На всех ярусах покачивались фривольные эротические знаки. Боже, неужели она так быстро стала сексуально озабоченной?
– Я тут рядом. Можно зайти? – позвонила она прамачехе от подъезда.
– Конечно, – обрадовалась Лина Ивановна. – Жажду услышать подробности встречи.
На лестничной клетке Алла замерла на секунду с уже протянутой к звонку рукой. Ей вдруг представилось, что сейчас откроется дверь и ее затащит внутрь веселая мачеха, начнет обнимать и тискать. Сердце отчаянно колотилось. Она отняла пальцы от кнопки звонка, нащупала внезапно вспотевшей рукой ключ в кармане куртки, вынула его, вложила в замочную скважину, щелкнула и тихонько потянула на себя дверь. Квартира, еще удерживая иллюзию прежнего бытия, накрыла ее густым ароматом молотого кофе, радостным взвизгом Тарзана, теплой ласкательной волной родного запаха мачехи.
– Это ты? – крикнула из кухни Лина Ивановна. – Ну, каков он? – Прамачеха показалась в дверном проеме, сияющая и взволнованная.
Сердце застонало так сильно, что Алле почудилось, будто она слышит этот стон. Чтобы заглушить его, наклонилась к скотч-терьеру, подхватила его на руки и прижала к себе так сильно, что пес закряхтел, но не вырвался.
Она шагнула к кухне, наткнулась на прамачеху, чмокнула ее в щеку и вдруг застеснялась признаться, как ей приглянулся кабардинец. Сладкая тайна не хотела быть обнаруженной.
– Так, ничего. Кажется, он на меня запал. Договорились пойти на футбол.
– На футбол? Странный выбор.
Алла рассеянно пожала плечами:
– Он, наверное, болельщик. Надо узнать, кто с кем играет, чтобы не лузернуть. Мне тоже по приколу, на стадионе я ни разу не была. Слушай, пойдем в гостиную гонять кофеи, ты мне кавказские дневники почитаешь.
Алле хотелось оторваться мыслями от своего чернявого кабардинца, чтобы как-то скоротать время до футбола. Книжки в голову не шли, в кино ничего стоящего не было, а Ильи с университетской тусовкой она пыталась избежать. Измена еще не приключилась, но была уже решена.
– Давай, – легко согласилась Лина Ивановна. Интуитивно ожидая свидания, она успела с утра вымыть голову, причесаться и полностью привести себя в порядок, чтобы предстать перед этой девчонкой не старой одинокой развалиной, а милой пожилой дамой. Теперь она радовалась, что интуиция ее в который раз не подвела. Вот она, эта сладкая добыча, вертится на диване, собаку тискает. – А тебе разве не надо в университет? Как, кстати, сессия?
– Ой, не будем о грустном. Все это такой отстой. Я тащу кофе?
– Да-да. Я тебе вареники ленивые сделала.
– Спасибо, мой дорогой, – вырвалось у Аллы, и она прикусила язык: так она обычно благодарила мачеху, обыгрывая ее мужское прозвище Стёпа, прилипшее к ней еще в школе как производное от пафосной Степаниды. Ладно, это не предательство, а оговорка.
Лина Ивановна, уже по традиции, расположилась в кресле, приняв позу декламатора, сменила очки, откашлялась и, выдержав долгую паузу, начала художественное чтение:
– Владикавказ. «Я страсть как любила танцевать. Вгимназии норовила стать с танцмейстером в первую пару, чтобы все было по-настоящему. Лучше меня танцевала только Ириша Антонова, которая даже сама новые «па» придумывала. Понятное дело, что популярные в станице лезгинку, польку и гопак я выучила с лету. Причем могла танцевать и за парня. Часто, пририсовав себе сажей усы и брови, я забавляла своих двоюродных сестер бравыми наскоками удалого казака или бешеного горца, посылала пламенные поцелуи и страшно крутила выпученными глазами. Сестры визжали от удовольствия и страха.
Лезгинку полагалось отплясывать, громко вопя:
Старая ингушка в гробу лежала,
Кусок чурека в зубах держала.
А чурек тот неистребимый,
Для ингушки чурек любимый.
Ас-с-са!
Тетя Нюра, портниха, пошила мне казачью широкую юбку на учкуре в много полотен и блузку короткую, навыпуск. А дивный цветастый платок я получила от Евдокии и ловко его повязывала, как она, на лоб.
Евдокия была статная, белая, медлительная и очень добрая. Ей было уже восемнадцать лет, для невесты почти перестарок. К ней многие сватались, тем более что приданого за нее давали целых пятьдесят рублей, телку и жеребенка-годовика. Но мой дядя Осип Абрамович очень не хотел расставаться со своей любимицей Дуняшей и всех женихов старался отвадить.
Мама моя, Александра, тоже была любимицей своего отца, и ее тоже долго не отпускали замуж. Всё говорили сватам, то «лета еще маленькие», то «простите, уже просватана». Наконец, уже лет в двадцать, она отчаянно влюбилась в моего будущего папу-кузнеца, когда тот приезжал из Грозного повидать родных, и сказала: «Баста, не отдадите за этого – сбегу! Сколько мне сидеть в старых девках?»
Дуняша же была нрава тихого и покладистого, у родителей в послушании, так что вполне могла остаться безмужней. Недовольство свое она выражала только в печальных песнях. Поэтому я сразу покорила ее, да и всю девичью родню, жалостливым романсом:
Удалитесь к себе и оставьте меня на покое.
Здесь святая обитель, Божий здесь монастырь…
Розы в клумбах, цветы и левкои
Не зовут меня в жизненный пир.
Удалитесь, прошу! Тишину я ищу…
Сердца станичных барышень раскрылись мне, и я всюду чувствовала себя своей. Тем более что родня в станице у меня была знатная. Моего прадеда по материнской линии Федора Михайловича Художина сослала на Терек из Воронежа Екатерина Вторая. За нечаянное убийство в кулачном бою молодого дворянина. Прадед мой был борцом на ярмарках. Говорили, что он имел небывалую силу и мог убить быка одним ударом головы. Это был его фирменный приемчик. Выскакивал на быка сбоку, хватал за рога и бил головой в лоб. Росту был крупного, белокурый и очень крепкий, как и вся его поросль. У меня на хуторе жили семеро двоюродных братьев и три сестры, все отчаянные бойцы, как на подбор, включая девиц, поэтому никому из станичников и в голову не приходило меня задирать.
Вернувшись осенью в город, долго не могла я отучиться от их говора и исковерканных ударений, которые быстро перенимала. «Тася! Ты опять оказачилась», – корила меня Ирина.
Если Порфирий, сбегая из города, целые дни пропадал в горах или просиживал у нашего деда отшельника-расстриги, то моим кумиром был дядя Осип Абрамович, голубоглазый, бесшабашный, с роскошными пшеничными усами, огромный, как медведь.
Своего отца я видела всего два-три раза в год, да и вид этот был неказистый. И белокурый богатырь дядя стал для меня эталоном мужчины. Я всегда с радостью подмечала, что мой собственный Ванечка выглядит уменьшенной копией дяди. Статный, с прямой спиной, тонкий в талии, с гордо поднятой головой и пронзительными васильковыми глазами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153
– Я тут рядом. Можно зайти? – позвонила она прамачехе от подъезда.
– Конечно, – обрадовалась Лина Ивановна. – Жажду услышать подробности встречи.
На лестничной клетке Алла замерла на секунду с уже протянутой к звонку рукой. Ей вдруг представилось, что сейчас откроется дверь и ее затащит внутрь веселая мачеха, начнет обнимать и тискать. Сердце отчаянно колотилось. Она отняла пальцы от кнопки звонка, нащупала внезапно вспотевшей рукой ключ в кармане куртки, вынула его, вложила в замочную скважину, щелкнула и тихонько потянула на себя дверь. Квартира, еще удерживая иллюзию прежнего бытия, накрыла ее густым ароматом молотого кофе, радостным взвизгом Тарзана, теплой ласкательной волной родного запаха мачехи.
– Это ты? – крикнула из кухни Лина Ивановна. – Ну, каков он? – Прамачеха показалась в дверном проеме, сияющая и взволнованная.
Сердце застонало так сильно, что Алле почудилось, будто она слышит этот стон. Чтобы заглушить его, наклонилась к скотч-терьеру, подхватила его на руки и прижала к себе так сильно, что пес закряхтел, но не вырвался.
Она шагнула к кухне, наткнулась на прамачеху, чмокнула ее в щеку и вдруг застеснялась признаться, как ей приглянулся кабардинец. Сладкая тайна не хотела быть обнаруженной.
– Так, ничего. Кажется, он на меня запал. Договорились пойти на футбол.
– На футбол? Странный выбор.
Алла рассеянно пожала плечами:
– Он, наверное, болельщик. Надо узнать, кто с кем играет, чтобы не лузернуть. Мне тоже по приколу, на стадионе я ни разу не была. Слушай, пойдем в гостиную гонять кофеи, ты мне кавказские дневники почитаешь.
Алле хотелось оторваться мыслями от своего чернявого кабардинца, чтобы как-то скоротать время до футбола. Книжки в голову не шли, в кино ничего стоящего не было, а Ильи с университетской тусовкой она пыталась избежать. Измена еще не приключилась, но была уже решена.
– Давай, – легко согласилась Лина Ивановна. Интуитивно ожидая свидания, она успела с утра вымыть голову, причесаться и полностью привести себя в порядок, чтобы предстать перед этой девчонкой не старой одинокой развалиной, а милой пожилой дамой. Теперь она радовалась, что интуиция ее в который раз не подвела. Вот она, эта сладкая добыча, вертится на диване, собаку тискает. – А тебе разве не надо в университет? Как, кстати, сессия?
– Ой, не будем о грустном. Все это такой отстой. Я тащу кофе?
– Да-да. Я тебе вареники ленивые сделала.
– Спасибо, мой дорогой, – вырвалось у Аллы, и она прикусила язык: так она обычно благодарила мачеху, обыгрывая ее мужское прозвище Стёпа, прилипшее к ней еще в школе как производное от пафосной Степаниды. Ладно, это не предательство, а оговорка.
Лина Ивановна, уже по традиции, расположилась в кресле, приняв позу декламатора, сменила очки, откашлялась и, выдержав долгую паузу, начала художественное чтение:
– Владикавказ. «Я страсть как любила танцевать. Вгимназии норовила стать с танцмейстером в первую пару, чтобы все было по-настоящему. Лучше меня танцевала только Ириша Антонова, которая даже сама новые «па» придумывала. Понятное дело, что популярные в станице лезгинку, польку и гопак я выучила с лету. Причем могла танцевать и за парня. Часто, пририсовав себе сажей усы и брови, я забавляла своих двоюродных сестер бравыми наскоками удалого казака или бешеного горца, посылала пламенные поцелуи и страшно крутила выпученными глазами. Сестры визжали от удовольствия и страха.
Лезгинку полагалось отплясывать, громко вопя:
Старая ингушка в гробу лежала,
Кусок чурека в зубах держала.
А чурек тот неистребимый,
Для ингушки чурек любимый.
Ас-с-са!
Тетя Нюра, портниха, пошила мне казачью широкую юбку на учкуре в много полотен и блузку короткую, навыпуск. А дивный цветастый платок я получила от Евдокии и ловко его повязывала, как она, на лоб.
Евдокия была статная, белая, медлительная и очень добрая. Ей было уже восемнадцать лет, для невесты почти перестарок. К ней многие сватались, тем более что приданого за нее давали целых пятьдесят рублей, телку и жеребенка-годовика. Но мой дядя Осип Абрамович очень не хотел расставаться со своей любимицей Дуняшей и всех женихов старался отвадить.
Мама моя, Александра, тоже была любимицей своего отца, и ее тоже долго не отпускали замуж. Всё говорили сватам, то «лета еще маленькие», то «простите, уже просватана». Наконец, уже лет в двадцать, она отчаянно влюбилась в моего будущего папу-кузнеца, когда тот приезжал из Грозного повидать родных, и сказала: «Баста, не отдадите за этого – сбегу! Сколько мне сидеть в старых девках?»
Дуняша же была нрава тихого и покладистого, у родителей в послушании, так что вполне могла остаться безмужней. Недовольство свое она выражала только в печальных песнях. Поэтому я сразу покорила ее, да и всю девичью родню, жалостливым романсом:
Удалитесь к себе и оставьте меня на покое.
Здесь святая обитель, Божий здесь монастырь…
Розы в клумбах, цветы и левкои
Не зовут меня в жизненный пир.
Удалитесь, прошу! Тишину я ищу…
Сердца станичных барышень раскрылись мне, и я всюду чувствовала себя своей. Тем более что родня в станице у меня была знатная. Моего прадеда по материнской линии Федора Михайловича Художина сослала на Терек из Воронежа Екатерина Вторая. За нечаянное убийство в кулачном бою молодого дворянина. Прадед мой был борцом на ярмарках. Говорили, что он имел небывалую силу и мог убить быка одним ударом головы. Это был его фирменный приемчик. Выскакивал на быка сбоку, хватал за рога и бил головой в лоб. Росту был крупного, белокурый и очень крепкий, как и вся его поросль. У меня на хуторе жили семеро двоюродных братьев и три сестры, все отчаянные бойцы, как на подбор, включая девиц, поэтому никому из станичников и в голову не приходило меня задирать.
Вернувшись осенью в город, долго не могла я отучиться от их говора и исковерканных ударений, которые быстро перенимала. «Тася! Ты опять оказачилась», – корила меня Ирина.
Если Порфирий, сбегая из города, целые дни пропадал в горах или просиживал у нашего деда отшельника-расстриги, то моим кумиром был дядя Осип Абрамович, голубоглазый, бесшабашный, с роскошными пшеничными усами, огромный, как медведь.
Своего отца я видела всего два-три раза в год, да и вид этот был неказистый. И белокурый богатырь дядя стал для меня эталоном мужчины. Я всегда с радостью подмечала, что мой собственный Ванечка выглядит уменьшенной копией дяди. Статный, с прямой спиной, тонкий в талии, с гордо поднятой головой и пронзительными васильковыми глазами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153