– Его место между землею и небом на крепкой веревке, – отрезал Доброгаст.
– Хочу сказать… – тихо начал и запнулся Чудин, – я просил Ольгу за тебя и Судиславу…
Он смущенно замолчал, потупился.
– Спасибо, боярин, – потряс его руку Доброгаст, – лишнее это, мы уйдем отселе.
– Не доверяйся Блуду, – сделав над собой усилие, предупредил Чудин, – идет в сапогах, а след босиком.
Снова Доброгаст поймал на себе неприязненный взгляд огнищанина, тяжелый взгляд, который трудно выдержать, столько в нем скрытой злобы, подумал: «Что ему во мне?»
– Пока Святослав вернется, печенеги последнюю кровь высосут, села поразоряли, а сколько смердов продали в рабство, страсть!
– Вот греки, поди, ликуют!
– Погодите! Придет время, увидит Царьград ветрила наших кораблей! Второй щит пригвоздим к воротам!
– Tcc! Идут, – прошелестело по гриднице, и разговоры прекратились.
Двумя рядами входили волхвы в одеждах из беленого холста; мягкие пошевни на ногах переплетены красной тесьмой. Торжественно задрав седые бороды, постукивая высокими посохами, они прошли и остановились у мозаики, как будто хотели ввериться защите непобедимого мезамирова меча. Их возглавлял Вакула, державшийся довольно уверенно, со священным рогом в руках. Опираясь на плечо маленького Владимира, появилась великая княгиня. Присутствующие согнулись в поясницах.
– Склонились, как под топором, – тихо пошутила Ольга, и многим стало не по себе, у многих упало сердце.
За последнее время глаза княгини помутнели, стали водянистыми, ни на ком долго не задерживались. На ней была красная греческая стола и голубая, наброшенная на голову мантия. В таком наряде запомнилась ей Матерь Божья на стене Софийского собора в Царьграде. Запавший рот еще больше выделял крупный нос, придавая лицу Ольги что-то жесткое и, вместе с тем, глубоко старческое. Только в высокой, чуть согбенной фигуре и в медленной поступи чувствовалась прежняя волевая, умная, мстительная псковитянка. Многие из бояр не могли на нее смотреть без ожидания чего-то грозного, пугающего неизвестностью, без невольного трепета перед этой, столь долго правившей всею русской землей удивительной женщиной.
– Ни перстенька, ни жемчужинки, – заключила одна из девиц, осмотрев наряд великой княгини.
– Ой, что-то страшно, берегивка моя! – отвечала ей шепотом подруга.
– Введите татя, – приказала Ольга, садясь в кресло.
Голос негромок, но решителен. Собравшиеся устроились поудобнее, поговорили с минуту, затем наступила долгая тягостная тишина, во время которой ясней проступил печальный голос листвы за окнами; безмятежно играющие солнечные пятна на полу стали как будто ярче. Где-то в полутемных сенях зародились негромкие звуки, словно бы далекий жаворонок звенел над колосистой рожью, потом, приближаясь, они потеряли напевность, отчетливо слышался лязгающий металлический стук, подобный стуку скрещиваемого булата. Стража ввела Златолиста. Чтобы получше разглядеть его, многие привстали, вытягивая шеи; поднялись на цыпочки, с задних рядов понесся злорадный шепот:
– Пожелтел в темнице, гусь.
– Пообтрепался кафтан скарлатный!
– Людожор, ненавистник!
– Гнусный соблазнитель! – выкрикнул вдруг кто-то.
Все повернули головы я увидели Бермятича. Корявый, красный от возбуждения, он грозил Златолисту волосатым кулаком:
– Отныне и вовеки веков да здравствуют киевские князья, законные правители Русской земли! А ты, подлый добытчик, сгинь навсегда!
Многие смущенно опустили глаза и, пока волхвы тянули молитву, призывающую милость богов на княжеский род, продолжали перешептываться:
– Ишь как пышет, пепелесый, не поклонится!
– А ведь меткий стрелок… а? Как, бояре? – в раздумье протянул безрукий сотский.
– А что ж… стрелок ничего, славный даже! – поддержал его кто-то.
– Лучший стрелок на Руси, – заключил другой.
– И вообще… того… витязь смелый, как вы, бояре, мыслите? – продолжал думать вслух безрукий.
– Что ж… недурной витязь…
– Отважный, – повернулся хмельной боярин.
– Один из храбрейших витязей на Руси! – тоном, не допускающим возражений, изрек стоявший рядом – лицо и руки сплошь на рубцах.
– Но… ведь… того… раб ведь духом, а? Бояре? – тянул безрукий, стараясь скрыть пляшущие в глазах искорки откровенной издевки.
– Вестимо, раб, – поспешно согласился кто-то, – экое кознование вздумал!
– Да и стрелок… того… получше бывают!
– Сколько хочешь.
– Скверный стрелок, удивляюсь, как можно…
– И тоже, такое скажут – отважен! Да он совсем трус, этот долгообразый, – сказал прежний голос.
Узник стоял на виду у всех, против великой княгини. Он заметно осунулся, на исхудавшем теле топорщилась грубая, прожженная во многих местах рубаха. Стальной обруч сидел на лбу криво и не сдерживал падающих волос. Однако, несмотря на истощение, Златолист держался прямо, массивная ржавая цепь отвратительной желтой змеей обвивалась вокруг его туловища, сползала на пол. Он держался прямо, но чувствовал себя жалким рабом – последний князек изжившего себя рода, усохший лист на древе великого княжества.
Скорбные мысли приходили в голову. Забвение! Нет ему высокого кургана с солнечным знаком – кольцом белых камней у основания, чтобы теплей спалось в могиле, нет ему песни… только мрак и золотые склоненные кисти лунных лучей.
– Кмет, носящий знак дубового листа, – начала Ольга суровым голосом, – как ты дерзнул посягнуть на стол и на меч, не тебе уготованные?
При этих словах торжественно выступили два волхва, неся тяжелый меч Киевского княжества. Он был осторожно поставлен острием вниз так, что под собственной тяжестью впился в половицу, и Ольга облокотилась на его рукоять. Редкий по величине и необычайный по чистоте диамант, украшавший перекрестие, величаво засиял, осыпая собравшихся стальными стрелами.
Златолист стоял безмолвный, даже обвившая его цепь лежала тихо, казалось, боялась звякнуть.
– Отвечай же, что ты умышлял, придя в Киев?
– Смерть Киеву! – воскликнул Златолист так, что все вздрогнули. – Смерть!
Заволновались бояре, нахмурилась великая княгиня.
– Господи помилуй, господи помилуй, – чуть слышно зашептала она поблекшими губами, стараясь глубже уйти в кресло от устремленного на нее взора. – «Господи Исусе Христе, Сыне Божий, помилуй и спаси рабу твою Елену».[50]
Сухие пальцы перебирали на коленях четки из красного янтаря. Потом она выпрямилась, произнесла твердым голосом:
– По обычаям предков наших, каждый тать-злоумышленник испытывается огнем, дабы боги сами решили его участь.
– Ба-а-тюшки!.. Недаром всю ночь хвосты петушиные снились, ой, боюсь, берегивка моя, жутко, – хватала подругу за руки девица в платье с черными мухами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71