Они взмывают галопом к самым небесам, а мир вращается вокруг, являя на долю секунды то знакомое лицо, то лицо чужое, но очень симпатичное, а то и какую-нибудь таинственную фигуру.
— Быстрей, быстрей! — вопит Джозеф Кисс, как человек, продавший душу дьяволу и теперь спасающийся от него бегством. — Быстрей, мой храбрый, мой ужасный конь!
Он наклоняется к Люси и, тепло обняв, озорно и ласково целует ее в щеку, отчего тревожное состояние страха тут же улетучивается и Люси улыбается снова, удивляясь обилию красоты вокруг и больше не боясь упасть, ибо у нее есть нежный хранитель, который вожделеет ее лишь для того, чтобы вместе познать будущее. И среди россыпи драгоценных звезд, слой за слоем покрывающих реальность, многомерным зрением, появившимся у нее после того, как она обменяла несколько шиллингов на сахарную вату, Люси видит в толпе приятные лица, расцвеченные всеми красками спектра, окутанные животворным пламенем, оттенками неведомых, но бесконечно драгоценных металлов. Но краска сползает с их плоти, и под ней обнаруживаются самые обыкновенные люди, с обыкновенной кожей и обыкновенными костями, обыкновенные, но бесконечно разнообразные, с их повседневными заботами, скромными разочарованиями и неизменными великими страстями. Ей кажется, что она смогла бы читать их мысли, но ей слишком страшно.
— Йи-хи-хи-ки-йа!!! — Дэвид Маммери забрасывает на седло одну ногу и жалеет, что у него нет с собой ни табака, ни даже жвачки.
А Мэри Газали просто наслаждается гулом, в котором тонут все слова, музыкой, которая изменяет любое настроение, любую эмоцию, а ее лошадка плавно покачивая ее, словно на волнах, уносит ее в никуда — из ниоткуда.
А там, в здании, там, за деревьями, первый в вечерней программе ансамбль начинает играть свой ленивый рок, вскидывая перед толпой пальцы, вскидывая кулаки в подтверждение, что это и есть истинный рай на земле. Ты прошла по пескам моей бесприютной души уняла мою боль и сказала — усни вот увидишь, наутро ты будешь здоров ты мне пригоршню снов подарила Лу под дождем твоих черных волос под дождем твоих черных волос я спокойно усну
Поднимается радостный рев, и мы понимаем, что фестиваль наконец начался. Все больше и больше людей на траве перед временной сценой. Вон Джон бродит с Йоко за скирдами скошенной травы, а вон Мик, Пит и Эрик пришли сюда, чтобы «обменяться вибрациями». В перьях и шелках, в штапельных индийских и афганских национальных одеждах, в брюках клеш и украшенные цветами, они называют себя детьми солнца. На бетонированной дорожке, ведущей к молодежному становищу, вовремя оказался Кирон Микин. Теперь, когда черты его красивого лица потихоньку разгладились, он стал похож на порочного ребенка. Он кивает украшенной перьями головой в такт музыке, а Джон и Рини Фокс, чувствуя себя более неловко, поскольку отказались от предложенных им наркотиков, переминаются на месте и вслед за ним прищелкивают пальцами, как старые артисты варьете, пытающиеся доказать, что еще не растеряли молодой задор. И желая выжать как можно больше из своего очарования, пока еще до конца не растраченного, Кирон оглядывается на них и, словно божество света, посылает улыбку в нежное лицо какой-то девушки, в занавесь чистых, светлых волос.
Группа, кажется, готова играть до скончания света, и их песня не столько кончается, сколько растворяется в задумчивых гитарных паузах и запутанных, перебивающих один другой ритмах, то и дело перемежающихся сердитыми взрывами несогласного, нетерпеливого баса. Эти музыканты принадлежат уже к позднему поколению, их позы не спонтанны, а выучены, запечатлены в памяти из зеркальных отображений и фотографий в музыкальной прессе, позаимствованы у пожилых, то есть тридцатилетних, все еще благословляющих это чудесное, находящееся в самом разгаре лето. Сзади, за сценой, полным-полно журналистов — почти столько же, сколько самих музыкантов, и полным-полно фотографов, почти столько же, сколько высоких неразборчивых принцесс, пришедших сюда в полупрозрачных нарядах, чтобы подцепить звезду. А каллиопа играет тем временем все те же старые вальсы, качая на волнах ликующих седоков, совершая полный круг каждые тридцать секунд, и Дэвид Маммери, сбежавший наконец от самого себя в дни дурмана и обмана, вращает головой, чтобы прокричать о своем наслаждении Джозефу Киссу, который держит за руку новое дитя, и Мэри Газали, которая, разом суровая и радостная, как Боудика перед своими оскорбителями, как надменная Елизавета, как кипучая Нелл Гвинн, восседает на лошадке почти с тем же удовольствием, с каким скакала на своих первых любовниках, не сдерживая ни смеха, ни криков, с совершенной, естественной фацией. Маммери кажется, что он видит в толпе всех своих друзей и ищет среди них мать. В поле его зрения попадает несущаяся вниз по спиральной горке, вереща как спятившая галка, в пурпурных шарфах и лавандовой блузе, Старушка Нон, абсолютно живая и здоровая, и исчезает, когда карусель начинает замедлять свой бег. Мэри протягивает деньги цыганенку:
— Я остаюсь!
Остаются все, кроме Люси, которую Джозеф Кисс передает под надежную защиту Бет и Энни. Они валяются на траве и слушают сначала ее откровения, потом скрип дерева, звук хорошо смазанного мотора и, наконец, звучный сигнал каллиопы, означающий, что начинается новый раунд.
— Подожди, мальчик! Подожди! Я так и знала, где вас всех искать! Притормозите-ка! — Старушка Нон нашла своих друзей. — Можно я сяду за вами, мистер Кисс?
Джозеф Кисс приподнимает шляпу:
— Сочту за честь, миссис Колмен. Вы выбрали Нелли. — Он указывает на витиеватую надпись на шее лошадки, а Нонни между тем с достоинством пристраивает на седле свое крошечное тельце. — Эта гонка должна быть еще лучше.
Карусель начинает вращаться.
Звучит вальс, с каждым кругом становясь все менее степенным. Сидя на земле, Люси наблюдает за ними похожими на новорожденные звезды глазами. Она хлопает в такт музыке и приглашает подруг последовать ее примеру. Дэвид машет Черному капитану и его жене, которые стоят у аттракциона с кокосами. По краям ярмарочной площади — кусты в полном цвету, и на какой-то миг аромат этих цветов перебивает все другие запахи. Затем до Дэвида доносятся запах травы и запах масла, но он отталкивает от себя неприятное воспоминание о боли, и тут внезапно Мэри Газали быстро наклоняется к нему, кладет руку ему на голову и целует его так, что он начинает светиться от счастья. Никогда прежде не доводилось ему бывать в такой чудесной компании, никогда прежде не бывал он так рад своей судьбе. Он начинает насвистывать мелодию: теперь это «Вальс императоров». Высоко над головой золото солнца сливается с синевой неба, а платформа качается и колышется, как клипер дальнего плавания, впервые вышедший в открытое море.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160
— Быстрей, быстрей! — вопит Джозеф Кисс, как человек, продавший душу дьяволу и теперь спасающийся от него бегством. — Быстрей, мой храбрый, мой ужасный конь!
Он наклоняется к Люси и, тепло обняв, озорно и ласково целует ее в щеку, отчего тревожное состояние страха тут же улетучивается и Люси улыбается снова, удивляясь обилию красоты вокруг и больше не боясь упасть, ибо у нее есть нежный хранитель, который вожделеет ее лишь для того, чтобы вместе познать будущее. И среди россыпи драгоценных звезд, слой за слоем покрывающих реальность, многомерным зрением, появившимся у нее после того, как она обменяла несколько шиллингов на сахарную вату, Люси видит в толпе приятные лица, расцвеченные всеми красками спектра, окутанные животворным пламенем, оттенками неведомых, но бесконечно драгоценных металлов. Но краска сползает с их плоти, и под ней обнаруживаются самые обыкновенные люди, с обыкновенной кожей и обыкновенными костями, обыкновенные, но бесконечно разнообразные, с их повседневными заботами, скромными разочарованиями и неизменными великими страстями. Ей кажется, что она смогла бы читать их мысли, но ей слишком страшно.
— Йи-хи-хи-ки-йа!!! — Дэвид Маммери забрасывает на седло одну ногу и жалеет, что у него нет с собой ни табака, ни даже жвачки.
А Мэри Газали просто наслаждается гулом, в котором тонут все слова, музыкой, которая изменяет любое настроение, любую эмоцию, а ее лошадка плавно покачивая ее, словно на волнах, уносит ее в никуда — из ниоткуда.
А там, в здании, там, за деревьями, первый в вечерней программе ансамбль начинает играть свой ленивый рок, вскидывая перед толпой пальцы, вскидывая кулаки в подтверждение, что это и есть истинный рай на земле. Ты прошла по пескам моей бесприютной души уняла мою боль и сказала — усни вот увидишь, наутро ты будешь здоров ты мне пригоршню снов подарила Лу под дождем твоих черных волос под дождем твоих черных волос я спокойно усну
Поднимается радостный рев, и мы понимаем, что фестиваль наконец начался. Все больше и больше людей на траве перед временной сценой. Вон Джон бродит с Йоко за скирдами скошенной травы, а вон Мик, Пит и Эрик пришли сюда, чтобы «обменяться вибрациями». В перьях и шелках, в штапельных индийских и афганских национальных одеждах, в брюках клеш и украшенные цветами, они называют себя детьми солнца. На бетонированной дорожке, ведущей к молодежному становищу, вовремя оказался Кирон Микин. Теперь, когда черты его красивого лица потихоньку разгладились, он стал похож на порочного ребенка. Он кивает украшенной перьями головой в такт музыке, а Джон и Рини Фокс, чувствуя себя более неловко, поскольку отказались от предложенных им наркотиков, переминаются на месте и вслед за ним прищелкивают пальцами, как старые артисты варьете, пытающиеся доказать, что еще не растеряли молодой задор. И желая выжать как можно больше из своего очарования, пока еще до конца не растраченного, Кирон оглядывается на них и, словно божество света, посылает улыбку в нежное лицо какой-то девушки, в занавесь чистых, светлых волос.
Группа, кажется, готова играть до скончания света, и их песня не столько кончается, сколько растворяется в задумчивых гитарных паузах и запутанных, перебивающих один другой ритмах, то и дело перемежающихся сердитыми взрывами несогласного, нетерпеливого баса. Эти музыканты принадлежат уже к позднему поколению, их позы не спонтанны, а выучены, запечатлены в памяти из зеркальных отображений и фотографий в музыкальной прессе, позаимствованы у пожилых, то есть тридцатилетних, все еще благословляющих это чудесное, находящееся в самом разгаре лето. Сзади, за сценой, полным-полно журналистов — почти столько же, сколько самих музыкантов, и полным-полно фотографов, почти столько же, сколько высоких неразборчивых принцесс, пришедших сюда в полупрозрачных нарядах, чтобы подцепить звезду. А каллиопа играет тем временем все те же старые вальсы, качая на волнах ликующих седоков, совершая полный круг каждые тридцать секунд, и Дэвид Маммери, сбежавший наконец от самого себя в дни дурмана и обмана, вращает головой, чтобы прокричать о своем наслаждении Джозефу Киссу, который держит за руку новое дитя, и Мэри Газали, которая, разом суровая и радостная, как Боудика перед своими оскорбителями, как надменная Елизавета, как кипучая Нелл Гвинн, восседает на лошадке почти с тем же удовольствием, с каким скакала на своих первых любовниках, не сдерживая ни смеха, ни криков, с совершенной, естественной фацией. Маммери кажется, что он видит в толпе всех своих друзей и ищет среди них мать. В поле его зрения попадает несущаяся вниз по спиральной горке, вереща как спятившая галка, в пурпурных шарфах и лавандовой блузе, Старушка Нон, абсолютно живая и здоровая, и исчезает, когда карусель начинает замедлять свой бег. Мэри протягивает деньги цыганенку:
— Я остаюсь!
Остаются все, кроме Люси, которую Джозеф Кисс передает под надежную защиту Бет и Энни. Они валяются на траве и слушают сначала ее откровения, потом скрип дерева, звук хорошо смазанного мотора и, наконец, звучный сигнал каллиопы, означающий, что начинается новый раунд.
— Подожди, мальчик! Подожди! Я так и знала, где вас всех искать! Притормозите-ка! — Старушка Нон нашла своих друзей. — Можно я сяду за вами, мистер Кисс?
Джозеф Кисс приподнимает шляпу:
— Сочту за честь, миссис Колмен. Вы выбрали Нелли. — Он указывает на витиеватую надпись на шее лошадки, а Нонни между тем с достоинством пристраивает на седле свое крошечное тельце. — Эта гонка должна быть еще лучше.
Карусель начинает вращаться.
Звучит вальс, с каждым кругом становясь все менее степенным. Сидя на земле, Люси наблюдает за ними похожими на новорожденные звезды глазами. Она хлопает в такт музыке и приглашает подруг последовать ее примеру. Дэвид машет Черному капитану и его жене, которые стоят у аттракциона с кокосами. По краям ярмарочной площади — кусты в полном цвету, и на какой-то миг аромат этих цветов перебивает все другие запахи. Затем до Дэвида доносятся запах травы и запах масла, но он отталкивает от себя неприятное воспоминание о боли, и тут внезапно Мэри Газали быстро наклоняется к нему, кладет руку ему на голову и целует его так, что он начинает светиться от счастья. Никогда прежде не доводилось ему бывать в такой чудесной компании, никогда прежде не бывал он так рад своей судьбе. Он начинает насвистывать мелодию: теперь это «Вальс императоров». Высоко над головой золото солнца сливается с синевой неба, а платформа качается и колышется, как клипер дальнего плавания, впервые вышедший в открытое море.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160