?» Одна эта мысль удерживала мою руку.
Темный демон медленно, но упорно овладевал моим сознанием. Я не был таким несколько недель тому назад. Теперь понятия добра и зла перемешались в моем мозгу, и мне пришла в голову мысль из жалости убить моих спутников. К чему бесполезные пытки, когда голодная смерть неизбежна, а пуля убивает наповал? Я хотел принести товарищам мгновенное освобождение и умереть сам. Засунув левую руку в карман, я принялся пересчитывать оставшиеся патроны, выбирая для себя самый острый. Кого убить первым? Франко лежал рядом со мной. Я протянул руку в дождливую тьму и ощупал его горячую голову.
— Чего тебе? — спросил Фидель. — Зачем ты взводишь курок?
— Лихорадка сводит меня с ума.
Нащупав мой пульс, он сказал:
— Бедняга! Бедняга!.. У тебя больше сорока градусов. Накройся моим плащом и пропотей.
— Эта ночь никогда не кончится!
— Скоро взойдет утренняя звезда. Знаешь, — прибавил Фидель, — мулат может свихнуться! Слышишь, как он стонет? Он бредит Себастьяной и льяносами. Говорит, что печень у него затвердела, как камень.
— Это ты виноват. Ты не хотел оставить его дома. Тебе хотелось, чтобы он умер в пустыне.
— Я думаю, что мулат рвется домой, потому что враждует с Пипой.
— Я помирю их навсегда.
— Корреа боится Пипы, который грозится околдовать его; мулат затосковал, когда услышал пение какой-то птицы.
Вспоминая о напитке Себастьяны, я ответил с недоверием:
— Невежество! Суеверие!
— Вчера он достал гитару, хотел сменить разбитый колок и заплакал, когда прикоснулся к струнам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70
Тогда, сняв со стены ружье, я схватил касика за длинные волосы и швырнул его на песок, а Франко притворился, будто спускает собак. Старик обнял мои колени и с трудом объяснял: «Ничего, ничего! Выпить яхе, выпить яхе!..»
Мне были уже известны свойства этого растения, которое один из ученых нашей страны назвал телепатиной . Если выпить ее сок, можно увидеть во сне то, что происходит в других местах. Я вспомнил, что Пипа рассказывал мне, как он пользовался яхе, чтобы узнавать наверняка, в какие степи уехали вакеро и где изобилует дичь. Он предлагал Франко выпить этого сока, чтобы определить место, где находится похититель наших жен.
Ясновидца принесли на руках в хижину и посадили к столбу. Его неправильное безбородое лицо приняло лиловый оттенок. Пипа пускал слюну себе на живот и, не открывая глаз, старался схватить себя за ноги. Я поддерживал руками его голову. Индейцы, собравшись в кружок, смотрели на нас как зачарованные.
— Пипа, Пипа! Что ты видишь, а? Что ты видишь?
Пипа хрипло стонал, давился слюной и сосал свой язык, как леденец. Индейцы утверждали, что Пипа заговорит, лишь когда проснется.
Я с недоверчивым любопытством снова спросил его:
— Что ты видишь? Что ты видишь?
— Ре...ка... Лю...ди... двое...
— А еще? А еще?
— Ку...рья...ра...
— Ты знаешь этих людей?
— Уууу... Уууу... Уууу...
— Пипа, тебе нехорошо? Чего тебе? Чего тебе?
— Спать... Спать... Спа...
Видения спящего человека были причудливы: вереницы кайманов и черепах, болота, полные людей, цветы, испускающие крики. Он говорил, что деревья сельвы — это парализованные гиганты, по ночам они беседуют между собой, обмениваются знаками. Они убежали бы вместе с тучами, но земля держит их за корни, обрекая на вечную неподвижность. Они жалуются на руку, которая их ранит, на топор, который их валит; они навеки обречены пускать ростки, цвести, стонать, продолжать, не оплодотворяясь, свой бесчисленный, никем не понятый род. Пипа слышал их гневные голоса: деревья твердили, что они должны занять поля, степи и города, стереть с лица земли следы человека и оплести весь земной шар густою листвой, как в тысячелетия Бытия, когда бог парил еще в пространстве, как неясная туманность.
Вещая сельва, враждебная сельва! Когда исполнится твое предсказание?
Мы достигли берегов Вичады, истерзанные москитами. Смерть послала их следом за нами на время перехода, и они не отставали от нас ни днем, ни ночью, колыхаясь целым роем, то жалобно жужжа, то звеня, как натянутая струна. Было невозможно спастись от них, они высасывали нашу истощенную кровь через шляпы и одежду, заражая нас микробами лихорадки и кошмаров.
Дожди превратили бескрайние саванны в унылую топь, и мы пробирались по пояс в воде следом за проводниками, утирая с лица пот, с промокшими узлами за спиной, голодные, изможденные, ночуя на заросших кустарником возвышенностях, без огня, без постели, без крова.
Эти широты безжалостны и в летнюю засуху и в зимние дожди. Как-то раз в Мапорите, когда Алисия еще любила меня, я вышел в степь поймать для нее детеныша лани. Лето иссушило безводную степь, и скот, в поисках воды, бродил всюду под палящим зноем. В пересохших руслах потоков рыли копытами землю коровы, а рядом, уткнувшись мордой в жидкую грязь, издыхала лошадь. Стая коршунов хватала змей, лягушек, ящериц, которые, обезумев от жажды, судорожно извивались среди трупов качикамо и чигуире. Бык, вожак стада, раздавал с покровительственным видом удары рогами и властно мычал, заставляя коров идти за ним в поисках луж все дальше, в иссохшую, искрящуюся на солнце степь.
Одна из недавно отелившихся коров сбила себе копыта, раскапывая отвердевшую землю, и возвратилась назад к своему теленку, чтобы дать ему растрескавшееся вымя. Она наклонилась облизать его и умерла. Я поднял теленка: он издох у меня на руках.
А потом, когда наступит пора дождей, враждебная земля вновь изменит свой облик: повсюду можно будет увидеть взгромоздившихся на стволы деревьев паки, лисиц и зайцев, спасающихся от наводнения; и хотя коровы останутся пастись на затопленном лугу, вода будет доходить им до брюха, и кровожадные карибе отгрызут им соски.
Такой разлив и пересекали мы пешком, босые, как это делали когда-то легендарные конкистадоры. Когда на восьмой день мне показали леса на Вичаде, меня бросило в дрожь, и я ринулся вперед с оружием в руках, надеясь застать Алисию и Барреру в позе любовников, неожиданно налететь на них, как сокол на выводок птенцов... Задыхаясь от ярости, карабкался я по скалистому берегу...
Никого! Никого! Тишина, безлюдье...
У кого узнать, куда отправились каучеро? Что пользы продолжать подниматься вверх по реке, по ее сулящим опасности берегам? Не лучше ли отказаться от всего, лечь где-нибудь и предоставить лихорадке убить себя...
Этой ночью гнездившийся в моем сознании призрак самоубийства тянулся ко мне обеими руками, и я сидел в гамаке, упершись челюстью в ствол карабина. «Что станется с моим лицом? Вдруг со мной произойдет то же самое, что с Мильяном?» Одна эта мысль удерживала мою руку.
Темный демон медленно, но упорно овладевал моим сознанием. Я не был таким несколько недель тому назад. Теперь понятия добра и зла перемешались в моем мозгу, и мне пришла в голову мысль из жалости убить моих спутников. К чему бесполезные пытки, когда голодная смерть неизбежна, а пуля убивает наповал? Я хотел принести товарищам мгновенное освобождение и умереть сам. Засунув левую руку в карман, я принялся пересчитывать оставшиеся патроны, выбирая для себя самый острый. Кого убить первым? Франко лежал рядом со мной. Я протянул руку в дождливую тьму и ощупал его горячую голову.
— Чего тебе? — спросил Фидель. — Зачем ты взводишь курок?
— Лихорадка сводит меня с ума.
Нащупав мой пульс, он сказал:
— Бедняга! Бедняга!.. У тебя больше сорока градусов. Накройся моим плащом и пропотей.
— Эта ночь никогда не кончится!
— Скоро взойдет утренняя звезда. Знаешь, — прибавил Фидель, — мулат может свихнуться! Слышишь, как он стонет? Он бредит Себастьяной и льяносами. Говорит, что печень у него затвердела, как камень.
— Это ты виноват. Ты не хотел оставить его дома. Тебе хотелось, чтобы он умер в пустыне.
— Я думаю, что мулат рвется домой, потому что враждует с Пипой.
— Я помирю их навсегда.
— Корреа боится Пипы, который грозится околдовать его; мулат затосковал, когда услышал пение какой-то птицы.
Вспоминая о напитке Себастьяны, я ответил с недоверием:
— Невежество! Суеверие!
— Вчера он достал гитару, хотел сменить разбитый колок и заплакал, когда прикоснулся к струнам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70