Но это потом случалось часто, и он привык...
Камни выпивали кровь и силы из молодых человеческих тел, калечили их, давили и превращали в ненужный хлам. Раздавленные, умершие от непосильного труда, дурного питания, солнечных ударов поступали в руки бальзамировщиков. Те наскоро натирали их содой, сушили на солнце, потом хоронили в грубых циновках в общих могилах. Траты на массовый способ бальзамирования и захоронения были невелики, но этот обычай старались соблюдать, он поддерживал веру в могущество жрецов и хоть немного утешал людей. Каждый житель Кемет старался сохранить свое тело, чтобы его Ка после смерти могло найти свою земную оболочку и на полях Иалу встретиться с дорогими людьми. Нарушать этот обычай не решались в Большом доме.
Руабен постепенно знакомился с окружающими. Все они были из разных сепов и селений. В одной группе, с которой они часто встречались, ему особенно нравился, как и он, коренник — ведущий на канате салазок — Нахт. Это был мужчина лет двадцати восьми, высокий крепкого сложения, с быстрым взглядом угрюмых глаз. Группа тянула салазки молча, прислушиваясь к его редкой команде. Руабен часто помогал ему с товарищами на подъеме, хотя это было мучительно тяжело после того, как поднята своя глыба. Но помощь была взаимной, и никто не возражал.
В поселке их хижины находились поблизости, и они перебрасывались приветствиями и иногда просто говорили по душам, вспоминали прежнюю жизнь. Однажды Нахт расхохотался, и Руабен, пораженный, молча смотрел на него и не узнавал, так изменилось его лицо.
— Ты думаешь, я всегда такой угрюмый, как голодная гиена? Эх, друг! В этой распроклятой жизни люди так меняются, что родные не узнают при встрече. Уж не воображаешь ли ты, что у тебя на лице все время радость?
Руабен невольно улыбнулся.
— Наверное, у тебя характер помягче, я же злее тебя. Да ты временами думаешь: Осирису было бы больше по душе, если бы Ахет Хуфу поменьше угнетала людей. Зачем живому богу такая гора? Строили же его предки поменьше, пониже и попроще.
Руабен опасливо оглянулся:
— Не наше это дело — говорить о живом боге.
— Зато наше дело ломать спину и падать от голода. Умный ты мужчина и мастер на все руки, а этого недодумаешь.
— А если и додумаю, что из того? Ты додумал, но идешь в такой же муке на гору, как и те, кто недодумал, — с досадой ответил Руабен.
— И это верно, — с горечью согласился Нахт.
Проходили дни, и где-то иногда в сознании теплилась надежда, что пройдут эти безрадостные времена и они вернутся домой. Но пришла еще неприятность, которая была в их положении особым злом. Жесткие ячменные лепешки, составляющие основную еду в их убогом рационе, с каждым днем становились тоньше и меньше. Чеснок, лук или редька не могли насытить мужчин, выполняющих нечеловеческую работу.
В один из таких дней, когда рабочие, пошатываясь, спускались тихо с салазками, Руабена поразил непривычный яркий блеск внизу, под навесом. Он смутно догадался, что, вероятно, сам царь любовался на свою любимую пирамиду, и блеск исходил от его носилок, украшенных листовым золотом.
Вместе с царем там стоял и чати. Хемиун за многие годы видел всяких строительных рабочих, но теперь он внимательно смотрел на их движение и хмурился все больше. Группа их нестройно двигалась по насыпи.
— Почему они такие худые? Особых причин на это нет, распоряжений об уменьшении норм зерна не было, питание должно быть обычным, — вслух высказал свое беспокойство Хемиун.
Он отошел от царя и приказал позвать к себе начальника припирамидного поселения. Тот подошел встревоженный.
— Почему они у тебя такие костлявые?
— Начальник Дома пищи говорит, что убавили норму ячменя.
— Ты не думаешь, что они упадут и некому будет работать?
Начальник молчал, бледнея под взглядом Хемиуна.
— Тебе надо было заняться этим вопросом и выяснить точно, сокращены ли дневные нормы?
Хемиун не стал продолжать разговора, сумрачный, уселся в свои носилки и направился вслед за царем.
«Завтра наведем в этом деле порядок», — с досадой думал он. Однако он не предвидел, что события развернутся быстрее, чем он мог предполагать.
На следующий день во время обеда в поселке при пирамиде все с возмущением обнаружили, что лепешки по сравнению с прежней нормой убавились наполовину.
Худые, озлобленные, вечно голодные перевозчики и каменотесы, раньше такие молчаливые, теперь прорвались в полный голос:
— Нас совсем решили уморить! — кричали одни.
— Работаем, как быки, а кормят хуже собак... — возмущались другие.
— Скоро совсем не будут давать еды. Один чеснок да редька!
— Собак кормят лучше, чем нас!
— Братья! — вдруг раздался сильный голос Нахта. — Наши глыбы не увезет и пара быков, мы же должны поднимать их на огромную гору. Но хороший хозяин заботится о своих быках, когда пашет на них. Он бережет их и хорошо кормит, если они на тяжелой работе. Кто у нас хозяин? Зачем нас пригнали сюда? Зачем оторвали от родных, от детей? — слышался гневный голос Нахта в напряженной тишине. — Мы работаем тяжелее, чем любой бык, но нас не хотят кормить. Сколько наших братьев упало на этой горе, когда тащили глыбы сверх своих сил? Сколько из них умерло, надорвавшись от работы и плохой еды? Нас ожидает такая же участь. Пусть отпустят домой, к нашим семьям, если нет для нас еды! Пойдем, заявим об этом чати! Если не желают отпустить, пусть перебьют. Чем мучиться без конца на этой горе, лучше умереть враз...
— Пойдем! Все пойдем! — раздались голоса в толпе. — Веди нас!
— Идемте все! — сверкая жгучими черными глазами призывал Нахт.
И он сильно, порывисто зашагал к воротам, за ним потоком устремилась армия строителей Ахет Хуфу.
Руабен, слушая Нахта, забыл обо всем и чувствовал лишь непреодолимо властную силу призыва. Он двинулся за Нахтом, и они пошли рядом, впереди всех, и стража в воротах уже ничего не могла с ними сделать. Эта безоружная армия с сильными руками сверкала ненавидящими глазами вместо секир, и стражники отступили перед стихией гнева.
Начальник поселка пробовал защитить ворота, но людской вал отбросил его, и он, оглушенный, смотрел, как толпа выплеснулась на дорогу и, неудержимая, полилась к пригороду. Он не знал, что делать и, только собравшись с мыслями, послал двух стражников предупредить чати о бунте.
— Какое несчастье! Как на беду, всю стражу из поселка отправили с караваном в Ливийскую пустыню. Но кто же этого ожидал? Всегда все было тихо, спокойно! Теперь несдобровать! — жаловался начальник оставшимся стражникам.
Они вышли за ворота и беспомощно смотрели, как человеческий поток, извиваясь, быстро удалялся. В знойном слепящем мареве он становился все более слитным в своем красновато-черном цвете, в едином порыве...
Руабен бежал рядом с Нахтом, в толпе слышались восклицания, отдельные слова и тяжелое дыхание сотен бегущих.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73
Камни выпивали кровь и силы из молодых человеческих тел, калечили их, давили и превращали в ненужный хлам. Раздавленные, умершие от непосильного труда, дурного питания, солнечных ударов поступали в руки бальзамировщиков. Те наскоро натирали их содой, сушили на солнце, потом хоронили в грубых циновках в общих могилах. Траты на массовый способ бальзамирования и захоронения были невелики, но этот обычай старались соблюдать, он поддерживал веру в могущество жрецов и хоть немного утешал людей. Каждый житель Кемет старался сохранить свое тело, чтобы его Ка после смерти могло найти свою земную оболочку и на полях Иалу встретиться с дорогими людьми. Нарушать этот обычай не решались в Большом доме.
Руабен постепенно знакомился с окружающими. Все они были из разных сепов и селений. В одной группе, с которой они часто встречались, ему особенно нравился, как и он, коренник — ведущий на канате салазок — Нахт. Это был мужчина лет двадцати восьми, высокий крепкого сложения, с быстрым взглядом угрюмых глаз. Группа тянула салазки молча, прислушиваясь к его редкой команде. Руабен часто помогал ему с товарищами на подъеме, хотя это было мучительно тяжело после того, как поднята своя глыба. Но помощь была взаимной, и никто не возражал.
В поселке их хижины находились поблизости, и они перебрасывались приветствиями и иногда просто говорили по душам, вспоминали прежнюю жизнь. Однажды Нахт расхохотался, и Руабен, пораженный, молча смотрел на него и не узнавал, так изменилось его лицо.
— Ты думаешь, я всегда такой угрюмый, как голодная гиена? Эх, друг! В этой распроклятой жизни люди так меняются, что родные не узнают при встрече. Уж не воображаешь ли ты, что у тебя на лице все время радость?
Руабен невольно улыбнулся.
— Наверное, у тебя характер помягче, я же злее тебя. Да ты временами думаешь: Осирису было бы больше по душе, если бы Ахет Хуфу поменьше угнетала людей. Зачем живому богу такая гора? Строили же его предки поменьше, пониже и попроще.
Руабен опасливо оглянулся:
— Не наше это дело — говорить о живом боге.
— Зато наше дело ломать спину и падать от голода. Умный ты мужчина и мастер на все руки, а этого недодумаешь.
— А если и додумаю, что из того? Ты додумал, но идешь в такой же муке на гору, как и те, кто недодумал, — с досадой ответил Руабен.
— И это верно, — с горечью согласился Нахт.
Проходили дни, и где-то иногда в сознании теплилась надежда, что пройдут эти безрадостные времена и они вернутся домой. Но пришла еще неприятность, которая была в их положении особым злом. Жесткие ячменные лепешки, составляющие основную еду в их убогом рационе, с каждым днем становились тоньше и меньше. Чеснок, лук или редька не могли насытить мужчин, выполняющих нечеловеческую работу.
В один из таких дней, когда рабочие, пошатываясь, спускались тихо с салазками, Руабена поразил непривычный яркий блеск внизу, под навесом. Он смутно догадался, что, вероятно, сам царь любовался на свою любимую пирамиду, и блеск исходил от его носилок, украшенных листовым золотом.
Вместе с царем там стоял и чати. Хемиун за многие годы видел всяких строительных рабочих, но теперь он внимательно смотрел на их движение и хмурился все больше. Группа их нестройно двигалась по насыпи.
— Почему они такие худые? Особых причин на это нет, распоряжений об уменьшении норм зерна не было, питание должно быть обычным, — вслух высказал свое беспокойство Хемиун.
Он отошел от царя и приказал позвать к себе начальника припирамидного поселения. Тот подошел встревоженный.
— Почему они у тебя такие костлявые?
— Начальник Дома пищи говорит, что убавили норму ячменя.
— Ты не думаешь, что они упадут и некому будет работать?
Начальник молчал, бледнея под взглядом Хемиуна.
— Тебе надо было заняться этим вопросом и выяснить точно, сокращены ли дневные нормы?
Хемиун не стал продолжать разговора, сумрачный, уселся в свои носилки и направился вслед за царем.
«Завтра наведем в этом деле порядок», — с досадой думал он. Однако он не предвидел, что события развернутся быстрее, чем он мог предполагать.
На следующий день во время обеда в поселке при пирамиде все с возмущением обнаружили, что лепешки по сравнению с прежней нормой убавились наполовину.
Худые, озлобленные, вечно голодные перевозчики и каменотесы, раньше такие молчаливые, теперь прорвались в полный голос:
— Нас совсем решили уморить! — кричали одни.
— Работаем, как быки, а кормят хуже собак... — возмущались другие.
— Скоро совсем не будут давать еды. Один чеснок да редька!
— Собак кормят лучше, чем нас!
— Братья! — вдруг раздался сильный голос Нахта. — Наши глыбы не увезет и пара быков, мы же должны поднимать их на огромную гору. Но хороший хозяин заботится о своих быках, когда пашет на них. Он бережет их и хорошо кормит, если они на тяжелой работе. Кто у нас хозяин? Зачем нас пригнали сюда? Зачем оторвали от родных, от детей? — слышался гневный голос Нахта в напряженной тишине. — Мы работаем тяжелее, чем любой бык, но нас не хотят кормить. Сколько наших братьев упало на этой горе, когда тащили глыбы сверх своих сил? Сколько из них умерло, надорвавшись от работы и плохой еды? Нас ожидает такая же участь. Пусть отпустят домой, к нашим семьям, если нет для нас еды! Пойдем, заявим об этом чати! Если не желают отпустить, пусть перебьют. Чем мучиться без конца на этой горе, лучше умереть враз...
— Пойдем! Все пойдем! — раздались голоса в толпе. — Веди нас!
— Идемте все! — сверкая жгучими черными глазами призывал Нахт.
И он сильно, порывисто зашагал к воротам, за ним потоком устремилась армия строителей Ахет Хуфу.
Руабен, слушая Нахта, забыл обо всем и чувствовал лишь непреодолимо властную силу призыва. Он двинулся за Нахтом, и они пошли рядом, впереди всех, и стража в воротах уже ничего не могла с ними сделать. Эта безоружная армия с сильными руками сверкала ненавидящими глазами вместо секир, и стражники отступили перед стихией гнева.
Начальник поселка пробовал защитить ворота, но людской вал отбросил его, и он, оглушенный, смотрел, как толпа выплеснулась на дорогу и, неудержимая, полилась к пригороду. Он не знал, что делать и, только собравшись с мыслями, послал двух стражников предупредить чати о бунте.
— Какое несчастье! Как на беду, всю стражу из поселка отправили с караваном в Ливийскую пустыню. Но кто же этого ожидал? Всегда все было тихо, спокойно! Теперь несдобровать! — жаловался начальник оставшимся стражникам.
Они вышли за ворота и беспомощно смотрели, как человеческий поток, извиваясь, быстро удалялся. В знойном слепящем мареве он становился все более слитным в своем красновато-черном цвете, в едином порыве...
Руабен бежал рядом с Нахтом, в толпе слышались восклицания, отдельные слова и тяжелое дыхание сотен бегущих.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73