Смахивает на напыщенный патриотизм, но, в конце концов, на то мы и евреи, чтобы быть патриотами.
– Евреи, не верующие в бога.
– Еврейский атеизм своеобразен. Евреи-атеисты распространяют свои идеи с фанатизмом, присущим миссионерам. Возьми хотя бы музыку.
– Помнится, еще недавно у вас от музыки скулы сводило.
– Представь, я обнаружил в музыке некоторое сходство с архитектурой. Я недавно слышал по радио концерт оркестра «Халле», исполняли «Пир Валтасара» для баритона и хора, очень еврейская музыка.
– Сочиненная христианином из Ланкашира.
– У него наверняка еврейские корни. Я знаю, как Ципора орудует на своих ударных. В ней столько энергии, что она могла бы создать симфонический оркестр Израиля.
– А я?
– Ты можешь преподавать философию в иерусалимском университете. Или вступить в израильскую армию и стать инструктором по борьбе с проклятущими арабами.
– Язык, нужен язык, – вклинилась моя мать, не отрываясь от пергамента.
– Чтоб апельсины трескать, что ли? – вспылил вдруг я.
– И все это под жарким солнцем и ярко-синим небом, – расцвел в улыбке отец.
– Вот именно. Мы уже стали забывать вкус апельсинов, – поддержала его мать, старательно работая тушью.
Тем временем сытый по горло испанскими апельсинами Редж трясся в грузовике, доставлявшем дренажные трубы в Хаунслоу, и рассказывал шоферу о том, как он порешил немца, из-за чего теперь в бегах.
Вечером того же дня я сидел в заплеванном солдатами поезде. Пьяный унтер напротив меня громко храпел и во сне обмочился. Маленькая девочка, сидевшая с ним рядом, сказала матери:
– Мамочка, смотри, дядя написал.
– Тише, тише, солнышко мое, – всполошилась мать. На вокзале, к моему удивлению, было полно военной
полиции, и мне пришлось предъявить увольнительную. Я не понимал, почему они так внимательно изучают мое офицерское удостоверение, а не документы рядовых. Правда, на моих глазах задержали двух солдат, у которых увольнительной не оказалось. Меня после нудной проверки отпустили. Полиция явно кого-то искала.
Этот кто-то располагал только гибралтарскими банкнотами, но мелочь у него имелась, и он позвонил из автомата в Хаунслоу своей сестре Беатрикс.
– Чего надо? – раздался в трубке мужской голос.
– Позовите мисс Беатрикс Джонс.
– Шел бы ты подальше.
– Звонит ее брат. Это срочно. Кто вы такой?
– Пошел в жопу.
– Сам ты пошел в жопу. Говорю тебе, это ее брат. Немедленно передай ей трубку.
– Брат, говоришь? Прямо из концлагеря? Лучшего ничего придумать не мог? Отвали, приятель, сегодня не твой день. – Раздался сигнал отбоя.
Редж позвонил еще раз. Трубку сняли молча, и Редж смутно расслышал возню тел. Он повесил трубку. Значит, поеду прямо в Манчестер, решил он.
Шофер грузовика остановился у придорожной забегаловки и предложил Реджу подкрепиться. Сам он собирался провести ночь с женщиной, муж которой воевал то ли на Рейне, то ли на Роне. Редж вошел в прокуренное кафе с первыми аккордами песни «Поцелуй меня на ночь, сержант». Он спросил у шоферов, не едет ли кто на север. Один из них, дожевывавший яичницу из порошка, вез шифер в Стаффордшир, – пожалуйста, это по пути. Редж попытался обменять свои гибралтарские купюры. Рассматривали их с любопытством, но никто не брал. Последнюю мелочь он истратил на пирог со свининой, большую часть которого скормил жирной дворняге, отиравшейся у столов. На дорожку зашел в грязный сортир, стены которого пестрели надписями типа «Хочу трахнуть Винни из Уорвика». Устроившись в кабине новенького грузовика, Редж в очередной раз поведал шоферу историю про то, как он убил немецкого шпиона и теперь вынужден скрываться. И очередной шофер, похоже, ему не поверил.
Позднее, в Стоуке, Редока подвезли американцы. Водитель джипа, всю дорогу напевавший «Не пытайся охмурить меня, малютка», заметил, что до Манчестера теперь проще добраться на попутках. Редж сидел рядом с изможденным офицером из высших чинов, который на любое сказанное слово отвечал: «Да-да». В Мэтлоке Редж пересел на военную трехтонку, в которой, кроме водителя, ехал рядовой. На рассвете, пока Редж шел пешком от военного транспортного депо на Мосс-сайд до квартиры своей жены на Уимслоу-роуд, сердце от волнения, казалось, выскочит из груди, а в голову лезли скабрезности из придорожного сортира.
Фольклор богат историями о солдате, свалившемся, как снег на голову, к жене. К примеру, солдат, весь мокрый, заходит в бар и говорит: «Прихожу, а она в ванной». Или вот еще: солдат укоряет приятеля, которого застукал со своей женой: «Мы же с тобой друзья были, в одном карауле стояли. Посмотри, до чего ты докатился. А ну, прекрати немедленно, когда с тобой разговаривают!» Но, разумеется, все это анекдоты о чужих женах. Истосковавшись по дому, любой солдат представляет свою жену в ярком переднике с чашкой горячего чая в руках. Редж тихо отпер дверь, в тусклом предутреннем свете прошел на цыпочках наверх, чтобы не разбудить любимую, – и пополнил комический список воинов-рогоносцев. Сестра моя, совершенно голая, скакала верхом на обнаженном мужском теле и встретила супруга криком любовного наслаждения. Незнакомый мужчина несколько раз судорожно дернулся и замер с разинутым, как и у Редока, незаметно проникшего в спальню, ртом. Правда, причина, по которой он раскрыл рот, была иной: парочка тут же слилась в поцелуе. Ципа рухнула на спину. Потом они молча лежали и дышали, как запыхавшиеся спринтеры, пока не увидели Редока.
Редж ломал голову, что бы такое сказать, помимо дурацкого «Не может быть!», и наконец вымолвил:
– Чем он тебя взял, флейтой, что ли? – Но, заметив на полу, среди разбросанной одежды, черный кожаный футляр от гораздо более массивного инструмента, развернулся и побежал прочь. Что тут было говорить? Ципа не бросилась ему вдогонку, да и чем бы она могла оправдаться? Уже на лестнице Редж проорал: – Я ради тебя немца прикончил, а ты, значит, вот как меня отблагодарила, сука паршивая! – Он выскочил на улицу и, не замечая ни людей, ни машин, побрел куда глаза глядят. – Боже, боже, боже, – не переставая, твердил он вслух и вдруг подумал, что литература все-таки связана с реальной жизнью. – В «La casada infiel» об измене рассказано самим прелюбодеем. Зато трагедия «Отелло» ясна теперь как божий день. Не понимаю, отчего это французские комедианты играли преступление на почве ревности как анекдот. И эта сучка еще имеет наглость считать себя homo sapiens. Хотя бы сделала вид, что тоскует по мужу-фронтовику. Господи, да она просто животное.
От смятения чувств его разрывало на части: шок и гнев смешались с похотливым возбуждением: вслед за Блейком ему захотелось увидеть жену в роли шлюхи, с черными растрепанными волосами, прилипшими к разгоряченному страстью телу. Он вдруг представил себя на месте этого тромбониста и почувствовал еще более сильное возбуждение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105
– Евреи, не верующие в бога.
– Еврейский атеизм своеобразен. Евреи-атеисты распространяют свои идеи с фанатизмом, присущим миссионерам. Возьми хотя бы музыку.
– Помнится, еще недавно у вас от музыки скулы сводило.
– Представь, я обнаружил в музыке некоторое сходство с архитектурой. Я недавно слышал по радио концерт оркестра «Халле», исполняли «Пир Валтасара» для баритона и хора, очень еврейская музыка.
– Сочиненная христианином из Ланкашира.
– У него наверняка еврейские корни. Я знаю, как Ципора орудует на своих ударных. В ней столько энергии, что она могла бы создать симфонический оркестр Израиля.
– А я?
– Ты можешь преподавать философию в иерусалимском университете. Или вступить в израильскую армию и стать инструктором по борьбе с проклятущими арабами.
– Язык, нужен язык, – вклинилась моя мать, не отрываясь от пергамента.
– Чтоб апельсины трескать, что ли? – вспылил вдруг я.
– И все это под жарким солнцем и ярко-синим небом, – расцвел в улыбке отец.
– Вот именно. Мы уже стали забывать вкус апельсинов, – поддержала его мать, старательно работая тушью.
Тем временем сытый по горло испанскими апельсинами Редж трясся в грузовике, доставлявшем дренажные трубы в Хаунслоу, и рассказывал шоферу о том, как он порешил немца, из-за чего теперь в бегах.
Вечером того же дня я сидел в заплеванном солдатами поезде. Пьяный унтер напротив меня громко храпел и во сне обмочился. Маленькая девочка, сидевшая с ним рядом, сказала матери:
– Мамочка, смотри, дядя написал.
– Тише, тише, солнышко мое, – всполошилась мать. На вокзале, к моему удивлению, было полно военной
полиции, и мне пришлось предъявить увольнительную. Я не понимал, почему они так внимательно изучают мое офицерское удостоверение, а не документы рядовых. Правда, на моих глазах задержали двух солдат, у которых увольнительной не оказалось. Меня после нудной проверки отпустили. Полиция явно кого-то искала.
Этот кто-то располагал только гибралтарскими банкнотами, но мелочь у него имелась, и он позвонил из автомата в Хаунслоу своей сестре Беатрикс.
– Чего надо? – раздался в трубке мужской голос.
– Позовите мисс Беатрикс Джонс.
– Шел бы ты подальше.
– Звонит ее брат. Это срочно. Кто вы такой?
– Пошел в жопу.
– Сам ты пошел в жопу. Говорю тебе, это ее брат. Немедленно передай ей трубку.
– Брат, говоришь? Прямо из концлагеря? Лучшего ничего придумать не мог? Отвали, приятель, сегодня не твой день. – Раздался сигнал отбоя.
Редж позвонил еще раз. Трубку сняли молча, и Редж смутно расслышал возню тел. Он повесил трубку. Значит, поеду прямо в Манчестер, решил он.
Шофер грузовика остановился у придорожной забегаловки и предложил Реджу подкрепиться. Сам он собирался провести ночь с женщиной, муж которой воевал то ли на Рейне, то ли на Роне. Редж вошел в прокуренное кафе с первыми аккордами песни «Поцелуй меня на ночь, сержант». Он спросил у шоферов, не едет ли кто на север. Один из них, дожевывавший яичницу из порошка, вез шифер в Стаффордшир, – пожалуйста, это по пути. Редж попытался обменять свои гибралтарские купюры. Рассматривали их с любопытством, но никто не брал. Последнюю мелочь он истратил на пирог со свининой, большую часть которого скормил жирной дворняге, отиравшейся у столов. На дорожку зашел в грязный сортир, стены которого пестрели надписями типа «Хочу трахнуть Винни из Уорвика». Устроившись в кабине новенького грузовика, Редж в очередной раз поведал шоферу историю про то, как он убил немецкого шпиона и теперь вынужден скрываться. И очередной шофер, похоже, ему не поверил.
Позднее, в Стоуке, Редока подвезли американцы. Водитель джипа, всю дорогу напевавший «Не пытайся охмурить меня, малютка», заметил, что до Манчестера теперь проще добраться на попутках. Редж сидел рядом с изможденным офицером из высших чинов, который на любое сказанное слово отвечал: «Да-да». В Мэтлоке Редж пересел на военную трехтонку, в которой, кроме водителя, ехал рядовой. На рассвете, пока Редж шел пешком от военного транспортного депо на Мосс-сайд до квартиры своей жены на Уимслоу-роуд, сердце от волнения, казалось, выскочит из груди, а в голову лезли скабрезности из придорожного сортира.
Фольклор богат историями о солдате, свалившемся, как снег на голову, к жене. К примеру, солдат, весь мокрый, заходит в бар и говорит: «Прихожу, а она в ванной». Или вот еще: солдат укоряет приятеля, которого застукал со своей женой: «Мы же с тобой друзья были, в одном карауле стояли. Посмотри, до чего ты докатился. А ну, прекрати немедленно, когда с тобой разговаривают!» Но, разумеется, все это анекдоты о чужих женах. Истосковавшись по дому, любой солдат представляет свою жену в ярком переднике с чашкой горячего чая в руках. Редж тихо отпер дверь, в тусклом предутреннем свете прошел на цыпочках наверх, чтобы не разбудить любимую, – и пополнил комический список воинов-рогоносцев. Сестра моя, совершенно голая, скакала верхом на обнаженном мужском теле и встретила супруга криком любовного наслаждения. Незнакомый мужчина несколько раз судорожно дернулся и замер с разинутым, как и у Редока, незаметно проникшего в спальню, ртом. Правда, причина, по которой он раскрыл рот, была иной: парочка тут же слилась в поцелуе. Ципа рухнула на спину. Потом они молча лежали и дышали, как запыхавшиеся спринтеры, пока не увидели Редока.
Редж ломал голову, что бы такое сказать, помимо дурацкого «Не может быть!», и наконец вымолвил:
– Чем он тебя взял, флейтой, что ли? – Но, заметив на полу, среди разбросанной одежды, черный кожаный футляр от гораздо более массивного инструмента, развернулся и побежал прочь. Что тут было говорить? Ципа не бросилась ему вдогонку, да и чем бы она могла оправдаться? Уже на лестнице Редж проорал: – Я ради тебя немца прикончил, а ты, значит, вот как меня отблагодарила, сука паршивая! – Он выскочил на улицу и, не замечая ни людей, ни машин, побрел куда глаза глядят. – Боже, боже, боже, – не переставая, твердил он вслух и вдруг подумал, что литература все-таки связана с реальной жизнью. – В «La casada infiel» об измене рассказано самим прелюбодеем. Зато трагедия «Отелло» ясна теперь как божий день. Не понимаю, отчего это французские комедианты играли преступление на почве ревности как анекдот. И эта сучка еще имеет наглость считать себя homo sapiens. Хотя бы сделала вид, что тоскует по мужу-фронтовику. Господи, да она просто животное.
От смятения чувств его разрывало на части: шок и гнев смешались с похотливым возбуждением: вслед за Блейком ему захотелось увидеть жену в роли шлюхи, с черными растрепанными волосами, прилипшими к разгоряченному страстью телу. Он вдруг представил себя на месте этого тромбониста и почувствовал еще более сильное возбуждение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105