Луи не задерживается в баре, и каждый вечер застает Мари за одним занятием: она снова и снова слушает купленную в Марселе пластинку. Он берет ее за плечи.
– Не надо, пусти.
В голосе Мари теперь не гнев, не досада, а грусть, и это сбивает Луи с толку. Он, естественно, винит себя. Возможно, кто-нибудь видел, как он заходил к Гю, и донес Мари…
– Мари, завтра мы с Артуром в Жиньяке не работаем. Первое мое свободное воскресенье за многие, многие месяцы. Куда бы тебе хотелось поехать?
– Поезжай с ребятами, а я останусь дома. Надо дошить платье, я уже давно обещала Симоне.
– Ты на меня еще сердишься? Я напился тогда как дурак… Меня уговорили.
– Да нет, не сержусь. Если бы ты только знал, как мне все безразлично.
– Значит, сегодня ты ляжешь в спальне?
С той самой бурной сцены после выпивона, как выражается Луи, Мари так и спит на диване в гостиной.
– Нет, Луи.
– Но, послушай, это же глупо!
Он не знает – злиться или умолять. Он страшится нового срыва. Усталость, засевшая в нем, сказывается при каждом движении, все чаще и чаще мучит боль в спине.
Надо бы взять Мари на руки, поцеловать, прижать к себе, но он боится – а вдруг сразу уснет, как тогда.
Наверное, Ксавье уже прилетел в Сенегал. Нигде, кроме как на пляже, даже и представить его себе не могу. Да и вообще – он, точно песок, просыпался сквозь пальцы – и пустота… С самого четверга прямо места себе не найду, вроде хворой собаки. Жизель, наверно, была права.
Жизель недолго пришлось допытываться, пока Мари расскажет ей про прогулки в Куронн, пластинку, Карро. Прежде всегда исповедовалась Жизель; ведь она только и делала, что закручивала или раскручивала очередной роман. Так повелось со времен их девичества, да так и осталось. Уже в семнадцать лет Жизель была складненькой толстушкой. Теперь же она превратилась в цветущую роскошную блондинку, на которую мужчины кидали недвусмысленные взоры.
«Жизель – ренуаровский тип», – повторял Антуан, кичившийся знанием живописи.
– Ну, а дальше что? – спросила Жизель, выслушав рассказ Мари.
– Все.
– Красавчик с бородой, томные глаза, пластинка, приводящая в трепет, – все так ясно как божий день.
– Ты думаешь?
– Тебе остается только упасть в объятия своего учителя и закрутить с ним роман.
– Ну нет.
– Почему?
– Потому что это не такая простая история.
– Ну конечно, у тебя все сложно. А на самом деле все такие истории кончаются одинаково.
– Вечно ты все упрощаешь.
– Не упрощаю, а свожу к сути.
– Но для нас не в этом, как ты выражаешься, суть. Не в этом.
– Для кого для нас?
– Для Ксавье и меня.
– Вы что, не такие люди, как все?
– Просто я не свободна.
– Неправда, Мари. Просто ты боишься себя.
– Возможно.
– Тебя удерживает не Луи и даже не дети.
– Ничего меня не удерживает. Все дело в том, что мне и в голову никогда не приходило, что у нас с Ксавье могут быть иные отношения. Это твоя идея.
– А помнишь Жильбера?
– Того парня, с которым ты гуляла до Антуана?
– Он погиб в Алжире. Знаешь, я ему кое-что позволяла, но до известного предела. Я пользовалась его робостью, его добротой. Перед отъездом в Алжир – я уже год как была замужем – он пришел со мной повидаться. На его лице уже была печать смерти. Как ни странно, я часто вспоминаю, какими он смотрел на меня глазами.
– Зачем ты мне все это рассказываешь?
– Не знаю… Когда я думаю, что он, быть может, так и погиб, затаив на меня обиду, я готова локти себе кусать. Кто знает, а вдруг мы упустили свое счастье.
– Счастье? И ты в него веришь? Но при чем тут эта история?
– Ни при чем. Просто с той поры я решила брать от жизни все, что можно. И на твоем месте…
– Я знаю, как поступила бы ты. А я – другая.
– Ты любишь Луи?
– Он славный парень.
– Антуан тоже, но этого мало.
– У тебя нет детей, Жизель!
– У меня нет твоих принципов…
Принципы! Они разбились вдребезги на пляже в Жаи. Если бы я вняла советам Жизель и сошлась с Ксавье, оно, возможно, было бы даже лучше. Ах, принципы-то вроде соблюдены. Так я и осталась верной мужней женой.
Интерлюдия шестая
Сколько ни размышляй,
Этого мало,
Дела твои плохи и ты в отчаяньи,
Но все идет к худшему.
Ты говоришь – так дальше невыносимо,
Так найди же выход.
Бертольт Брехт
Умственное переутомление действительно типично для нашего времени, но оно не присуще человеку изначально, а потому необходимо срочно его устранить.
Жан Табари, профессор медицинского факультета в Париже. («Жизнь и доброта», французское издание журнала Красного Креста, июнь 1964 года)

Какая мразь кругом! Величье сохранили
Лишь женщины.
Виктор Гюго, Возмездие
Мало-помалу стройка затихает. Луи остался один. Его не тянет в бар, домой идти не хочется, нельзя, чтобы семья видела его в таком раздраженном состоянии.
Он шлепает штукатурку на стену, раз-другой. Затирает ее. Уже темно. Можно было бы зажечь в старом растворном ящике – он тут для того и стоит – размельченный гипс и поработать еще при сине-золотом пламени, вдыхая запах серы.
Но нет. Сегодня вечером ему вообще нет никакого расчета работать поздно. Накануне бригада поцапалась с хозяином из-за оплаты, и все, как один, решили уйти со стройки. Наутро они уже подрядились работать в другом месте.
– Вкалываешь сверхурочно ради собственного удовольствия? – сказал ему Рене, уходя домой.
Луи промолчал. У него нет сил выносить ни молодое зубоскальство Рене, ни скучные воспоминания алжирца о своей родине. Как ни повернись, мир враждебен тебе, за что ни возьмись, тебя ждет неудача. Вокруг Луи пустыня, он чувствует, что силы его иссякают. Боль в спине терзает его без передышки с самого раннего утра.
Прошла неделя с того дня, когда он носился, точно блудливый пес, и получал щелчок за щелчком. Сонливость одолевает его все раньше и раньше, а среди ночи сон раскалывается надвое, как сухое полено. И тогда Луи подолгу лежит, не смыкая глаз.
То, что Мари по-прежнему спит в гостиной на диване, тоже действует ему на нервы. Сегодня ночью он пошел взглянуть на нее. Мари свернулась на диване калачиком. Он готов был ее разбудить, да побоялся. Он боится всего: других, себя.
Чем дальше, тем непонятнее становится Мари. Она постоянно слушает эту таинственную пластинку. Внешне ничего не изменилось. Мари так же занята детьми, готовкой, домашним хозяйством.
Предметы все больше расплываются. Едва проснувшись, Луи погружается в разреженный туман, в который там и сям вкраплены люди и вещи, словно торчащие из моря рифы. Жесты, шумы, слова ранят его – ему кажется, будто у него содрана кожа.
Из-за холма восходит луна и катится по небу, словно мяч по плоской крыше. Поднявшись, она заглядывает в помещение. Тень Луи расплывается на белой стене. Движения искажаются. Вот он пожимает плечами, втягивает голову, вытягивает шею, вскидывает руку, поднимает ногу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39