– На что мне сдались твои книжки?
– Никак не могу найти «Афалию».
– Ищи получше, растеряха, и не кричи, сейчас начнется литературная передача…
– Отдай мою книгу.
– Не брала я твою «Афалию»!
Крики все громче, а на экране между тем возникает Жаклин Юэ:
– А теперь мы продолжим для наших юных друзей и всех остальных телезрителей передачу «Дон Сезар де Базан».
Брат и сестра уселись перед телевизором.
– Иди, пап, – приглашает Симона. – Он вчера женился, этот Дон Сезар… О-о! Он еще в тюрьме! Тсс!
Луи смотрит картинки: мужчина в черном плаще, тюремщики играют в кости, тюремная камера, мужчина с поразительной легкостью срывает решетку с окна, прыгает из него прямо на белую лошадь, скачет.
Звонок у входной двери… Никто не двигается с места.
…Лошадь несется галопом по улочкам города.
Звонок повторяется. Наконец Луи идет открывать. Входит теща с уснувшим Ивом на руках.
– А-а, Луи. Здрасьте. Вы дома?
Луи и теща проходят на кухню. Она невольно приглушает голос: из телевизора несутся вопли, крики, завязывается отчаянный поединок на шпагах.
– В чем дело? Я ждала-ждала Мари и забеспокоилась. Она должна была прийти за малышом в семь. А уже скоро восемь. Откуда мне было знать, что вы дома? Мари!!
– Ее нет. Она вышла.
– Когда?
– Не знаю, около шести. Я вернулся в полшестого. Я давно так рано не приходил.
– Вы поссорились?
– Нет. Я уснул. Когда я пришел, она принимала душ, потом…
– Потом?
– Ничего.
Не рассказывать же ей о том, что произошло, или, вернее, что не произошло.
Спящий Ив вертится на руках у бабушки.
– А почему Ив был у вас?
– Я два-три раза в неделю беру его после обеда.
И этого он не знал. Ив у бабушки, дети в школе, Мари моется под душем в пять часов вечера. Луи отгоняет неприятную мысль.
– Наверное, она ушла, пока я спал.
– Она вам не сказала, что пойдет ко мне?
– Нет.
Она сказала только: «Ступай в спальню, дети придут с минуты на минуту».
– Она ничего вам не сказала, вы уверены?
– Говорю вам, ничего.
Пока не пришла Симона, он спал, как скотина, раздавленный усталостью – с каждым вечером она становится все более и более тяжкой.
Он не сразу припоминает голос Мари, голос сухой, возмущенный. Она рассердилась. Нет, нет, не может быть. Она рассердилась потому, что… Он улыбнулся. Смешно, если после двенадцати лет замужества Мари обиделась на него за то, что он уснул. Разве он на нее обижается – а ведь она вот уже несколько лет дает ему понять, что ее это больше не интересует. И если ночью к нему приходило желание, либо отталкивала его, либо равнодушно принимала его ласки. И все же надо признать, когда он вынес ее на руках из-под душа, она была не похожа на себя – глаза блестят, ластится, как кошка, а потом бросилась на диван в гостиной, будто до спальни так уж далеко.
Да ведь они уже не первый год женаты. Ну, уснул он. Подумаешь, трагедия. Разве что он своим приходом расстроил ее планы.
– Пойду уложу Ива. Я его покормила перед уходом. Вы бы закрыли ставни.
– Где «Телепрограмма»? – бубнит Жан-Жак. – Восемь часов. Мы пропустим начало «Афалии». Отдай мою книгу.
– Кто ищет, тот найдет, – дразнится Симона.
– Я тебе покажу.
Луи открывает окно и видит два полотенца – пестрое и белое. Сигнал? Луи не любит ломать голову. Он захлопывает ставни, потом окно и бежит разнимать детей. Каждый схлопотал по весомой оплеухе – руки Луи огрубели от штукатурки. Симона ревет. Жан-Жак сжимает губы и, бросив на отца мрачный взгляд, скрывается у себя в комнате.
Пестрое полотенце, белое полотенце, тревожное удивление Мари, когда он пришел! Квартиру заполнил голос Леона Зитрона, сообщающего новости дня, но между отдельными словами прорывается другой голос – голос Алонсо, призывающий в свидетели хозяина бистро – тот разливает анисовку.
– Все бабы – Мари-шлюхи, Мари – всегда пожалуйста, Мари…
– Мою жену тоже зовут Мари.
– Извини меня, Луи, из песни слова не выкинешь. Короче, все они шлюхи. У тебя на душе спокойно. Ты на работе, а милашка твоя сидит дома. Что, ты думаешь, она делает: стряпает разносолы, чтоб тебя побаловать? Балда ты этакая, не знаешь, что, пока тебя нет дома, ей кто-то расстегивает халатик.
– Брось трепаться.
– Мне-то что, доверяй ей и дальше. Конечно же, твоя женушка – особая статья. Не возражаю! Привет ей от меня. Шах королю, господин Луи. Только если в один прекрасный день ты застукаешь ее, как я свою застукал… с сенегальцем…
– А я думал, с америкашкой, – перебивает хозяин бистро, подмигивая.
– Сенегалец, говорю я тебе, совсем черный и совсем голый. Но я не расист. Да и она тоже. Налей-ка нам по второй.
Глупо вспоминать истории Алонсо, он всегда только об одном и говорит, в его рассказах меняются разве что партнеры мадам Алонсо Гонзалес, цвет их кожи и национальность – в зависимости от числа пропущенных стаканчиков.
Глупо думать об этом, так же глупо, как думать о белом и цветном полотенцах, вывешенных здесь, вроде как сигнальные флажки на корабле.
– Он даже не проснулся, когда я его переодевала. Счастливый возраст. Никаких забот.
– Да, – подтверждает Луи.
– Лишь бы с ней ничего не стряслось.
– С кем?
– С Мари.
– Нашел, нашел, – победно кричит Жан-Жак, размахивая книжонкой из классической серии, – она лежала на радиоприемнике. Должно быть, ее читала мама.
Послушай, бабуленька:

Да, я пришел во храм – предвечного почтить;
Пришел мольбу мою с твоей соединить,
День приснопамятный издревле поминая,
Когда дарован был Завет с высот Синая.
Как изменился век!..

– Ну и скучища эта «Афалия», – орет Симона.

– «Как изменился век!..
Бывало, трубный глас…»

– Бабуленька, четверть девятого.
– Куда же запропастилась Мари?
– Я хочу есть… Я хочу успеть поесть, прежде чем начнется «Афалия».
– Не успеешь… Не успеешь, – дразнится Симона. Она валяется в столовой на диване.
– Изволь-ка встать. У тебя грязные туфли. Мама не разрешает…
Телевизор горланит. Жан-Жак твердит:
– Я хочу есть… Я хочу есть…
Симона сучит ногами, цепляется за бабушку – та пытается стащить ее с дивана. Как это ни странно, Луи все сильнее ощущает свое одиночество среди этого невообразимого шума и гама, который бьет ему по мозгам. Он с размаху хлопает ладонью по столу:
– Замолчите, черт возьми, замолчите и выключите телевизор.
Стоит сойти с автострады 568, которая сливается с кольцевой дорогой номер 5, пересекает город и на выезде опять разветвляется, одна ветка идет на Пор-де-Бук, другая – на Истр, как попадаешь на тихие, будто не тронутые временем улочки.
Мари надо бы торопиться, но она погружается в эту тишину, которая засасывает и оглушает ее, как только что оглушая шум от карусели автомобилей и грузовиков.
Здесь город опять становится большой деревней, какой он и был до недавнего времени.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39