Огненными вихрями бушевала улица. Вздыбилось пламя пожара, дышало знойно.
Доброгаст присоединился к храбрам, отбиваясь, они подошли к конюшне, но двери ее были настежь растворены, лошадей не было. Перелезли через плетень в кущу бузины, втащили обеспамятевшего Ярополка. Перевели дух.
– Кого нет? – тяжело дыша, спросил Улеб.
– Идара и Глеба, – ответил Доброгаст, отирая со лба пот. – Они вперед выскочили.
Княжича привели в чувство и двинулись дальше. Миновав несколько темных улиц, стали спускаться в кияньскую дебрь. Когда достигли дна урочища, из-за верхушек полыхнуло пламя – петушиный гребень: рухнула, должно быть, тесовая кровля прилуки. Стало темно, жутко, еще ближе сошлись вековые грабы, до верхушек поросшие холодным мхом. Черной тучею висела над головой гора Щекавица с могилою князя Олега.
Сгорела прилука «Чермный петух», погибло в ней много людей-золотых рук, киевских умельцев. Сгорел в ней и княжеский тиун-мытник, а от берестяной грамоты, в которую вдохнули киевляне свой гордый, смятенный дух, и пепла не осталось.
К утру Доброгаст с княжичем и храбрами окружным путем пробрались в Крещатую долину. Там их ждали отряды, готовые к решительной схватке.

ПОРАЖЕНИЕ

Где свил гнездо орел, там поселился ворон… По всей площади княжеского двора пылились пышные багдадские ковры, земляной вал детинца украсили шелковые полотнища стягов – белые, с золотыми дубовыми листьями; кусты на воротах детинца, увешанные алыми и желтыми лентами, как костры, пламенели под ветром. Смоляной, пахучею хвоей была устлана дорога из внешнего града до самого храма Перуна; по ней медленно двигалось торжественное шествие. Сытые, лоснящиеся боками лошади дружно хлестали хвостами.
Златолист держался в седле прямо, чуть выпятив грудь и оттянув стопу назад, как истый русский витязь. Удобно в окованном серебром седле с нагибными луками и чепраком червчатого бархата. Приятной тяжестью висело за спиной ниспадающее тяжелыми складками багряное царственное корзно. Огражденный от народа ворами—легкими плетеными изгородями, несомыми стражей, Златолист видел море людских голов в выгоревших шапках и линялых платках да сияющие, отточенные лезвия секир над ними. Презренное людское стадо! Не нужен меч, с одним бичом в руке он погонит это стадо куда захочет, пусть только появятся печенеги. Златолист повернулся вполоборота и бросил меченому:
– Почему они молчат? Почему не видно упившихся?
Меченый смутился, заерзал в седле и зашептал:
– Кой-то злодей пустил брехню, что меды отравлены… боятся.
– Чушь! Покажите пример – пейте сами.
– Я, князь, отрядил уже кое-кого.
– Вот-вот, пусть упиваются кияне, – скривил в усмешке губы Златолист и поглядел за Днепр, в степь, туда, где синел край неба и откуда тяжело, будто коровы с водопоя, волочились тучи.
Если бы витязь с высоты своего седла вгляделся в происходящее кругом, он бы увидел, что народ шепчется и пересмеивается, кой у кого подозрительно топорщатся полы сермяги и блестит в рукаве нож. Он бы увидел, как на Самвате появляются кучки людей… Но Златолист смотрел поверх голов в степь…
Недобрым ропотом провожал народ дружинников.
– Видали самозванца? В великие князья посвящается, – громко так, чтобы все слышали, оказал Гусиная лапка. Голова и шея его были обмотаны тряпками, левая рука – в шерстяном чулке. Он то и дело подносил ее ко рту, дул.
– Морда-то, морда… что каблук стоптанный, – продолжал Гусиная лапка, – к святилищу поехал. Только не, примет Перун его требы.
– Эй, эй! Посторонись! Дай дорогу, – послышался чей-то неприятно громкий голос, – дорогу… так… стой здесь! – Двое холопов прикатили пузатую пятнадцативедерную бочку меда.
– Ф-фу! Ну и тягота! Подсобите, люди! – крикнул человек, с виду пьяница, рожа помятая, в синяках и ссадинах. – Ну-ка, братцы, разок. Навались!
Он суетился, потирал руки, подталкивал соседей, избегая смотреть в глаза.
Двое или трое подошли, помогли установить бочку, остальные стояли, смущенно переминаясь с ноги на ногу, – с чего это вздумалось пустоглазому потчевать народ. Холопы скрылись.
– Не толпиться, людие, без драки… всем достанется, – вконец разошелся человек, подбирая камень, чтобы вышибить днище, – вот у меня и ковш припасен, ай да князь… удружил милостивец Златолист, пошли ему Перун долгие дни.
Он стал колотить в днище, прибил палец, сунул его в рот, запрыгал вокруг бочки, кривляясь и похлопывая по ней другой рукой:
– Ан кусается как, голубушка пузатая!.. Ломает ее при народе… хе-хе… Но мы толстуху силком!
Человек вышиб дно в бочке, выловил щепки и продолжал все также неискренне:
– Подходите, братцы… пьяным медом, стоялым, угощает великий князь. Ох, как в нос шибает… от одного запаху одуреть можно… даром!.. Что нам? Все одно жизнь колесом… подходи!
– Третьего дня мечом угощал Пасычну беседу,[43] трупами Ручей[44] перекрыл, вчера «Чермного петуха» сжег, а нынче медом, – недоверчиво пробормотал кто-то.
– Подавиться ему костью у меня под столом, псу окаянному, – подхватил Гусиная лапка.
При этих словах суетившийся человек вздрогнул, как-то особенно пристально посмотрел на гончара, окинул взглядом припухших глаз его обмотанную тряпками голову, руку в чулке. Один из тех, кто ставил бочку, потянулся за ковшом. Толпа придвинулась.
– Стойте, кияне, – поднял руку Гусиная лапка, – говорю вам, – не пейте! Печенеги могут нагрянуть, Златолист их давно ждет.
– Какие там, к лешему, печенеги!
– Вот еще!
– Выдумывай.
Человек неестественно громко всхохотнул:
– Ох, насмешил, старче… насмешил, такое ведь скажет – печенеги! Сто лет их не было на Руси, так что не каркай, старик, крылья отрастут… Не слушайте его, люди, подходите!
Бочка стояла, заманчиво играя краями; светила янтарным огнем пахнущая днепровскими лугами жидкость. И нельзя было оторвать глаз от нее.
– Стойте, кияне, – возвысил голос Гусиная лапка, – отравлена бочка… жабы в ней утоплены, гадюки и скорпионы.
– Врет, врет! – торжествующе затанцевал человек со ссадинами на лице. – Вот я пью из самой середины за здоровье князя Златолиста!
С этими словами он перегнулся через край бочки, подтянулся на носках и стал лакать огненную влагу. Гончар вдруг подскочил (никто не ожидал такой прыти), задрал ноги человека, окунул его с головой. Все так и остолбенели, а человек подергался, подергался и обмяк. Толпа готова была ринуться, чтобы растерзать, втоптать в пыль Гусиную лапку, но тот сорвал с головы тряпки, обнажил руку, и все увидели сожженые седые волосы, поднявшуюся пузырями кожу.
– Вот, люди! – исступленно закричал гончар.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71