Я осматривал небогатую обстановку ее комнаты, английские и русские книги на полках и надписанную фотографию профессора Л.Б.Намьера на стене. У профессора была надутая жабья физиономия. Беатрикс предстояло последовать за ним в Министерство иностранных дел, официально в роли секретаря, на самом же деле – первого помощника. Я вдруг спохватился:
– Кошмар! Мне нужно идти.
– При чем здесь кошмар?
Действительно, слово прозвучало неуместно, оно сгодилось бы при упоминании о теракте.
– Понимаешь, мне ужасно хочется остаться, но я должен успеть на концерт.
– Какой концерт?
– В музыкальном колледже. Моя сестра поет «Flos Campi».
– Что это такое?
– «Полевые цветы», кажется.
– Это я и без тебя понимаю, глупыш. Что это за произведение?
– Ну вот, я же пытаюсь тебе объяснить. Сочинение Воана-Уильямса на тему Соломоновой «Песни Песней» для альта и хора. Попытка переложить на музыку еврейскую чувственность. Музыкальная часть представлена главным образом альтом, но слишком смахивает на английские народные мотивы.
– Твоя сестра поет в хоре?
– Да. И еще она занята в другом произведении, «Рио-Гранде» Константа Ламберта. Кажется, там всего пять инструментов, и она исполняет партию ударных.
– А правда, что все евреи музыкальны?
– По крайней мере, один с идеальным слухом в каждой семье найдется. Не все же евреи торгуют бриллиантами, многие играют на скрипках, а наша Ципа пожелала освоить ударные – очень не по-еврейски, между прочим.
– Как-как ты ее называешь?
– Ципа. Ципора. Так, знаешь ли, жену Моисея звали.
– Да? У нас в семье Библию не читают. Хотя про обрезание я знала и раньше, теоретически.
Если бы она даже смеясь приласкала мой обрезанный член, я бы не обиделся, а обрадовался, но для нее наше соитие – просто очередной опыт, а мое тело – предмет исследования.
– Ее имя и мое обрезание – для нашей семьи скорее исключения. У моей матери время от времени случаются приступы национального самосознания.
– Ты всегда так заумно выражаешься? Иврит, наверное, знаешь. Сколько тебе лет?
– Восемнадцать.
– Господи, я растлила малолетнего.
– На самом деле я старше, чем может показаться. В южных варварских краях люди взрослеют рано. Это касается и Ципы.
– Многообещающая еврейская чувственность, говоришь? Ну что ж, тогда твоя очередь пригласить меня. Только в Манчестере мне все надоело.
– Может быть, как-нибудь и приглашу, – сказал я, строя из себя наглеца.
– Ишь ты, какой самоуверенный.
Один французский сексолог заметил, что мужчины выглядят смешно, когда раздеваются и одеваются, в то время как женщины в эти минуты особенно чарующи. В те годы мужской костюм состоял из множества вещей: подвязки для носков, подтяжки, галстук. Я торопливо напялил на себя все это, чтобы не выглядеть смешным. Она уже оделась и наблюдала за мной.
– Я, пожалуй, пойду с тобой, хочу взглянуть на твою Ципу, послушать, как она поет и играет.
– Она играет на многих инструментах, – сказал я, завязывая шнурки на ботинках. – На ксилофоне, маримбе, турецком барабане и других ударных. Туда пускают только по пригласительным билетам, но ты будешь моей гостьей.
– А потом пойдем на прощальную вечеринку к Реджу.
– Я ничего не знал. Я думал, он уже уехал. – Меня это задело.
– Ты тоже приглашен. Он только что вернулся из Южного Уэльса. Просил передать тебе приглашение.
– Он знал, что ты меня пригласила… на чашку чая? – удивился я.
– Вот именно, на чашку чая. Наш отец думает, что Редж здесь учится какой-нибудь чистой и безопасной профессии, изучает испанский, чтоб торговать с Аргентиной. Узнает – займется самобичеванием. Редж всегда был любимчиком, его оберегали от невзгод, но везение не передается по наследству. – Она повторяла то, что Редж мне уже рассказывал. – В котором часу концерт? Мы поехали на автобусе в Королевский музыкальный колледж. Первым номером стояла увертюра к «Портсмутскому мысу» Уолтона, которую весьма посредственно сыграл студенческий оркестр. Ципа в этом номере не участвовала. «Песни моря» Стэнфорда прозвучали в исполнении профессионального певца и мужского хора.
– Вот она, – сказал я, когда появились девушки в белом, занятые в «Flos Campi».
В зале стояла духота, но моя голова кружилась от аромата, исходившего от кожи Беатрикс. Хоть я и раскритиковал музыку как слишком английскую, для меня она звучала с Соломоновой чувственностью из-за близости этой русско-валлийской красавицы.
– Она хорошенькая, – отметила Беатрикс.
Ципа была ослепительна в декольтированном девственно-белом платье без рукавов, оттенявшем ее иссиня-черные волосы. Когда начали играть Ламберта, я ощутил гордость за свою сестру, управлявшуюся с целым ударным хозяйством. Профессор, исполнявший партию фортепиано, оказался хорошим джазменом. Хор пел:
На Рио-Гранде
Никто не пляшет сарабанду,
На ровном берегу прозрачных вод…
Концерт, состоявший исключительно из английской музыки, завершился исполнением «Иерусалима» Парри, и зал встал, чтобы присоединиться к хору. По окончании концерта мы с Беатрикс пошли за кулисы поздравить Ципу.
– Темные сатанинские мельницы – это церкви, – лепетал я, пока мы пробирались по темным коридорам, – а Иерусалим символизирует необузданную фантазию и изобилие чувственных удовольствий.
– С чего ты взял?
– Цитата из Уильяма Блейка. Представь, я читал Блейка. Я читал его в самом святом городе, где всех, как и здесь, держали в узде, и я его понял: единственный подлинный мир – это мир символов.
Она уже обладала моим телом, и я хотел, чтобы это повторялось бесконечно. «Гаф», – сорвалось у меня с языка-, «гаф» – на иврите «тело».
– Что ты мелешь! – Это была уже Ципа. Она переоделась в черную юбку и зеленый свитер, а пакет с белым платьем держала в руках.
Я их представил, и они оценивающе, как умеют женщины, стали друг друга разглядывать.
– Ты идешь с нами, – сказала Беатрикс. – Ты заслужила право повеселиться после своей тяжелой работы. И в хоре ты пела замечательно, честное слово.
Ципа распахнула глаза, в которых читалось явное одобрение: «А ты, братец, парень не промах, кто бы мог подумать», – после чего по-хозяйски взяла меня под руку, и мы пошли к автобусу.
Редж жил неподалеку от университета. Он снимал две большие комнаты в доме, построенном в начале XIX века, на Дьюси-гроув. Я бывал у него раньше. Некогда роскошное здание успело обветшать, и осыпающаяся лепнина скорее напоминала старые дома Дублина, а не Манчестера. По дороге мы зашли в рыбную лавку на соседней улице. Туда я никогда не заглядывал, но Беатрикс, похоже, хорошо ее знала. Лавка была полна народу, там пахло подгоревшим жиром и уксусом. Я не стал скрывать удивления, когда Беатрикс подошла к одному из продавцов за цинковым прилавком и нежно поцеловала его в щеку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105
– Кошмар! Мне нужно идти.
– При чем здесь кошмар?
Действительно, слово прозвучало неуместно, оно сгодилось бы при упоминании о теракте.
– Понимаешь, мне ужасно хочется остаться, но я должен успеть на концерт.
– Какой концерт?
– В музыкальном колледже. Моя сестра поет «Flos Campi».
– Что это такое?
– «Полевые цветы», кажется.
– Это я и без тебя понимаю, глупыш. Что это за произведение?
– Ну вот, я же пытаюсь тебе объяснить. Сочинение Воана-Уильямса на тему Соломоновой «Песни Песней» для альта и хора. Попытка переложить на музыку еврейскую чувственность. Музыкальная часть представлена главным образом альтом, но слишком смахивает на английские народные мотивы.
– Твоя сестра поет в хоре?
– Да. И еще она занята в другом произведении, «Рио-Гранде» Константа Ламберта. Кажется, там всего пять инструментов, и она исполняет партию ударных.
– А правда, что все евреи музыкальны?
– По крайней мере, один с идеальным слухом в каждой семье найдется. Не все же евреи торгуют бриллиантами, многие играют на скрипках, а наша Ципа пожелала освоить ударные – очень не по-еврейски, между прочим.
– Как-как ты ее называешь?
– Ципа. Ципора. Так, знаешь ли, жену Моисея звали.
– Да? У нас в семье Библию не читают. Хотя про обрезание я знала и раньше, теоретически.
Если бы она даже смеясь приласкала мой обрезанный член, я бы не обиделся, а обрадовался, но для нее наше соитие – просто очередной опыт, а мое тело – предмет исследования.
– Ее имя и мое обрезание – для нашей семьи скорее исключения. У моей матери время от времени случаются приступы национального самосознания.
– Ты всегда так заумно выражаешься? Иврит, наверное, знаешь. Сколько тебе лет?
– Восемнадцать.
– Господи, я растлила малолетнего.
– На самом деле я старше, чем может показаться. В южных варварских краях люди взрослеют рано. Это касается и Ципы.
– Многообещающая еврейская чувственность, говоришь? Ну что ж, тогда твоя очередь пригласить меня. Только в Манчестере мне все надоело.
– Может быть, как-нибудь и приглашу, – сказал я, строя из себя наглеца.
– Ишь ты, какой самоуверенный.
Один французский сексолог заметил, что мужчины выглядят смешно, когда раздеваются и одеваются, в то время как женщины в эти минуты особенно чарующи. В те годы мужской костюм состоял из множества вещей: подвязки для носков, подтяжки, галстук. Я торопливо напялил на себя все это, чтобы не выглядеть смешным. Она уже оделась и наблюдала за мной.
– Я, пожалуй, пойду с тобой, хочу взглянуть на твою Ципу, послушать, как она поет и играет.
– Она играет на многих инструментах, – сказал я, завязывая шнурки на ботинках. – На ксилофоне, маримбе, турецком барабане и других ударных. Туда пускают только по пригласительным билетам, но ты будешь моей гостьей.
– А потом пойдем на прощальную вечеринку к Реджу.
– Я ничего не знал. Я думал, он уже уехал. – Меня это задело.
– Ты тоже приглашен. Он только что вернулся из Южного Уэльса. Просил передать тебе приглашение.
– Он знал, что ты меня пригласила… на чашку чая? – удивился я.
– Вот именно, на чашку чая. Наш отец думает, что Редж здесь учится какой-нибудь чистой и безопасной профессии, изучает испанский, чтоб торговать с Аргентиной. Узнает – займется самобичеванием. Редж всегда был любимчиком, его оберегали от невзгод, но везение не передается по наследству. – Она повторяла то, что Редж мне уже рассказывал. – В котором часу концерт? Мы поехали на автобусе в Королевский музыкальный колледж. Первым номером стояла увертюра к «Портсмутскому мысу» Уолтона, которую весьма посредственно сыграл студенческий оркестр. Ципа в этом номере не участвовала. «Песни моря» Стэнфорда прозвучали в исполнении профессионального певца и мужского хора.
– Вот она, – сказал я, когда появились девушки в белом, занятые в «Flos Campi».
В зале стояла духота, но моя голова кружилась от аромата, исходившего от кожи Беатрикс. Хоть я и раскритиковал музыку как слишком английскую, для меня она звучала с Соломоновой чувственностью из-за близости этой русско-валлийской красавицы.
– Она хорошенькая, – отметила Беатрикс.
Ципа была ослепительна в декольтированном девственно-белом платье без рукавов, оттенявшем ее иссиня-черные волосы. Когда начали играть Ламберта, я ощутил гордость за свою сестру, управлявшуюся с целым ударным хозяйством. Профессор, исполнявший партию фортепиано, оказался хорошим джазменом. Хор пел:
На Рио-Гранде
Никто не пляшет сарабанду,
На ровном берегу прозрачных вод…
Концерт, состоявший исключительно из английской музыки, завершился исполнением «Иерусалима» Парри, и зал встал, чтобы присоединиться к хору. По окончании концерта мы с Беатрикс пошли за кулисы поздравить Ципу.
– Темные сатанинские мельницы – это церкви, – лепетал я, пока мы пробирались по темным коридорам, – а Иерусалим символизирует необузданную фантазию и изобилие чувственных удовольствий.
– С чего ты взял?
– Цитата из Уильяма Блейка. Представь, я читал Блейка. Я читал его в самом святом городе, где всех, как и здесь, держали в узде, и я его понял: единственный подлинный мир – это мир символов.
Она уже обладала моим телом, и я хотел, чтобы это повторялось бесконечно. «Гаф», – сорвалось у меня с языка-, «гаф» – на иврите «тело».
– Что ты мелешь! – Это была уже Ципа. Она переоделась в черную юбку и зеленый свитер, а пакет с белым платьем держала в руках.
Я их представил, и они оценивающе, как умеют женщины, стали друг друга разглядывать.
– Ты идешь с нами, – сказала Беатрикс. – Ты заслужила право повеселиться после своей тяжелой работы. И в хоре ты пела замечательно, честное слово.
Ципа распахнула глаза, в которых читалось явное одобрение: «А ты, братец, парень не промах, кто бы мог подумать», – после чего по-хозяйски взяла меня под руку, и мы пошли к автобусу.
Редж жил неподалеку от университета. Он снимал две большие комнаты в доме, построенном в начале XIX века, на Дьюси-гроув. Я бывал у него раньше. Некогда роскошное здание успело обветшать, и осыпающаяся лепнина скорее напоминала старые дома Дублина, а не Манчестера. По дороге мы зашли в рыбную лавку на соседней улице. Туда я никогда не заглядывал, но Беатрикс, похоже, хорошо ее знала. Лавка была полна народу, там пахло подгоревшим жиром и уксусом. Я не стал скрывать удивления, когда Беатрикс подошла к одному из продавцов за цинковым прилавком и нежно поцеловала его в щеку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105