Она даже не вспоминала, что именно Омар нанес ей двадцать чудовищных ударов: его не за что было осуждать, так как он выполнял волю своего господина.
Расстояние до дома неуклонно сокращалось. Лукреция уже могла сосчитать шаги, которые ей оставалось сделать, прежде чем, преодолев ступеньки, ведущие на веранду, она доберется до кухонной двери и свалится лицом вниз на свой благословенный тюфяк. Вот ступеньки, вот кухонная дверь… Она упала на колени, стянула через голову липкое окровавленное платье и плюхнулась на свое ложе. Теперь в ней теплилась единственная надежда: наступит спасительная смерть и избавит ее от страданий.
Мем погремел тазом, налил в него воды. За дверью раздались его шаги. Чего он там возится? Она собрала последние силы и спросила:
– Что тебе понадобилось в моей кухне, Мем?
– Хочу согреть в чайнике воды. Сначала я обмою тебе спину теплой водой, а потом смажу бараньим салом. Тогда будет не так жечь. Помнишь, ты уже так делала мне, когда меня высекли?
– А ты теперь решил позаботиться обо мне?
– А то как же, Лукреция Борджиа! Я так жалею, что разболтал про тебя и Омара!
Она ничего не ответила. Через несколько минут ей стало немного легче: по пылающей спине заскользила мягкая ткань, потом в ноздри ударил запах бараньего сала. Она убедила себя, что уже поправляется, хотя на самом деле по-прежнему могла в любой момент лишиться чувств от боли.
– Ну как, тебе лучше, Лукреция Борджиа? – осведомился сердобольный Мем.
– Лучше, – согласилась она.
Дверь распахнулась. В кухню вошел Максвелл. Он принес какую-то коричневую бутыль. Налив полчашки воды, он тщательно накапал в ложку жидкости из бутыли.
– Ну-ка, Лукреция Борджиа, – проговорил он, с кряхтением опускаясь на корточки рядом с Мемом, – выпей вот это. – Он подал ей чашку. – Это лоданум, снотворное. Сон тебя подлечит. Обедом нас с грехом пополам накормит Мем, а что до ужина, то я уже послал за Милли. Как ты себя чувствуешь? – Последний вопрос не оставлял сомнений, что он всерьез тревожится за нее.
– Прекрасно, масса Уоррен, сэр. Мы обойдемся и без Милли. Я сама приготовлю ужин.
– Ох и упряма же ты, Лукреция Борджиа! – Это был властный хозяйский голос, но в нем звучали ласковые нотки. – Хоть наизнанку вывернись, а денька два-три я тебе не позволю и пальцем пошевелить. Выбрось свои глупости из головы!
– Слушаюсь, сэр, масса Уоррен, сэр. – Она с усилием приподняла голову, чтобы видеть его. – Спасибо.
Он как бы невзначай положил руку ей на плечо и ласково потрепал его:
– Ты благодаришь меня за то, что я чуть было не спустил с тебя шкуру?
Она покачала головой:
– Нет, масса Уоррен, сэр, не за это, а за вашу доброту.
– Поправляйся. Мы будем по тебе скучать. – Он выпрямился и шагнул к двери. – Куда подевался Хам? – спросил он у Мема.
– Уж и не знаю, масса Уоррен, сэр! Не заметил.
– Странно, что он ушел, ничего мне не сказав. Наверняка удрал, потому что его затошнило. Он пошел не в Максвеллов, а в Хаммондов, известных чистоплюев. Они всегда терпеть не могли, когда пороли ниггеров. Их от этого, видите ли, тошнило!
Глава XXXIII
Лоданум не снял боль, но все же несколько ослабил ее, позволив Лукреции Борджиа погрузиться в дремотное состояние, в котором телесные муки утратили значение. Казалось, боль испытывает теперь не она, а кто-то другой, она же преспокойно нежится в своей постели на кухонном полу. Наконец она уснула, забыв обо всем: о боли, о том, как изучали ее наготу остальные слуги, об унизительном наказании в их присутствии, об утрате престижа, завоеванного с таким трудом. Все теперь лишилось для нее смысла, кроме бесшумно накрывших ее бархатных черных крыл забытья.
Она не знала, как долго находилась во власти сна. По неведомой причине она вдруг раскрыла глаза, мигом вырвавшись из глубокого забытья. Действительность оказалась ужасной: боль даже не думала стихать. Кое-как освоившись с происходящим, она поняла, что ее разбудил поднявшийся на кухне шум, однако ей потребовалось еще несколько минут, чтобы разобраться, что именно служит его источником.
Милли, крупная негритянка, время от времени готовившая еду для работников, стояла у плиты и горько рыдала. Мем носился по кухне, занятый приготовлением горячего пунша. Мало-помалу Лукреция Борджиа сумела сложить вместе долетавшие до нее обрывки разговора и преодолеть вялость мыслей, вызванную снотворным.
Собрав все силы, она, не обращая внимания на боль в спине, которая, как оказалось, не смогла пересилить ее природное любопытство, приподнялась на одном локте и взглянула на проливающую слезы Милли. Глаза Мема тоже были на мокром месте. Окончательно очнувшись, Лукреция Борджиа напряженно внимала их словам.
– Бедненький масса Хам! Такой славный мальчуган! Подумать только, какое несчастье!
– А как убивается масса Максвелл! О, горе всем нам! Что за несчастный день сегодня в Фалконхерсте! С утра выпороли Лукрецию Борджиа, а теперь еще это!
Милли утерла подолом слезы и задвигала горшками.
– Не опоздать бы с пуншем! – подгонял самого себя Мем, ища какую-нибудь подставку для горячего стакана. – Хозяин потребовал пунш покрепче.
Невзирая на боль, Лукреция Борджиа села на тюфяке, прикрывая голую грудь старым одеялом.
– Что здесь происходит? – осведомилась она. – Уж и поспать нельзя! Что еще стряслось с массой Хаммондом?
– Сейчас некогда рассказывать, – бросил через плечо Мем, торопясь с подносом к двери. – Масса Уоррен ждет не дождется своего пунша.
– Тогда ты скажи, Милли. – Боль отступила на задний план, оттесненная более важными событиями. Лукреция Борджиа знала, что от нее требуется сейчас максимум внимания и сообразительности.
– Бедный масса Хам!..
– Знаю, знаю! Вы с Мемом так распричитались, будто мертвеца оплакиваете. Он, по крайней мере, жив?
– Живой-то он живой, но все равно что при смерти: уж так страдает!
– Расскажи поподробнее, в чем дело. Мне не настолько больно, чтобы не встать и не пристукнуть тебя, если ты не прекратишь свое нытье.
Милли отошла от тюфяка подальше. Она знала, какая тяжелая у Лукреции Борджиа рука.
– Вот как было дело. Масса Хам ускакал из конюшни на своем новом коне и погнал что было силы к реке. Конь испугался чего-то и сбросил его. Не знаю, сколько времени он пролежал, пока Золфо – здоровенный парень из хижины Грейс – не отправился на рыбалку и не наткнулся на массу Хама. Коня и след простыл. Пришлось Золфо взвалить массу Хама себе на спину и тащить его в дом. Масса Хам кричал от боли, у него волочилась нога. За мной прибежал Мем: ступай, говорит, в Большой дом, на кухню. Вот я и пришла. Больше я ничего не знаю.
– Где сейчас масса Хам? – спросила Лукреция Борджиа, покосившись на своих близнецов, которые из-за чего-то ссорились и тоже готовы были разрыдаться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89
Расстояние до дома неуклонно сокращалось. Лукреция уже могла сосчитать шаги, которые ей оставалось сделать, прежде чем, преодолев ступеньки, ведущие на веранду, она доберется до кухонной двери и свалится лицом вниз на свой благословенный тюфяк. Вот ступеньки, вот кухонная дверь… Она упала на колени, стянула через голову липкое окровавленное платье и плюхнулась на свое ложе. Теперь в ней теплилась единственная надежда: наступит спасительная смерть и избавит ее от страданий.
Мем погремел тазом, налил в него воды. За дверью раздались его шаги. Чего он там возится? Она собрала последние силы и спросила:
– Что тебе понадобилось в моей кухне, Мем?
– Хочу согреть в чайнике воды. Сначала я обмою тебе спину теплой водой, а потом смажу бараньим салом. Тогда будет не так жечь. Помнишь, ты уже так делала мне, когда меня высекли?
– А ты теперь решил позаботиться обо мне?
– А то как же, Лукреция Борджиа! Я так жалею, что разболтал про тебя и Омара!
Она ничего не ответила. Через несколько минут ей стало немного легче: по пылающей спине заскользила мягкая ткань, потом в ноздри ударил запах бараньего сала. Она убедила себя, что уже поправляется, хотя на самом деле по-прежнему могла в любой момент лишиться чувств от боли.
– Ну как, тебе лучше, Лукреция Борджиа? – осведомился сердобольный Мем.
– Лучше, – согласилась она.
Дверь распахнулась. В кухню вошел Максвелл. Он принес какую-то коричневую бутыль. Налив полчашки воды, он тщательно накапал в ложку жидкости из бутыли.
– Ну-ка, Лукреция Борджиа, – проговорил он, с кряхтением опускаясь на корточки рядом с Мемом, – выпей вот это. – Он подал ей чашку. – Это лоданум, снотворное. Сон тебя подлечит. Обедом нас с грехом пополам накормит Мем, а что до ужина, то я уже послал за Милли. Как ты себя чувствуешь? – Последний вопрос не оставлял сомнений, что он всерьез тревожится за нее.
– Прекрасно, масса Уоррен, сэр. Мы обойдемся и без Милли. Я сама приготовлю ужин.
– Ох и упряма же ты, Лукреция Борджиа! – Это был властный хозяйский голос, но в нем звучали ласковые нотки. – Хоть наизнанку вывернись, а денька два-три я тебе не позволю и пальцем пошевелить. Выбрось свои глупости из головы!
– Слушаюсь, сэр, масса Уоррен, сэр. – Она с усилием приподняла голову, чтобы видеть его. – Спасибо.
Он как бы невзначай положил руку ей на плечо и ласково потрепал его:
– Ты благодаришь меня за то, что я чуть было не спустил с тебя шкуру?
Она покачала головой:
– Нет, масса Уоррен, сэр, не за это, а за вашу доброту.
– Поправляйся. Мы будем по тебе скучать. – Он выпрямился и шагнул к двери. – Куда подевался Хам? – спросил он у Мема.
– Уж и не знаю, масса Уоррен, сэр! Не заметил.
– Странно, что он ушел, ничего мне не сказав. Наверняка удрал, потому что его затошнило. Он пошел не в Максвеллов, а в Хаммондов, известных чистоплюев. Они всегда терпеть не могли, когда пороли ниггеров. Их от этого, видите ли, тошнило!
Глава XXXIII
Лоданум не снял боль, но все же несколько ослабил ее, позволив Лукреции Борджиа погрузиться в дремотное состояние, в котором телесные муки утратили значение. Казалось, боль испытывает теперь не она, а кто-то другой, она же преспокойно нежится в своей постели на кухонном полу. Наконец она уснула, забыв обо всем: о боли, о том, как изучали ее наготу остальные слуги, об унизительном наказании в их присутствии, об утрате престижа, завоеванного с таким трудом. Все теперь лишилось для нее смысла, кроме бесшумно накрывших ее бархатных черных крыл забытья.
Она не знала, как долго находилась во власти сна. По неведомой причине она вдруг раскрыла глаза, мигом вырвавшись из глубокого забытья. Действительность оказалась ужасной: боль даже не думала стихать. Кое-как освоившись с происходящим, она поняла, что ее разбудил поднявшийся на кухне шум, однако ей потребовалось еще несколько минут, чтобы разобраться, что именно служит его источником.
Милли, крупная негритянка, время от времени готовившая еду для работников, стояла у плиты и горько рыдала. Мем носился по кухне, занятый приготовлением горячего пунша. Мало-помалу Лукреция Борджиа сумела сложить вместе долетавшие до нее обрывки разговора и преодолеть вялость мыслей, вызванную снотворным.
Собрав все силы, она, не обращая внимания на боль в спине, которая, как оказалось, не смогла пересилить ее природное любопытство, приподнялась на одном локте и взглянула на проливающую слезы Милли. Глаза Мема тоже были на мокром месте. Окончательно очнувшись, Лукреция Борджиа напряженно внимала их словам.
– Бедненький масса Хам! Такой славный мальчуган! Подумать только, какое несчастье!
– А как убивается масса Максвелл! О, горе всем нам! Что за несчастный день сегодня в Фалконхерсте! С утра выпороли Лукрецию Борджиа, а теперь еще это!
Милли утерла подолом слезы и задвигала горшками.
– Не опоздать бы с пуншем! – подгонял самого себя Мем, ища какую-нибудь подставку для горячего стакана. – Хозяин потребовал пунш покрепче.
Невзирая на боль, Лукреция Борджиа села на тюфяке, прикрывая голую грудь старым одеялом.
– Что здесь происходит? – осведомилась она. – Уж и поспать нельзя! Что еще стряслось с массой Хаммондом?
– Сейчас некогда рассказывать, – бросил через плечо Мем, торопясь с подносом к двери. – Масса Уоррен ждет не дождется своего пунша.
– Тогда ты скажи, Милли. – Боль отступила на задний план, оттесненная более важными событиями. Лукреция Борджиа знала, что от нее требуется сейчас максимум внимания и сообразительности.
– Бедный масса Хам!..
– Знаю, знаю! Вы с Мемом так распричитались, будто мертвеца оплакиваете. Он, по крайней мере, жив?
– Живой-то он живой, но все равно что при смерти: уж так страдает!
– Расскажи поподробнее, в чем дело. Мне не настолько больно, чтобы не встать и не пристукнуть тебя, если ты не прекратишь свое нытье.
Милли отошла от тюфяка подальше. Она знала, какая тяжелая у Лукреции Борджиа рука.
– Вот как было дело. Масса Хам ускакал из конюшни на своем новом коне и погнал что было силы к реке. Конь испугался чего-то и сбросил его. Не знаю, сколько времени он пролежал, пока Золфо – здоровенный парень из хижины Грейс – не отправился на рыбалку и не наткнулся на массу Хама. Коня и след простыл. Пришлось Золфо взвалить массу Хама себе на спину и тащить его в дом. Масса Хам кричал от боли, у него волочилась нога. За мной прибежал Мем: ступай, говорит, в Большой дом, на кухню. Вот я и пришла. Больше я ничего не знаю.
– Где сейчас масса Хам? – спросила Лукреция Борджиа, покосившись на своих близнецов, которые из-за чего-то ссорились и тоже готовы были разрыдаться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89