Три? Разумеется, вы помоложе и покрепче. Но ничего, и вас обломают. Не с такими справлялись.
– Фельдман погиб как герой, – тихо проговорил я. – За три дня мучений он доказал, что каждое написанное им слово было правдой. Ваши пытки лишь подтвердили его мнение о вас. Обрекая его на смерть, вы опозорили самих себя, выставили на всеобщее обозрение свои порочные наклонности. Теперь мы знаем наверняка, что каждое написанное им слово соответствует истине – а для писателя нет большего счастья, нежели сознавать, что это так.
– Победа мученика, – хмыкнул Клостерхейм. – Разумные люди называют такие победы бессмысленными.
– Позвольте вас поправить: не разумные люди, а люди глупые, но считающие себя разумными, – я нашел в себе силы усмехнуться. – И всем доподлинно известно, каковы на самом деле подобные типы, – присутствие Клостерхейма неожиданно обернулось для меня благом: ярость притупила боль от побоев. – Скажу напрямик, герр капитан, я не отдам вам ни меч, ни чашу, потому что у меня их нет. Вы ошибались в своих предположениях, ошибались изначально. Я был бы рад умереть и унести тайну с собой в могилу, но когда за меня умирают другие, мне это совершенно не нравится. Потому я вам повторяю еще раз: у меня ничего нет. А что до вас… Вам не мешало бы усвоить, что власть накладывает на человека определенные обязательства. Одно без другого не бывает. Отсюда следует, что именно вы виновны в гибели моих друзей.
С этими словами я повернулся к нему спиной. Он молча вышел.
Минуло несколько часов, и в камеру снова явились Фритци и Франци – продолжать свои опыты. Стоило мне потерять сознание, как перед моим мысленным взором (даже в обмороке я что-то видел) возник мой двойник. Он говорил, говорил, стараясь что-то мне объяснить, но тщетно – я его не слышал. Затем он исчез, а вместо него появился черный меч. На клинке, омытом кровью, виднелись знакомые руны, теперь отливавшие алым.
Очнувшись, я увидел, что меня раздели донага и не оставили даже одеяла. Это означало, что со мной решили покончить. Самый простой способ – голодом и пытками изнурить заключенного настолько, что его организм будет не в состоянии сопротивляться инфекции; так обычно и происходило – в лагере многие умирали от воспаления легких. Этот способ применялся, когда человек отказывался умирать от сердечного приступа. К чему такие сложности, я, признаться, никогда не понимал.
Подумав немного, я решил, что мои тюремщики блефуют. Вряд ли они убьют меня, пока у них остается хотя бы крупица веры в то, что мне известно местонахождение меча и чаши.
Вскоре ко мне в камеру заглянул майор Гауслейтер. С ним пришел Клостерхейм. Кажется, майор пытался образумить меня, но у него было так плохо с артикуляцией, что я попросту не мог разобрать, о чем он вещает. Клостерхейм же напомнил мне, что его терпение на исходе и пригрозил новыми пытками, как он выразился, куда более изощренными. Я ничуть не испугался. Разве можно напугать того, кто проклят небесами?
На то, чтоб ответить вслух, сил не было, я лишь исхитрился выдавить из себя кривую улыбку. Потом подался вперед, словно для того, чтобы пошептать на ухо, и с удовлетворением увидел, как кровь с моих разбитых губ срывается, капля за каплей, и падает на его отутюженный мундир. Он настолько опешил, что отреагировал не сразу, а когда спохватился, то сам отступил на шаг и отпихнул меня. Я мешком повалился на пол.
Дверь захлопнулась, наступила тишина. Как ни удивительно, тем вечером никого больше не пытали. Я кое-как приподнялся – и увидел, что на койке сидит мой двойник. Он махнул рукой, а затем утек, словно дым, в тощий матрас.
Я подполз к койке. Двойник исчез, оставив после себя меч. Равенбранд! Мой клинок! Тот самый меч, заполучить который так жаждали нацисты. Я протянул руку, норовя прикоснуться к рукояти, – и клинок растаял в воздухе. Но я был уверен, что мне не привиделось. И не сомневался, что со временем клинок вернется навсегда.
Потом пожаловали Фритци и Франци. Засучили рукава, взялись за работу, обсуждая между делом мою выносливость. Сошлись они на том, что надо устроить мне «полную отбивную» и дать пару дней передохнуть, иначе я могу сыграть в ящик. Тем паче что скоро должен приехать майор фон Минкт, уж он-то подберет ко мне ключик.
Когда дверь захлопнулась, оставив меня в темноте, и лязгнул засов, я вновь увидел своего двойника. Он словно светился во мраке. Пересек камеру, приблизился к койке. Я с трудом повернул голову. Исчез! Галлюцинация? Бред? Нет, ничего подобного. Если мне достанет сил добраться до койки, я наверняка нащупаю меч…
Эта мысль, похоже, напитала меня энергией. Миллиметр за миллиметром я подползал к койке; наконец мои пальцы коснулись холодного металла. Рукоять Равенбранда! Моя кисть медленно перебиралась все выше, пока не обхватила рукоять, не сомкнулась на ней.
Возможно, я грезил на пороге смерти, однако металл рукояти казался вполне материальным. Под моими пальцами клинок негромко заурчал, словно котенок. Я вцепился в него, твердо решив не отпускать рукоять ни при каких обстоятельствах. Жаль, что мне его не поднять…
Между тем металл начал нагреваться, а заодно – вливать в меня силы. Понимаю, что это звучит глупо, но именно так все и было: меч кормил меня энергией. Какое-то время спустя я смог подняться и лег на койку, укрыв клинок под собой. Меч вибрировал, будто и вправду был живой. Мысль не то чтобы пугала, пожалуй, беспокоила, но уже не казалась дикой; а всего несколько месяцев назад я бы с удовольствием посмеялся над подобными «мистическими бреднями».
Не знаю, сколько прошло времени – час или день. В моем сознании заклубились картины сражений, перемежаясь с обрывками преданий. Меч заразил меня своей потусторонностью.
Ночью пришли Фритци и Франци. Кинули мне робу и велели вставать и одеваться: мол, майор фон Минкт не любит ждать.
Майор, может, и не любит, а мне не оставалось ничего иного, как дождаться подходящего момента. Клинок я сжимал обеими руками; улучив момент, я резко повернулся и сделал выпад, вложив в удар всю накопившуюся силу. Меч вонзился в брюхо толстяка Франци и с пугающей легкостью пронзил его насквозь. Он задохнулся от боли, а Фритци застыл как вкопанный, не веря собственным глазам.
Франци завопил. Вопль был долгим и громким, разрывающим барабанные перепонки. Когда он стих, я уже стоял у двери, преграждая выход Фритци. Тот зарыдал и даже, по всей видимости, обмочился от страха. А меня переполняла энергия. Кровь буквально клокотала в жилах. Я выпил из Франци его жизненную силу и напитал ею собственное тело. Как ни отвратительно это звучит, я нисколько не сожалел о содеянном, как и о том, что отработанным на тренировках движением выбил из крестьянской лапищи Фритци дубинку и всадил клинок ему прямо в сердце.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98
– Фельдман погиб как герой, – тихо проговорил я. – За три дня мучений он доказал, что каждое написанное им слово было правдой. Ваши пытки лишь подтвердили его мнение о вас. Обрекая его на смерть, вы опозорили самих себя, выставили на всеобщее обозрение свои порочные наклонности. Теперь мы знаем наверняка, что каждое написанное им слово соответствует истине – а для писателя нет большего счастья, нежели сознавать, что это так.
– Победа мученика, – хмыкнул Клостерхейм. – Разумные люди называют такие победы бессмысленными.
– Позвольте вас поправить: не разумные люди, а люди глупые, но считающие себя разумными, – я нашел в себе силы усмехнуться. – И всем доподлинно известно, каковы на самом деле подобные типы, – присутствие Клостерхейма неожиданно обернулось для меня благом: ярость притупила боль от побоев. – Скажу напрямик, герр капитан, я не отдам вам ни меч, ни чашу, потому что у меня их нет. Вы ошибались в своих предположениях, ошибались изначально. Я был бы рад умереть и унести тайну с собой в могилу, но когда за меня умирают другие, мне это совершенно не нравится. Потому я вам повторяю еще раз: у меня ничего нет. А что до вас… Вам не мешало бы усвоить, что власть накладывает на человека определенные обязательства. Одно без другого не бывает. Отсюда следует, что именно вы виновны в гибели моих друзей.
С этими словами я повернулся к нему спиной. Он молча вышел.
Минуло несколько часов, и в камеру снова явились Фритци и Франци – продолжать свои опыты. Стоило мне потерять сознание, как перед моим мысленным взором (даже в обмороке я что-то видел) возник мой двойник. Он говорил, говорил, стараясь что-то мне объяснить, но тщетно – я его не слышал. Затем он исчез, а вместо него появился черный меч. На клинке, омытом кровью, виднелись знакомые руны, теперь отливавшие алым.
Очнувшись, я увидел, что меня раздели донага и не оставили даже одеяла. Это означало, что со мной решили покончить. Самый простой способ – голодом и пытками изнурить заключенного настолько, что его организм будет не в состоянии сопротивляться инфекции; так обычно и происходило – в лагере многие умирали от воспаления легких. Этот способ применялся, когда человек отказывался умирать от сердечного приступа. К чему такие сложности, я, признаться, никогда не понимал.
Подумав немного, я решил, что мои тюремщики блефуют. Вряд ли они убьют меня, пока у них остается хотя бы крупица веры в то, что мне известно местонахождение меча и чаши.
Вскоре ко мне в камеру заглянул майор Гауслейтер. С ним пришел Клостерхейм. Кажется, майор пытался образумить меня, но у него было так плохо с артикуляцией, что я попросту не мог разобрать, о чем он вещает. Клостерхейм же напомнил мне, что его терпение на исходе и пригрозил новыми пытками, как он выразился, куда более изощренными. Я ничуть не испугался. Разве можно напугать того, кто проклят небесами?
На то, чтоб ответить вслух, сил не было, я лишь исхитрился выдавить из себя кривую улыбку. Потом подался вперед, словно для того, чтобы пошептать на ухо, и с удовлетворением увидел, как кровь с моих разбитых губ срывается, капля за каплей, и падает на его отутюженный мундир. Он настолько опешил, что отреагировал не сразу, а когда спохватился, то сам отступил на шаг и отпихнул меня. Я мешком повалился на пол.
Дверь захлопнулась, наступила тишина. Как ни удивительно, тем вечером никого больше не пытали. Я кое-как приподнялся – и увидел, что на койке сидит мой двойник. Он махнул рукой, а затем утек, словно дым, в тощий матрас.
Я подполз к койке. Двойник исчез, оставив после себя меч. Равенбранд! Мой клинок! Тот самый меч, заполучить который так жаждали нацисты. Я протянул руку, норовя прикоснуться к рукояти, – и клинок растаял в воздухе. Но я был уверен, что мне не привиделось. И не сомневался, что со временем клинок вернется навсегда.
Потом пожаловали Фритци и Франци. Засучили рукава, взялись за работу, обсуждая между делом мою выносливость. Сошлись они на том, что надо устроить мне «полную отбивную» и дать пару дней передохнуть, иначе я могу сыграть в ящик. Тем паче что скоро должен приехать майор фон Минкт, уж он-то подберет ко мне ключик.
Когда дверь захлопнулась, оставив меня в темноте, и лязгнул засов, я вновь увидел своего двойника. Он словно светился во мраке. Пересек камеру, приблизился к койке. Я с трудом повернул голову. Исчез! Галлюцинация? Бред? Нет, ничего подобного. Если мне достанет сил добраться до койки, я наверняка нащупаю меч…
Эта мысль, похоже, напитала меня энергией. Миллиметр за миллиметром я подползал к койке; наконец мои пальцы коснулись холодного металла. Рукоять Равенбранда! Моя кисть медленно перебиралась все выше, пока не обхватила рукоять, не сомкнулась на ней.
Возможно, я грезил на пороге смерти, однако металл рукояти казался вполне материальным. Под моими пальцами клинок негромко заурчал, словно котенок. Я вцепился в него, твердо решив не отпускать рукоять ни при каких обстоятельствах. Жаль, что мне его не поднять…
Между тем металл начал нагреваться, а заодно – вливать в меня силы. Понимаю, что это звучит глупо, но именно так все и было: меч кормил меня энергией. Какое-то время спустя я смог подняться и лег на койку, укрыв клинок под собой. Меч вибрировал, будто и вправду был живой. Мысль не то чтобы пугала, пожалуй, беспокоила, но уже не казалась дикой; а всего несколько месяцев назад я бы с удовольствием посмеялся над подобными «мистическими бреднями».
Не знаю, сколько прошло времени – час или день. В моем сознании заклубились картины сражений, перемежаясь с обрывками преданий. Меч заразил меня своей потусторонностью.
Ночью пришли Фритци и Франци. Кинули мне робу и велели вставать и одеваться: мол, майор фон Минкт не любит ждать.
Майор, может, и не любит, а мне не оставалось ничего иного, как дождаться подходящего момента. Клинок я сжимал обеими руками; улучив момент, я резко повернулся и сделал выпад, вложив в удар всю накопившуюся силу. Меч вонзился в брюхо толстяка Франци и с пугающей легкостью пронзил его насквозь. Он задохнулся от боли, а Фритци застыл как вкопанный, не веря собственным глазам.
Франци завопил. Вопль был долгим и громким, разрывающим барабанные перепонки. Когда он стих, я уже стоял у двери, преграждая выход Фритци. Тот зарыдал и даже, по всей видимости, обмочился от страха. А меня переполняла энергия. Кровь буквально клокотала в жилах. Я выпил из Франци его жизненную силу и напитал ею собственное тело. Как ни отвратительно это звучит, я нисколько не сожалел о содеянном, как и о том, что отработанным на тренировках движением выбил из крестьянской лапищи Фритци дубинку и всадил клинок ему прямо в сердце.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98