Хотя, вероятно, дело в том, что у нее просто короткое дыхание, мало жизненных сил. Обо всем этом Лусия думала в начале этой книги и чувствовала себя прескверно.
Наверное, здесь стоит рассказать одну историю, которая случилась несколько лет тому назад, ничего особенного, так, просто случай из жизни, но он может помочь нам лучше понять главную героиню этой книги. Это было незадолго до того, как она познакомилась с Рамоном, и вскоре после того, как неизбежным образом закончился ее роман с женатым мужчиной. Его звали Ганс, он был известным и модным художником. Его удивительно черные глаза смотрели сквозь густые ресницы, его руки, сухие, крупные, так же властно мяли ее тело, как некогда мял глину Господь, сотворяя Еву. Распростертая на постели, наша героиня, недвижная, с вожделением позволяла себя раздевать; а Ганс, одетый, зарывшись лицом в простыню, стоя на коленях у кровати, твердой рукой держал ее запястья за головой, другой же рукой медленно оглаживал все ее тело: шею, горячие подмышки, груди, темные круги вокруг сосков, пупок, которого не было у Евы, живот, мучительно отзывающуюся внутреннюю сторону бедер. Здесь он останавливался и медленно, уже обеими руками открывал Лусию, раздвигая темные глубины… Ни тот, ни другой не произносил ни слова… Он впивался глазами в женское лоно, как энтомолог рассматривает редкое
насекомое или как художник – натуру, Лусия тяжело дышала, почти обезумев от желания, существуя уже только как тело и наслаждаясь своей полной и откровенной беспомощностью. И только тогда (а к тому времени уже прошла бесконечность, наверное, две-три жизни обычных смертных) он начинал раздеваться, снимал рубашку, пояс, брюки. И, голый, крепкий, красивый, он входил в нее с одного раза.
Я думаю, что уже ясно, насколько Лусии нравился этот самый Ганс. Она желала его всем телом, это все равно что сказать: она любила его всей душой, потому что секс – опыт душевный и духовный, предчувствие слияния с любимым, сопричастие душ, происходящее через соитие. Если такого трансцендентального измерения нет, значит это плохой секс, привычный, как утренняя гимнастика, умертвляющий свою собственную суть, такой секс – всегда онанизм, хотя в нем участвуют двое.
Такой рутины у Лусии с Гансом быть не могло, ведь ее любовник стал ее избегать. Он все хуже понимал ее, а она все хуже понимала себя. Ганс ее не любил, все шло к концу, и Лусия мучительно переживала свое отчаяние, в такую пору женщина теряет то достоинство, которое у нее еще осталось, звонит, когда звонить не следует, умоляет, плачет, произносит патетические фразы, которые, как она раньше думала, просто не могли сорваться с ее губ. И как любой удар отдается в недавней ране, так и боль нелюбимости усугубляется всей окружающей жизнью: когда видишь машину, похожую на ту, на которой ездил он, когда в каком-нибудь баре по телевизору звучит песенка, которую вы когда-то слушали вместе, когда вдруг от какого-нибудь прохожего (возможно, противного толстяка с волосами в носу) вдруг пахнёт его одеколоном, который никогда и ни с чем не спутаешь.
Эта мука полностью захватила Лусию, когда произошло то, о чем я хочу сейчас рассказать. Был сочельник, Лусия оставалась одна. Она могла, конечно, поужинать с родителями – тогда они еще не развелись, но в то время Лусия их не выносила настолько, что соврала, будто бы уезжает на праздники. Да они и не слишком огорчились из-за ее отказа.
Итак, наступало Рождество, и она была одна – две великолепных причины, чтобы с мазохистским остервенением предаваться мукам отвергнутой любовницы. Целый день она провела дома, ожидая чуда – вдруг Ганс позвонит, – но вечером, когда все садятся за праздничный стол (сейчас он не позвонит, сейчас он отмечает праздник с женой и детьми), она вывела погулять собаку, тогда еще не толстую старушку, а веселого щенка нескольких месяцев от роду. Когда Лусия вернулась, лампочка автоответчика мигала. Конечно, это был не Ганс. С пленки прозвучало:
– Это говорит тетя Виктория. Я звоню, чтобы сказать: твой отец умирает. Врачи думают, что он не переживет эту ночь. Он в сознании и все время спрашивает про тебя. Я знаю, как ты к нему относишься, но все-таки он твой отец. Он в больнице Консепсьон, палата номер пятьсот семь. По-моему, тебе следует пойти. Он твой отец, и он умирает. Ты не должна отрекаться от него. Во всяком случае, я исполнила свой долг и предупредила тебя, а ты поступай, как совесть велит.
Вот такое прозвучало сообщение. Тревожное, разумеется, даже если учесть, что никакой тети Виктории у Лусии не было. Первым делом Лусия позвонила домой, трубку взял Каннибал.
– Лусия? Вот удивительно! Ты откуда?
– Из Вены, – соврала она. За несколько минут она убедилась, что Каннибал пребывает в добром здравии и что они с матерью отнюдь по ней не скучают: на ужин они пригласили гостей, и в трубке был слышен их веселый праздничный гомон.
Этот звонок был уступкой суеверному чувству, а потом она еще дважды прокрутила запись на автоответчике. Теперь она расслышала, что в начале прозвучало обращение «Тони». Значит, племянницу звали Тони, Антония, и ее отец умирал в больнице.
И как теперь следовало поступить? Поступай, как тебе совесть велит, сказала тетя Виктория, и совесть Лусии была неспокойна. Можно было просто не обращать внимания, стереть запись и забыть про псевдотетю Викторию, но Лусии казалось, что дело слишком серьезное, слишком страшное, чтобы ничего не предпринять. Надо было найти тетю Викторию, объяснить ей, что Тони, Антония, не получила ее сообщение. Но ведь Рождество! Почему она не может провести эту ночь в одиночестве, тихо предаваясь своим мазохистским размышлениям?! Ее охватила жалость к себе. Такое происходит только с ней. Как нелепа и тосклива ее жизнь!
Она попыталась позвонить в больницу, но коммутатор не отвечал. Еще бы, в рождественскую-то ночь. Она сделала себе омлет, проглотила два куска, потом снова стала названивать в больницу. Все напрасно, и около двенадцати она уже не могла больше выжидать и решила сама поехать туда.
Трудно было разобраться в лабиринтах этой старой больницы. На входе никто не дежурил, хотя маленький транзистор на столе вахтера, откуда доносились веселые песенки, рождал надежду, что в здании все-таки есть кто-то из служащих. Лусия поднялась в первом попавшемся ей лифте на пятый этаж, но там не было палат, а только специальные кабинеты («Офтальмология», «Радиоизотопная диагностика», «Лучевая терапия»), причем наглухо закрытые. Лусия поднималась и спускалась по лестницам, быстрым шагом преодолевала пустые холлы и коридоры с кошмарными креслами из красного пластика. Всюду – ни души, всюду – сумрак, только тусклое дежурное освещение. Лишь изредка откуда-то издалека доносился смех или быстрые шаги за углом, но увидеть никого ей так и не удавалось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92
Наверное, здесь стоит рассказать одну историю, которая случилась несколько лет тому назад, ничего особенного, так, просто случай из жизни, но он может помочь нам лучше понять главную героиню этой книги. Это было незадолго до того, как она познакомилась с Рамоном, и вскоре после того, как неизбежным образом закончился ее роман с женатым мужчиной. Его звали Ганс, он был известным и модным художником. Его удивительно черные глаза смотрели сквозь густые ресницы, его руки, сухие, крупные, так же властно мяли ее тело, как некогда мял глину Господь, сотворяя Еву. Распростертая на постели, наша героиня, недвижная, с вожделением позволяла себя раздевать; а Ганс, одетый, зарывшись лицом в простыню, стоя на коленях у кровати, твердой рукой держал ее запястья за головой, другой же рукой медленно оглаживал все ее тело: шею, горячие подмышки, груди, темные круги вокруг сосков, пупок, которого не было у Евы, живот, мучительно отзывающуюся внутреннюю сторону бедер. Здесь он останавливался и медленно, уже обеими руками открывал Лусию, раздвигая темные глубины… Ни тот, ни другой не произносил ни слова… Он впивался глазами в женское лоно, как энтомолог рассматривает редкое
насекомое или как художник – натуру, Лусия тяжело дышала, почти обезумев от желания, существуя уже только как тело и наслаждаясь своей полной и откровенной беспомощностью. И только тогда (а к тому времени уже прошла бесконечность, наверное, две-три жизни обычных смертных) он начинал раздеваться, снимал рубашку, пояс, брюки. И, голый, крепкий, красивый, он входил в нее с одного раза.
Я думаю, что уже ясно, насколько Лусии нравился этот самый Ганс. Она желала его всем телом, это все равно что сказать: она любила его всей душой, потому что секс – опыт душевный и духовный, предчувствие слияния с любимым, сопричастие душ, происходящее через соитие. Если такого трансцендентального измерения нет, значит это плохой секс, привычный, как утренняя гимнастика, умертвляющий свою собственную суть, такой секс – всегда онанизм, хотя в нем участвуют двое.
Такой рутины у Лусии с Гансом быть не могло, ведь ее любовник стал ее избегать. Он все хуже понимал ее, а она все хуже понимала себя. Ганс ее не любил, все шло к концу, и Лусия мучительно переживала свое отчаяние, в такую пору женщина теряет то достоинство, которое у нее еще осталось, звонит, когда звонить не следует, умоляет, плачет, произносит патетические фразы, которые, как она раньше думала, просто не могли сорваться с ее губ. И как любой удар отдается в недавней ране, так и боль нелюбимости усугубляется всей окружающей жизнью: когда видишь машину, похожую на ту, на которой ездил он, когда в каком-нибудь баре по телевизору звучит песенка, которую вы когда-то слушали вместе, когда вдруг от какого-нибудь прохожего (возможно, противного толстяка с волосами в носу) вдруг пахнёт его одеколоном, который никогда и ни с чем не спутаешь.
Эта мука полностью захватила Лусию, когда произошло то, о чем я хочу сейчас рассказать. Был сочельник, Лусия оставалась одна. Она могла, конечно, поужинать с родителями – тогда они еще не развелись, но в то время Лусия их не выносила настолько, что соврала, будто бы уезжает на праздники. Да они и не слишком огорчились из-за ее отказа.
Итак, наступало Рождество, и она была одна – две великолепных причины, чтобы с мазохистским остервенением предаваться мукам отвергнутой любовницы. Целый день она провела дома, ожидая чуда – вдруг Ганс позвонит, – но вечером, когда все садятся за праздничный стол (сейчас он не позвонит, сейчас он отмечает праздник с женой и детьми), она вывела погулять собаку, тогда еще не толстую старушку, а веселого щенка нескольких месяцев от роду. Когда Лусия вернулась, лампочка автоответчика мигала. Конечно, это был не Ганс. С пленки прозвучало:
– Это говорит тетя Виктория. Я звоню, чтобы сказать: твой отец умирает. Врачи думают, что он не переживет эту ночь. Он в сознании и все время спрашивает про тебя. Я знаю, как ты к нему относишься, но все-таки он твой отец. Он в больнице Консепсьон, палата номер пятьсот семь. По-моему, тебе следует пойти. Он твой отец, и он умирает. Ты не должна отрекаться от него. Во всяком случае, я исполнила свой долг и предупредила тебя, а ты поступай, как совесть велит.
Вот такое прозвучало сообщение. Тревожное, разумеется, даже если учесть, что никакой тети Виктории у Лусии не было. Первым делом Лусия позвонила домой, трубку взял Каннибал.
– Лусия? Вот удивительно! Ты откуда?
– Из Вены, – соврала она. За несколько минут она убедилась, что Каннибал пребывает в добром здравии и что они с матерью отнюдь по ней не скучают: на ужин они пригласили гостей, и в трубке был слышен их веселый праздничный гомон.
Этот звонок был уступкой суеверному чувству, а потом она еще дважды прокрутила запись на автоответчике. Теперь она расслышала, что в начале прозвучало обращение «Тони». Значит, племянницу звали Тони, Антония, и ее отец умирал в больнице.
И как теперь следовало поступить? Поступай, как тебе совесть велит, сказала тетя Виктория, и совесть Лусии была неспокойна. Можно было просто не обращать внимания, стереть запись и забыть про псевдотетю Викторию, но Лусии казалось, что дело слишком серьезное, слишком страшное, чтобы ничего не предпринять. Надо было найти тетю Викторию, объяснить ей, что Тони, Антония, не получила ее сообщение. Но ведь Рождество! Почему она не может провести эту ночь в одиночестве, тихо предаваясь своим мазохистским размышлениям?! Ее охватила жалость к себе. Такое происходит только с ней. Как нелепа и тосклива ее жизнь!
Она попыталась позвонить в больницу, но коммутатор не отвечал. Еще бы, в рождественскую-то ночь. Она сделала себе омлет, проглотила два куска, потом снова стала названивать в больницу. Все напрасно, и около двенадцати она уже не могла больше выжидать и решила сама поехать туда.
Трудно было разобраться в лабиринтах этой старой больницы. На входе никто не дежурил, хотя маленький транзистор на столе вахтера, откуда доносились веселые песенки, рождал надежду, что в здании все-таки есть кто-то из служащих. Лусия поднялась в первом попавшемся ей лифте на пятый этаж, но там не было палат, а только специальные кабинеты («Офтальмология», «Радиоизотопная диагностика», «Лучевая терапия»), причем наглухо закрытые. Лусия поднималась и спускалась по лестницам, быстрым шагом преодолевала пустые холлы и коридоры с кошмарными креслами из красного пластика. Всюду – ни души, всюду – сумрак, только тусклое дежурное освещение. Лишь изредка откуда-то издалека доносился смех или быстрые шаги за углом, но увидеть никого ей так и не удавалось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92