Семейная пара уже не более чем союз для совместного воспитания детей.
Мужчина мало меняется. Он долго остается молодым, ведь его жизнь с юных лет течет так, как и текла, в стенах завода или в замкнутом пространстве стройки. Женщина, на которую сваливаются все семейные дела, преображается, созревает духовно. Ее потребности и личность меняются. От двадцати пяти до тридцати пяти лет мужчина становится другим только внешне. Он отчасти утратил радость жизни, погряз в своих привычках, но его душевный склад нисколько не изменился.
Тридцатилетняя женщина сильно отличается от восемнадцатилетней девушки. Как правило, она взяла в свои руки хозяйство, и ее способность суждения укрепилась. Она переоценила мужа, некогда казавшегося ей таким сильным. Теперь она знает его мальчишеские слабости. Разрыв между ними становится все явственнее.
Между Мари и Луи пролегла бездна, зияющая пустота. Чья это вина? Все дело в условиях жизни – и только в них. К чему это приведет? К такому краху, какой они пережили недавно.
Этот крах не случаен. От него страдают не только Мари, и не только Луи, а их семейный очаг.
Луи стал для своих детей чужим, он вечно отсутствует, и отсутствие это особого рода. Моряк или коммивояжер тоже редко бывают дома, но их возвращения ждут. Их отсутствие – форма присутствия.
Для Луи дом свелся к спальне. В те редкие минуты, которые он проводит с семьей, он молча злится. Все его раздражает: плач Ива, болтовня Симоны, вопросы Жан-Жака.
Как-то вечером прошлой зимой Мари заставила Жан-Жака пересказать на память латинский текст. Луи нетерпеливо барабанил пальцем по столу, потом иронически сказал:
– Ты что, Мари, стала понимать по-английски?
– Но, папа, это латынь, – с оттенком презрения поправил отца Жан-Жак.
Луи закричал:
– Латынь это или английский, мне все едино. Просто меня разбирает смех, когда твоя мать разыгрывает из себя ученую.
– Я вовсе не разыгрываю из себя ученую. Я пытаюсь помогать сыну, как умею. Не хочу, чтоб он был рабочим.
Помню, как Жан-Жак, перейдя в шестой, сунул мне в руки учебник латыни.
– Мама, проверь, как я выучил наизусть.
– Но я же не знаю латыни, я ничего не пойму.
– А ты только следи глазами и увидишь, ошибаюсь я или нет.
Я выслушала его и, заметив ошибку, испытала удовольствие.
– Нет, не так. Погоди: rosarum – розы.
Долго, как песня, звучали в моей памяти эти слова. Звучат и до сих пор:
именительный: rosa – роза; родительный: rosae – розы…
Интерлюдия вторая
Не заносись, мол, смертный, не к лицу тебе.
Вины колосья – вот плоды кичливости,
Расцветшей пышно. Горек урожай такой.
Эсхил, Персы
Быстрый рост производительного капитала вызывает столь же быстрое возрастание богатства, роскоши, общественных потребностей и общественных наслаждений. Таким образом, хотя доступные рабочему наслаждения возросли, однако то общественное удовлетворение, которое они доставляют, уменьшилось по сравнению с увеличившимися наслаждениями капиталиста, которые рабочему недоступны, и вообще по сравнению с уровнем развития общества. Наши потребности и наслаждения порождаются обществом; поэтому мы прилагаем к ним общественную мерку, а не измеряем их предметами, служащими для их удовлетворения. Так как наши потребности и наслаждения носят общественный характер, они относительны.
Карл Маркс, Наемный труд и капитал
У меня двухлетняя дочь. Мы усаживаем ее перед телевизором. Она смотрит его, потом говорит: «Выключи, мама». Меня бы огорчило, если бы моя дочь перестала интересоваться телевидением.
Письмо читательницы в газету «Дейли миррор».
Есть только одна категория людей, которая больше думает о деньгах, чем богачи, – это бедняки.
Оскар Уайльд
Звонок у входной двери разбудил Луи. Ему нужно время, чтоб выбраться из теплых простынь и натянуть брюки. А кому-то не терпится, звонок звенит снова. Он открывает. Это Симона.
– А-а, папа! Ты уже дома?
Она чмокает отца.
– Что, мамы нет?
– Нет. Она ушла.
– Что ты делал?
– Ничего.
– Спал?
– Неважно. Откуда ты явилась?
– Да из школы же. Откуда еще?
– Не знаю.
Луи не удивляется. Уроки кончаются в половине пятого, а сейчас восьмой час. Он не знает, что Симона два-три раза в неделю заходит к двоюродной сестренке поиграть.
В кухне, где трубка дневного света на желтом потолке освещает голубые стены, где властвуют белые боги домашнего очага – холодильник, стиральная машина, колонка для подогрева воды, – в этой кухне, где он трудился столько дней, отодвигая перегородку, меняя плиту, оборудуя стенные шкафы, соскабливая пятна сырости с потолка, перекрашивая стены, Луи уже не чувствует себя как дома.
В дальней комнате, которую он, приспособив под гостиную, оклеил по совету журнала «Эль» разными обоями веселых тонов, Симона включила прямоугольное око телевизора.
– Который час, папа?
– Восьмой.
– Хорошо. Значит, продолжения «Литературной передачи» еще не было. Где газета?
– Газета? Не знаю.
– А программа телепередач?
– Не знаю.
– Ничегошеньки ты не знаешь.
Он не осаживает ее за грубость. Совершенно верно, он мало что знает об их жизни. Симона выросла, окрепла. Сколько ей лет? Что за глупость! Неужели он не помнит? Он хотел бы ее спросить. Но не решается. Ах да, девять. Он с ней робеет. Боится показаться еще более чужим, чем на самом деле. Мари под душем, Симона, похожая на мать своей уже формирующейся фигуркой, квартира, где для него нет места, – все застигает его врасплох, все непривычно сместилось, живет своей, обособленной жизнью.
Снова звонок. Симона бежит открывать.
– А-а! Это ты!
– А кто же еще? Папа римский?.. Мама! Мама! – кричит Жан-Жак.
Увидев посреди кухни отца, он удивляется:
– А-а, пап, ты уже дома!
Все как один удивляются – Мари, Симона, Жан-Жак.
– Где мама?
– Не знаю. Недавно ушла.
– Пошла к бабульке за Ивом?
– Не знаю… Может быть.
– Ну и скучища! – говорит Симона, сидя перед телевизором. – Археология – увлекательное занятие для любителей приключений… Пап, иди посмотри про археологию. Это тебя не интересует? Древние камни…
– Нет. Знаешь, меня интересуют главным образом новые камни.
– Что показывают сегодня вечером, Жан-Жак?
– «Афалию»… Хоть бы скорее пришла мама и мы быстренько бы поели… Не хочу пропустить «Афалию».
– Папа, а что такое «Афалия»? – интересуется Симона.
– Что?
– «Афалия» – что это такое?
– Не знаю.
– Это трагедия Расина, – объясняет Жан-Жак. – Мы ее проходим. А мамы еще нету.
– Пап, тебе нравится смотреть по телевизору трагедии? – продолжает спрашивать Симона. – По-моему, это жуткая скука.
– Оставь меня в покое, не приставай с вопросами.
Решительно, здесь все ему чуждо – дети, дом, телевизор, хозяйственные приборы и даже нагота собственной жены.
– Опять ты рылась в моих книгах, – кричит Жан-Жак сестре, появляясь из своей комнаты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
Мужчина мало меняется. Он долго остается молодым, ведь его жизнь с юных лет течет так, как и текла, в стенах завода или в замкнутом пространстве стройки. Женщина, на которую сваливаются все семейные дела, преображается, созревает духовно. Ее потребности и личность меняются. От двадцати пяти до тридцати пяти лет мужчина становится другим только внешне. Он отчасти утратил радость жизни, погряз в своих привычках, но его душевный склад нисколько не изменился.
Тридцатилетняя женщина сильно отличается от восемнадцатилетней девушки. Как правило, она взяла в свои руки хозяйство, и ее способность суждения укрепилась. Она переоценила мужа, некогда казавшегося ей таким сильным. Теперь она знает его мальчишеские слабости. Разрыв между ними становится все явственнее.
Между Мари и Луи пролегла бездна, зияющая пустота. Чья это вина? Все дело в условиях жизни – и только в них. К чему это приведет? К такому краху, какой они пережили недавно.
Этот крах не случаен. От него страдают не только Мари, и не только Луи, а их семейный очаг.
Луи стал для своих детей чужим, он вечно отсутствует, и отсутствие это особого рода. Моряк или коммивояжер тоже редко бывают дома, но их возвращения ждут. Их отсутствие – форма присутствия.
Для Луи дом свелся к спальне. В те редкие минуты, которые он проводит с семьей, он молча злится. Все его раздражает: плач Ива, болтовня Симоны, вопросы Жан-Жака.
Как-то вечером прошлой зимой Мари заставила Жан-Жака пересказать на память латинский текст. Луи нетерпеливо барабанил пальцем по столу, потом иронически сказал:
– Ты что, Мари, стала понимать по-английски?
– Но, папа, это латынь, – с оттенком презрения поправил отца Жан-Жак.
Луи закричал:
– Латынь это или английский, мне все едино. Просто меня разбирает смех, когда твоя мать разыгрывает из себя ученую.
– Я вовсе не разыгрываю из себя ученую. Я пытаюсь помогать сыну, как умею. Не хочу, чтоб он был рабочим.
Помню, как Жан-Жак, перейдя в шестой, сунул мне в руки учебник латыни.
– Мама, проверь, как я выучил наизусть.
– Но я же не знаю латыни, я ничего не пойму.
– А ты только следи глазами и увидишь, ошибаюсь я или нет.
Я выслушала его и, заметив ошибку, испытала удовольствие.
– Нет, не так. Погоди: rosarum – розы.
Долго, как песня, звучали в моей памяти эти слова. Звучат и до сих пор:
именительный: rosa – роза; родительный: rosae – розы…
Интерлюдия вторая
Не заносись, мол, смертный, не к лицу тебе.
Вины колосья – вот плоды кичливости,
Расцветшей пышно. Горек урожай такой.
Эсхил, Персы
Быстрый рост производительного капитала вызывает столь же быстрое возрастание богатства, роскоши, общественных потребностей и общественных наслаждений. Таким образом, хотя доступные рабочему наслаждения возросли, однако то общественное удовлетворение, которое они доставляют, уменьшилось по сравнению с увеличившимися наслаждениями капиталиста, которые рабочему недоступны, и вообще по сравнению с уровнем развития общества. Наши потребности и наслаждения порождаются обществом; поэтому мы прилагаем к ним общественную мерку, а не измеряем их предметами, служащими для их удовлетворения. Так как наши потребности и наслаждения носят общественный характер, они относительны.
Карл Маркс, Наемный труд и капитал
У меня двухлетняя дочь. Мы усаживаем ее перед телевизором. Она смотрит его, потом говорит: «Выключи, мама». Меня бы огорчило, если бы моя дочь перестала интересоваться телевидением.
Письмо читательницы в газету «Дейли миррор».
Есть только одна категория людей, которая больше думает о деньгах, чем богачи, – это бедняки.
Оскар Уайльд
Звонок у входной двери разбудил Луи. Ему нужно время, чтоб выбраться из теплых простынь и натянуть брюки. А кому-то не терпится, звонок звенит снова. Он открывает. Это Симона.
– А-а, папа! Ты уже дома?
Она чмокает отца.
– Что, мамы нет?
– Нет. Она ушла.
– Что ты делал?
– Ничего.
– Спал?
– Неважно. Откуда ты явилась?
– Да из школы же. Откуда еще?
– Не знаю.
Луи не удивляется. Уроки кончаются в половине пятого, а сейчас восьмой час. Он не знает, что Симона два-три раза в неделю заходит к двоюродной сестренке поиграть.
В кухне, где трубка дневного света на желтом потолке освещает голубые стены, где властвуют белые боги домашнего очага – холодильник, стиральная машина, колонка для подогрева воды, – в этой кухне, где он трудился столько дней, отодвигая перегородку, меняя плиту, оборудуя стенные шкафы, соскабливая пятна сырости с потолка, перекрашивая стены, Луи уже не чувствует себя как дома.
В дальней комнате, которую он, приспособив под гостиную, оклеил по совету журнала «Эль» разными обоями веселых тонов, Симона включила прямоугольное око телевизора.
– Который час, папа?
– Восьмой.
– Хорошо. Значит, продолжения «Литературной передачи» еще не было. Где газета?
– Газета? Не знаю.
– А программа телепередач?
– Не знаю.
– Ничегошеньки ты не знаешь.
Он не осаживает ее за грубость. Совершенно верно, он мало что знает об их жизни. Симона выросла, окрепла. Сколько ей лет? Что за глупость! Неужели он не помнит? Он хотел бы ее спросить. Но не решается. Ах да, девять. Он с ней робеет. Боится показаться еще более чужим, чем на самом деле. Мари под душем, Симона, похожая на мать своей уже формирующейся фигуркой, квартира, где для него нет места, – все застигает его врасплох, все непривычно сместилось, живет своей, обособленной жизнью.
Снова звонок. Симона бежит открывать.
– А-а! Это ты!
– А кто же еще? Папа римский?.. Мама! Мама! – кричит Жан-Жак.
Увидев посреди кухни отца, он удивляется:
– А-а, пап, ты уже дома!
Все как один удивляются – Мари, Симона, Жан-Жак.
– Где мама?
– Не знаю. Недавно ушла.
– Пошла к бабульке за Ивом?
– Не знаю… Может быть.
– Ну и скучища! – говорит Симона, сидя перед телевизором. – Археология – увлекательное занятие для любителей приключений… Пап, иди посмотри про археологию. Это тебя не интересует? Древние камни…
– Нет. Знаешь, меня интересуют главным образом новые камни.
– Что показывают сегодня вечером, Жан-Жак?
– «Афалию»… Хоть бы скорее пришла мама и мы быстренько бы поели… Не хочу пропустить «Афалию».
– Папа, а что такое «Афалия»? – интересуется Симона.
– Что?
– «Афалия» – что это такое?
– Не знаю.
– Это трагедия Расина, – объясняет Жан-Жак. – Мы ее проходим. А мамы еще нету.
– Пап, тебе нравится смотреть по телевизору трагедии? – продолжает спрашивать Симона. – По-моему, это жуткая скука.
– Оставь меня в покое, не приставай с вопросами.
Решительно, здесь все ему чуждо – дети, дом, телевизор, хозяйственные приборы и даже нагота собственной жены.
– Опять ты рылась в моих книгах, – кричит Жан-Жак сестре, появляясь из своей комнаты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39