Два часа он играл с собакой в саду, пока мама и тетушка Мардж толковали о нехватке продуктов и о том, что каким-то женщинам удалось достать мяса или фруктов. Это ее обычная тема. Дэвид не помнит случая, чтобы они пошли в гости к маминым подругам и она хотя бы раз не поговорила о еде.
Когда миссис Маммери и ее малыш сворачивают на улицу, где половина деревьев покрыта зеленой листвой, а на другой стороне они обгорели, почернели и груды булыжников лежат на месте бывшего дома с меблированными комнатами, красно-желтый трамвай трогается с места, рассыпая искры с проводов. Трамвай кажется живым посланником из другой эпохи. Дэвиду очень нравится зрелище этих искр. Трамвай величественно движется вниз с холма. Дэвид переводит взгляд на дорогу, и тут его завораживает вид только что сошедшего пассажира в матросской форме и шляпе. Матрос поднимает на плечо большой мешок и дружелюбно улыбается женщине, а та, касаясь его руки, хихикает. У матроса темно-коричневая кожа. Такой цвет мать Дэвида, глядя на ткань, называет шоколадным. У этого человека даже руки темные, и Дэвид сразу вспоминает Марципана из «Радуги», только у Марципана губы больше. Дэвид поражен тем, что люди на самом деле бывают такого цвета. Это все равно что Роя Роджерса увидеть на улице, живьем! Его матери тоже любопытно, но она шепчет: «Не смотри. Это некрасиво». Насвистывая, матрос проходит мимо.
— Откуда этот человек, мамочка? — спрашивает Дэвид, думая о волшебной стране.
— Из Америки, или Южной Африки, или еще откуда-нибудь, — отвечает она.
И Дэвид вполне удовлетворен.
— Почему та женщина смеялась?
— Оттого, что дотронулась до него. Считается, что повезет, если дотронешься до черного.
— Потому что он волшебный, как Марципан?
От этой болтовни ее настроение улучшается, на душе становится легче.
— Ах, может быть, Дейви. Не знаю. В любом случае, я думаю, это невежливо. — Ее взгляд вдруг на секунду цепляется за что-то поодаль. — Хотя, кажется, он не обиделся. — Она вздыхает и садится на скамейку в ожидании следующего трамвая.
Мой сын это моя жизнь.
Момбажи Файша по прозвищу Громила идет вразвалку вниз по Электрик-авеню и напевает песенку. Это идти моряк. Это идти африканский моряк. С вещмешок на спине и с сигарета. Вот он идти. Идти вниз по дорога. Идти в дом, где его хотеть. Идти прочь от дома, где его не хотеть. Идти к леди, которая звать его Капитан. Привет, Капитан. Привет. Это твоя маленький бушмен, детка, африканский моряк. А что у него есть для нас?
Это идти моряк домой с Война, сюда из Кейптаун, и объехал весь мир, и в вещмешок у него всякий всячина со всего мир. Это идти моряк. Это идти африканский моряк рассказать тебе о Шанхае, Сиднее, Калькутте. Был везде. Был в конвое между Борнео и Рангуном. Был на Северном море в конвое. Возил припасы русским. Был на море, думал утонуть в море. В стельку напивался в ливерпульских доках. В Лагосе тоже. Но не в этот год. Этот год африканский моряк все деньги хранил, готовился в путь.
Это идти африканский моряк с медалью на груди.
Вот он идет, полный достоинства, которое никогда не сумеет умалить какой-нибудь белый дурак. Вот он идет не спеша по Электрик-авеню, приветствуя знакомых беспечным «Эй, привет!» или «Рад вас видеть, миссис!» Это идет Матрос Первого Класса Файша, прошедший через Мировую Войну и Семь Морей для того, чтобы, увидев возлюбленную, поведать ей о своих планах. Ибо он собирается осесть на берегу. Он собирается найти себе перспективную работу. Он собирается жениться на Алисе Мосс и сделать из нее честную женщину.
Он подходит к маленькой зеленой калитке. Вдоль стены дома цветут вьющиеся розы. Внутри лает собака. Он достает ключ и медленно идет по дорожке, медленными шагами, желая протянуть время. Он касается ключом замка. И уже слышит, как там, внутри, она сбегает вниз в холл, чтобы встретить его.
Красавчик мой ласковый мой сладкий спасение мое маленькое чудо мой храбрый моя нежная любовь. Благодарю Тебя, Господи! О, благодарю Тебя, Господи!
Здесь, в Брикстоне, повсюду еще полно пыльных платанов и рододендронов, иван-чая, розового алтея, маков и кустов баддлии, но район уже совсем не тот, каким был. Бомбы разрушили его, так же как разрушили Лондон. Не хватает многих домов, даже целых улиц, потому что именно на Брикстон пришлась атака первых ракет. Целью врага стали южные, стратегически не самые важные районы, потому что ошибочно немцы считали, что напали на район лондонских промышленных предприятий. Южный Лондон, дезориентировавший противника, принял на себя огненную ярость «Фау». Здесь все еще поднимаются в небо пыль, пепел и черный вонючий дым, здесь грязные дети играют в развалинах, оставшихся после тысяч прямых попаданий.
Когда пришла весть о том, что Гитлер почти побит, Южному Лондону крепко досталось. Ракеты едва не уничтожили его. От ракет он чуть не сошел с ума. Столько их обрушивалось без предупреждения, обрушивалось без всякой логики, без всякого мотива. Обрушивалось потому, что нацисты в предсмертных судорогах били наобум, наотмашь, по привычке, потому что больше ничего не умели.
О Брикстоне никто особенно не беспокоился. Без Брикстона можно было обойтись. Все, кому Брикстон когда-либо давал приют, были неудачниками и изгоями. Если бы Вермахт двинулся на город, Брикстон был бы принесен в жертву. С самого начала Брикстон был обречен. Край кирпичных заводов, железнодорожный пригород, не пользовавшийся никаким уважением.
Она любила фиалки, и так мы ее и называли, Фиалка, хотя ее настоящее имя было Нелли. Даже не Элеонора, данное при крещении. Она вообще не была крещёна, потому что ее родители к тому времени, можно сказать, застряли между двух вер, не были полностью потеряны для иудеев и не совсем пристали к англиканской церкви. Только наполовину. Они предоставили Нелли и ее сестрам самим выбирать и оставить чуждых им теперь предков ради призрачного добра, лишающего смысла все, что было прежде. Я пишу это, потому что умираю, потому что был послан сюда умереть, как я того и заслуживаю, в одиночестве, потому что я тоже отрекся от предков, не услышал их праведный голос. Я боялся. Я не мог смотреть в лицо злу. Я не мог пережить страх. Я молился, как и многие из нас, не о знании, а о неведении.
Берил Мейл не уверена в безопасности автомобильной поездки по Брикстону, однако она успокаивает себя тем, что здесь ее никто не знает. Она здесь потому, что услышала о смерти пожилой леди на Талс-Хилл и о том, что после покойной осталось несколько вещиц, в частности, кажется, пара стоящих картин и несколько антикварных безделушек. Все это нужно Берил для ее магазина на Кенсингтон-Черч-стрит. Требуется максимально быстро заполнить большое здание, и вещи с распродажи очень для этого подойдут.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160
Когда миссис Маммери и ее малыш сворачивают на улицу, где половина деревьев покрыта зеленой листвой, а на другой стороне они обгорели, почернели и груды булыжников лежат на месте бывшего дома с меблированными комнатами, красно-желтый трамвай трогается с места, рассыпая искры с проводов. Трамвай кажется живым посланником из другой эпохи. Дэвиду очень нравится зрелище этих искр. Трамвай величественно движется вниз с холма. Дэвид переводит взгляд на дорогу, и тут его завораживает вид только что сошедшего пассажира в матросской форме и шляпе. Матрос поднимает на плечо большой мешок и дружелюбно улыбается женщине, а та, касаясь его руки, хихикает. У матроса темно-коричневая кожа. Такой цвет мать Дэвида, глядя на ткань, называет шоколадным. У этого человека даже руки темные, и Дэвид сразу вспоминает Марципана из «Радуги», только у Марципана губы больше. Дэвид поражен тем, что люди на самом деле бывают такого цвета. Это все равно что Роя Роджерса увидеть на улице, живьем! Его матери тоже любопытно, но она шепчет: «Не смотри. Это некрасиво». Насвистывая, матрос проходит мимо.
— Откуда этот человек, мамочка? — спрашивает Дэвид, думая о волшебной стране.
— Из Америки, или Южной Африки, или еще откуда-нибудь, — отвечает она.
И Дэвид вполне удовлетворен.
— Почему та женщина смеялась?
— Оттого, что дотронулась до него. Считается, что повезет, если дотронешься до черного.
— Потому что он волшебный, как Марципан?
От этой болтовни ее настроение улучшается, на душе становится легче.
— Ах, может быть, Дейви. Не знаю. В любом случае, я думаю, это невежливо. — Ее взгляд вдруг на секунду цепляется за что-то поодаль. — Хотя, кажется, он не обиделся. — Она вздыхает и садится на скамейку в ожидании следующего трамвая.
Мой сын это моя жизнь.
Момбажи Файша по прозвищу Громила идет вразвалку вниз по Электрик-авеню и напевает песенку. Это идти моряк. Это идти африканский моряк. С вещмешок на спине и с сигарета. Вот он идти. Идти вниз по дорога. Идти в дом, где его хотеть. Идти прочь от дома, где его не хотеть. Идти к леди, которая звать его Капитан. Привет, Капитан. Привет. Это твоя маленький бушмен, детка, африканский моряк. А что у него есть для нас?
Это идти моряк домой с Война, сюда из Кейптаун, и объехал весь мир, и в вещмешок у него всякий всячина со всего мир. Это идти моряк. Это идти африканский моряк рассказать тебе о Шанхае, Сиднее, Калькутте. Был везде. Был в конвое между Борнео и Рангуном. Был на Северном море в конвое. Возил припасы русским. Был на море, думал утонуть в море. В стельку напивался в ливерпульских доках. В Лагосе тоже. Но не в этот год. Этот год африканский моряк все деньги хранил, готовился в путь.
Это идти африканский моряк с медалью на груди.
Вот он идет, полный достоинства, которое никогда не сумеет умалить какой-нибудь белый дурак. Вот он идет не спеша по Электрик-авеню, приветствуя знакомых беспечным «Эй, привет!» или «Рад вас видеть, миссис!» Это идет Матрос Первого Класса Файша, прошедший через Мировую Войну и Семь Морей для того, чтобы, увидев возлюбленную, поведать ей о своих планах. Ибо он собирается осесть на берегу. Он собирается найти себе перспективную работу. Он собирается жениться на Алисе Мосс и сделать из нее честную женщину.
Он подходит к маленькой зеленой калитке. Вдоль стены дома цветут вьющиеся розы. Внутри лает собака. Он достает ключ и медленно идет по дорожке, медленными шагами, желая протянуть время. Он касается ключом замка. И уже слышит, как там, внутри, она сбегает вниз в холл, чтобы встретить его.
Красавчик мой ласковый мой сладкий спасение мое маленькое чудо мой храбрый моя нежная любовь. Благодарю Тебя, Господи! О, благодарю Тебя, Господи!
Здесь, в Брикстоне, повсюду еще полно пыльных платанов и рододендронов, иван-чая, розового алтея, маков и кустов баддлии, но район уже совсем не тот, каким был. Бомбы разрушили его, так же как разрушили Лондон. Не хватает многих домов, даже целых улиц, потому что именно на Брикстон пришлась атака первых ракет. Целью врага стали южные, стратегически не самые важные районы, потому что ошибочно немцы считали, что напали на район лондонских промышленных предприятий. Южный Лондон, дезориентировавший противника, принял на себя огненную ярость «Фау». Здесь все еще поднимаются в небо пыль, пепел и черный вонючий дым, здесь грязные дети играют в развалинах, оставшихся после тысяч прямых попаданий.
Когда пришла весть о том, что Гитлер почти побит, Южному Лондону крепко досталось. Ракеты едва не уничтожили его. От ракет он чуть не сошел с ума. Столько их обрушивалось без предупреждения, обрушивалось без всякой логики, без всякого мотива. Обрушивалось потому, что нацисты в предсмертных судорогах били наобум, наотмашь, по привычке, потому что больше ничего не умели.
О Брикстоне никто особенно не беспокоился. Без Брикстона можно было обойтись. Все, кому Брикстон когда-либо давал приют, были неудачниками и изгоями. Если бы Вермахт двинулся на город, Брикстон был бы принесен в жертву. С самого начала Брикстон был обречен. Край кирпичных заводов, железнодорожный пригород, не пользовавшийся никаким уважением.
Она любила фиалки, и так мы ее и называли, Фиалка, хотя ее настоящее имя было Нелли. Даже не Элеонора, данное при крещении. Она вообще не была крещёна, потому что ее родители к тому времени, можно сказать, застряли между двух вер, не были полностью потеряны для иудеев и не совсем пристали к англиканской церкви. Только наполовину. Они предоставили Нелли и ее сестрам самим выбирать и оставить чуждых им теперь предков ради призрачного добра, лишающего смысла все, что было прежде. Я пишу это, потому что умираю, потому что был послан сюда умереть, как я того и заслуживаю, в одиночестве, потому что я тоже отрекся от предков, не услышал их праведный голос. Я боялся. Я не мог смотреть в лицо злу. Я не мог пережить страх. Я молился, как и многие из нас, не о знании, а о неведении.
Берил Мейл не уверена в безопасности автомобильной поездки по Брикстону, однако она успокаивает себя тем, что здесь ее никто не знает. Она здесь потому, что услышала о смерти пожилой леди на Талс-Хилл и о том, что после покойной осталось несколько вещиц, в частности, кажется, пара стоящих картин и несколько антикварных безделушек. Все это нужно Берил для ее магазина на Кенсингтон-Черч-стрит. Требуется максимально быстро заполнить большое здание, и вещи с распродажи очень для этого подойдут.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160