Дэн меня не узнал, и мне пришлось напомнить о наших прошлых встречах и родстве. Я спросил, как поживает его сестра.
– Вышла замуж за гнусного янки, – ответил Дэн. – Он в одном месте, она – в другом. Работает с русскими или против русских, потому что знает русский. Я и сам по-русски говорю, – ответил он.
Об этом я знал. В паб вошел худой, с улыбкой до ушей человек в грязном плаще. Ему обрадовались: местный шут и кривляка. Увидев Дэна, он заткнул нос, как от нестерпимой вони. Дэн угрюмо выругался. Я решил вразумить посетителей бара:
– Запах рыбы есть признак святости и добра. Согласно апокрифам, с помощью запаха рыбы Фома изгнал демона Асмодея. Рыба – символ Иисуса Христа.
Хозяин недовольно пробурчал, что в его заведении о религии не говорят. Дэн допил пиво и, не попрощавшись, ушел. Явно не все дома. Вся его семейка с приветом.
В течение шести лет британских подданных бросали в разные части света, не спрашивая их согласия. После войны для выезда из страны даже в соседнюю Францию требовалось разрешение властей. С фотографии в британском паспорте на представителей иммиграционной службы в Булони хмуро взирал усатый еврей. Его живая копия улыбалась им в предвкушении бордо, сигарет «Голуаз», «coq au vin» и временной передышки от британских карточек. К счастью, у меня был паспорт. На следующий день после моего отъезда на каникулы во Францию пришла телеграмма от отца: МАТЬ ПРИ СМЕРТИ. ПРИЕЗЖАЙ. ПАПА. Пришлось занять денег – ту малую сумму, что разрешили обменять, я уже успел истратить на французскую кухню, – и срочно вернуться в Лондон, чтобы как можно скорее попасть в Тель-Авив.
Например, самолетом до Каира, оттуда поездом до Хайфы. Последний участок небезопасен, железная дорога во многих местах заминирована. Недавно к северу от Реховота террористы взорвали поезд с отбывающим на родину британским гарнизоном. Мне посоветовали лететь на Кипр через Париж, Рим и Афины, а в Ларнаке или Фамагусте сесть на любой подходящий морской транспорт. Модифицированный турбовинтовой бомбардировщик вез в основном киприотов, турок и греков. Обе группы, стараясь перекричать друг друга, распевали свои народные песни. Только одна парочка, турецкий Ромео и греческая Джульетта, просидела всю дорогу обнявшись, молча удивляясь глупости людей, одержимых межнациональной ненавистью. А я думал о своей матери. Хорошо ли я знал ее? Часто ли я виделся с ней? Чем измерить мою любовь к ней? Принесли обед. Я с жадностью выпил лишь остывший чай, но мясо есть не мог. Стюардесса, приличная английская девушка, чувствовала себя очень неуютно среди кудахтающих и свистящих ей вслед черноглазых дикарей. Старший стюард, ее широкоплечий защитник и покровитель, здорово врезал одному из парней, пытавшихся ее облапить. Мама, мама. Эти слова тяжело и монотонно пульсировали в моей груди. Что с ней, жива ли она? После трех посадок для дозаправки самолет наконец пошел на снижение над заливом Анталья. Мы вылетели на рассвете, а сейчас слепящее южное солнце уже садилось. Пассажиры, храпевшие к концу полета, проснулись и, увидев внизу остров, похожий на морскую раковину, радостно оживились, но уже при высадке между ними то и дело вспыхивали драки. Ночь была темная, безлунная, полиция аэропорта светила на драчунов фонарями. Война, всюду война. И в Палестине тоже война.
Ночь я провел в грязной гостинице в Никосии. Из соседнего сада с благоухающими лимонными деревьями доносились жуткие вопли брачующихся кошек, но уснуть я не мог из-за нескончаемого пения, плясок и грохота тарелок под окном. На рассвете, предвещавшем страшную жару, я выпил чашку густого турецкого кофе, съел пресную лепешку с абрикосовым джемом и поехал в Фамагусту. Автобус был забит старухами в черных платках, стариками, сплевывавшими прямо на пол жевательный табак, и курами в клетках. В проходе величественно прохаживался серый гусак. Добравшись до гавани, я нашел греческий сухогруз «Аврио», который вез зерно и чугун в Бейрут, заплатил выше положенного в фунтах и оказался на борту среди подозрительной немытой публики, подкреплявшейся лепешками с анчоусовым паштетом. У меня из съестного осталась только подтаявшая плитка шоколада, да еще пара апельсинов. Увидев мой паспорт, иммиграционный чиновник в Бейруте брезгливо сплюнул и махнул рукой в ту сторону, где, по моим предположениям, находился железнодорожный вокзал. Загаженный поезд довез меня до Акры, а затем до Хайфы. Неужели в недрах этого смуглого грязного народа, поклонявшегося своим божествам, родилась настоящая культура, позже забытая, к стыду Средиземноморья! В автобусе до Тель-Авива было на удивление чисто, но очень жарко. Многие пассажиры, одетые по-европейски, читали газеты на иврите. Один молодой человек углубился в немецкую книжку. Женщина, говорившая с дочкой на идише, обещала купить ей конфеты и мороженое в Тель-Авиве но малышка, не чаявшая дождаться лакомства, разревелась.
Квартира отца находилась в деловой части города, вдали от апельсиновых плантаций. По голой бетонной лестнице я поднялся на третий этаж безликого современного здания. Мебель, которую родители привезли с собой из Англии, совершенно не годилась для средиземноморского лета – и так дышать было нечем. Это было одной из примет новой родины: ашкенази привозили с собой обитую плюшем мебель, еще не осознав, что Израиль не только всеобщая идея, но и страна с тяжелым климатом. Бедуины на солнце не жаловались, а евреи, прибывшие с севера, изнывали от жары. Отец был одет в широкие штаны и грязную просторную полосатую рубашку не по размеру, а на голове у него я с удивлением заметил ермолку. Конечно, я сразу спросил, что с матерью.
– Умерла, – ответил он, – еще до того, как я отправил телеграмму. Не хотел говорить сразу. Долго ты сюда добирался.
Я объяснил почему.
– Она не болела. Бомба. Дочь Израиля отправилась поклониться Святому городу – а тут нарушение перемирия. Где, спрашивается, были эти чертовы войска ООН?
– Ты и Ципоре послал телеграмму?
– Нет. Побоялся, что у нее снова случится выкидыш. Да и не хочу я, чтобы она сюда приезжала, нечего здесь женщине делать. Пусть думает, что мать жива, и поклянись сейчас же памятью матери, что ты ей ничего не скажешь. Я сам скажу, когда сочту нужным. Пусть хоть в ее сознании мать остается живой. Несчастная жертва.
– Уже похоронили?
– Конечно. Все как полагается у ортодоксов, которые правят этим светским государством. Кадиш и все остальное. Хочешь увидеть ее могилу? Завтра. Все сделали очень быстро. При здешней жаре труп моментально разлагается. Тело удалось опознать по сумке, которая осталась у нее в руках. Говорят, еле оторвали – так крепко были сжаты ее пальцы. Теперь все кончено. Сам президент, старый друг твоего деда, присутствовал на похоронах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105
– Вышла замуж за гнусного янки, – ответил Дэн. – Он в одном месте, она – в другом. Работает с русскими или против русских, потому что знает русский. Я и сам по-русски говорю, – ответил он.
Об этом я знал. В паб вошел худой, с улыбкой до ушей человек в грязном плаще. Ему обрадовались: местный шут и кривляка. Увидев Дэна, он заткнул нос, как от нестерпимой вони. Дэн угрюмо выругался. Я решил вразумить посетителей бара:
– Запах рыбы есть признак святости и добра. Согласно апокрифам, с помощью запаха рыбы Фома изгнал демона Асмодея. Рыба – символ Иисуса Христа.
Хозяин недовольно пробурчал, что в его заведении о религии не говорят. Дэн допил пиво и, не попрощавшись, ушел. Явно не все дома. Вся его семейка с приветом.
В течение шести лет британских подданных бросали в разные части света, не спрашивая их согласия. После войны для выезда из страны даже в соседнюю Францию требовалось разрешение властей. С фотографии в британском паспорте на представителей иммиграционной службы в Булони хмуро взирал усатый еврей. Его живая копия улыбалась им в предвкушении бордо, сигарет «Голуаз», «coq au vin» и временной передышки от британских карточек. К счастью, у меня был паспорт. На следующий день после моего отъезда на каникулы во Францию пришла телеграмма от отца: МАТЬ ПРИ СМЕРТИ. ПРИЕЗЖАЙ. ПАПА. Пришлось занять денег – ту малую сумму, что разрешили обменять, я уже успел истратить на французскую кухню, – и срочно вернуться в Лондон, чтобы как можно скорее попасть в Тель-Авив.
Например, самолетом до Каира, оттуда поездом до Хайфы. Последний участок небезопасен, железная дорога во многих местах заминирована. Недавно к северу от Реховота террористы взорвали поезд с отбывающим на родину британским гарнизоном. Мне посоветовали лететь на Кипр через Париж, Рим и Афины, а в Ларнаке или Фамагусте сесть на любой подходящий морской транспорт. Модифицированный турбовинтовой бомбардировщик вез в основном киприотов, турок и греков. Обе группы, стараясь перекричать друг друга, распевали свои народные песни. Только одна парочка, турецкий Ромео и греческая Джульетта, просидела всю дорогу обнявшись, молча удивляясь глупости людей, одержимых межнациональной ненавистью. А я думал о своей матери. Хорошо ли я знал ее? Часто ли я виделся с ней? Чем измерить мою любовь к ней? Принесли обед. Я с жадностью выпил лишь остывший чай, но мясо есть не мог. Стюардесса, приличная английская девушка, чувствовала себя очень неуютно среди кудахтающих и свистящих ей вслед черноглазых дикарей. Старший стюард, ее широкоплечий защитник и покровитель, здорово врезал одному из парней, пытавшихся ее облапить. Мама, мама. Эти слова тяжело и монотонно пульсировали в моей груди. Что с ней, жива ли она? После трех посадок для дозаправки самолет наконец пошел на снижение над заливом Анталья. Мы вылетели на рассвете, а сейчас слепящее южное солнце уже садилось. Пассажиры, храпевшие к концу полета, проснулись и, увидев внизу остров, похожий на морскую раковину, радостно оживились, но уже при высадке между ними то и дело вспыхивали драки. Ночь была темная, безлунная, полиция аэропорта светила на драчунов фонарями. Война, всюду война. И в Палестине тоже война.
Ночь я провел в грязной гостинице в Никосии. Из соседнего сада с благоухающими лимонными деревьями доносились жуткие вопли брачующихся кошек, но уснуть я не мог из-за нескончаемого пения, плясок и грохота тарелок под окном. На рассвете, предвещавшем страшную жару, я выпил чашку густого турецкого кофе, съел пресную лепешку с абрикосовым джемом и поехал в Фамагусту. Автобус был забит старухами в черных платках, стариками, сплевывавшими прямо на пол жевательный табак, и курами в клетках. В проходе величественно прохаживался серый гусак. Добравшись до гавани, я нашел греческий сухогруз «Аврио», который вез зерно и чугун в Бейрут, заплатил выше положенного в фунтах и оказался на борту среди подозрительной немытой публики, подкреплявшейся лепешками с анчоусовым паштетом. У меня из съестного осталась только подтаявшая плитка шоколада, да еще пара апельсинов. Увидев мой паспорт, иммиграционный чиновник в Бейруте брезгливо сплюнул и махнул рукой в ту сторону, где, по моим предположениям, находился железнодорожный вокзал. Загаженный поезд довез меня до Акры, а затем до Хайфы. Неужели в недрах этого смуглого грязного народа, поклонявшегося своим божествам, родилась настоящая культура, позже забытая, к стыду Средиземноморья! В автобусе до Тель-Авива было на удивление чисто, но очень жарко. Многие пассажиры, одетые по-европейски, читали газеты на иврите. Один молодой человек углубился в немецкую книжку. Женщина, говорившая с дочкой на идише, обещала купить ей конфеты и мороженое в Тель-Авиве но малышка, не чаявшая дождаться лакомства, разревелась.
Квартира отца находилась в деловой части города, вдали от апельсиновых плантаций. По голой бетонной лестнице я поднялся на третий этаж безликого современного здания. Мебель, которую родители привезли с собой из Англии, совершенно не годилась для средиземноморского лета – и так дышать было нечем. Это было одной из примет новой родины: ашкенази привозили с собой обитую плюшем мебель, еще не осознав, что Израиль не только всеобщая идея, но и страна с тяжелым климатом. Бедуины на солнце не жаловались, а евреи, прибывшие с севера, изнывали от жары. Отец был одет в широкие штаны и грязную просторную полосатую рубашку не по размеру, а на голове у него я с удивлением заметил ермолку. Конечно, я сразу спросил, что с матерью.
– Умерла, – ответил он, – еще до того, как я отправил телеграмму. Не хотел говорить сразу. Долго ты сюда добирался.
Я объяснил почему.
– Она не болела. Бомба. Дочь Израиля отправилась поклониться Святому городу – а тут нарушение перемирия. Где, спрашивается, были эти чертовы войска ООН?
– Ты и Ципоре послал телеграмму?
– Нет. Побоялся, что у нее снова случится выкидыш. Да и не хочу я, чтобы она сюда приезжала, нечего здесь женщине делать. Пусть думает, что мать жива, и поклянись сейчас же памятью матери, что ты ей ничего не скажешь. Я сам скажу, когда сочту нужным. Пусть хоть в ее сознании мать остается живой. Несчастная жертва.
– Уже похоронили?
– Конечно. Все как полагается у ортодоксов, которые правят этим светским государством. Кадиш и все остальное. Хочешь увидеть ее могилу? Завтра. Все сделали очень быстро. При здешней жаре труп моментально разлагается. Тело удалось опознать по сумке, которая осталась у нее в руках. Говорят, еле оторвали – так крепко были сжаты ее пальцы. Теперь все кончено. Сам президент, старый друг твоего деда, присутствовал на похоронах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105