Сражаться против олигархов и фашистов. Как всегда, братишка. Как всегда».
Виктор был прав и в то же время ошибался. Борьба ни к чему не вела, однако, с другой стороны, это было единственное, что нам оставалось. Так что в конце концов я, как почти всегда, подчинился его воле.
Я отправился в Испанию первым, чтобы подготовить там почву и создать начальный форпост. По правде говоря, я был рад, что еду: новая миссия заставила меня вспомнить о дисциплине, встряхнуться, выйти из апатии. К тому же я каждую минуту мог погибнуть. Не скажу, что в то время я так уж хотел умереть, нет, это пришло позднее, однако уже тогда жизнь утратила для меня свой блеск и смысл, что верно то верно. И в том, чтобы подвергнуть себя смертельному риску, было что-то притягательное, возвращавшее твоему существованию определенный смысл: дожить до следующего дня.
Итак, я тайно перешел границу и прибыл в Барселону в конце апреля сорок девятого года. С безукоризненными документами в кармане – чужими, но подлинными. Они принадлежали жениху одной активистки из НКТ, который разбился насмерть, упав с крыши. Товарищи не потеряли присутствия духа и тайком похоронили его тело, приобретя в результате чистые документы. И вот я теперь стал этим молодым человеком: тридцатилетним Мигелем Пелаэсом, каменщиком по профессии. На самом деле мне уже было тридцать пять и я ни разу не держал в руках мастерок, а потому, поселившись в пансионе на Рамблас, устроился грузчиком в порту. И хотя должен был отдавать тридцать процентов заработка бригадиру, который меня нанял, мне все равно повезло. Согласно моим бумагам, а вернее, бумагам Мигеля, я официально числился индифферентным. После гражданской войны всех испанцев, в зависимости от их идеологии, поделили на приверженцев режима, противников режима и индифферентных. Как нетрудно догадаться, противникам была уготована собачья жизнь: их бросали за решетку, подвергали чисткам, у них, как правило, конфисковывали имущество и не брали на работу. Индифферентным жилось чуть получше, хотя они не могли работать учителями, государственными служащими, получать пособия; да и найти приличную работу тоже было нелегко. Так что я мог быть доволен судьбой, хотя подчас приходилось надрываться, а кроме того, делиться своим заработком с чужим дядей.
В мае того года тепло наступило внезапно. Я жил в пансионе на Рамблас, зарегистрированный как Мигель Пелаэс, а кроме того, снимал под чужим именем жалкую квартирку в рабочем квартале, которая должна была служить нашим оперативным штабом. Только сейчас сообразил: я сказал, что снимал квартиру под чужим именем, как будто меня и по-настоящему звали Мигель. Я столько лет жил двойной жизнью подпольщика, что иной раз с трудом могу понять, кто же я на самом деле. Я был Феликсом Робле для тех, кто знал меня с детства, Талисманом для товарищей по подполью, Артуро Пересом для мясника, у которого снимал квартиру на окраине города, и Мигелем Пелаэсом для всех, с кем меня сводила судьба в Барселоне. В первую очередь я был Мигелем для Серебряных Ручек, и поэтому мне до сих пор чудится, будто это мое настоящее имя. Ведь меня любили как Мигеля Пелаэса.
Но я начал с того, что в ту весну тепло пришло внезапно. Был воскресный день, и я не знал, чем заняться. В конце концов я вышел на улицу и побрел куда глаза глядят. Небо было словно покрыто нежно-голубой эмалью; пахло цветами, летом и первой пылью, вздымающейся под ногами прохожих – многочисленных семейств, высыпавших на скверы и бульвары. Первые теплые денечки бесподобны, ты впитываешь их всей кожей, и кровь начинает быстрее струиться по жилам, как сок под корой пробудившегося дерева. Ты чувствуешь себя молодым и обновленным, причем со мной это до сих пор происходит, и хотя я уже, можно сказать, одной ногой в могиле, первое тепло вызывает во мне такое ощущение, будто на моих пальцах вот-вот распустятся зеленые листочки. Итак, я шагал по улице, чуточку ошеломленный бурлящей вокруг жизнью, и вспоминал времена своей юности, когда меня называли Талисманчиком и мы с приятелями, загорелыми и крепкими как на подбор, прогуливались по Рамблас до или после корриды, пялясь на проходящих девчонок. Ноги мои тогда были сильны и выносливы, спина, не отягощенная заботами, пряма как струна; молодое тело жаждало наслаждений, и я все шел и шел вниз по Рамблас небрежной и упругой походкой тореро, чтобы обратить на себя внимание девушек
Тот мир ушел навсегда, все изменилось, и даже Рамблас: теперь она принадлежала униженному, побежденному городу. Но весна была все такой же, и тепло, и безоблачное небо. Так что во всем виновата погода. Если бы не выдался такой погожий денек, я бы вел себя более осмотрительно и дисциплинированно. Весна меня подвела.
Так совпало, что я очутился на площади Каталонии в тот момент, когда там происходила драматическая сценка: какой-то мужчина вцепился в женщину и со злостью тряс ее за плечи. Сама по себе ситуация не выглядела слишком необычной: на примыкающих к Рамблас улочках сутенеры в открытую избивали своих проституток, а в рабочих кварталах женщины нередко выходили по утрам на улицу с синяком под глазом. Разумеется, такого никогда не случалось в семьях анархистов. Или почти никогда. Женщина в анархистских кругах всегда занимала почетное место.
Но если сценка не выглядела необычной, об ее участниках язык не поворачивался так сказать. Прежде всего о женщине. Это была дама, не знаю, как тебе еще объяснить. На ней был сшитый по заказу костюм вишневого цвета, с узкой юбкой и облегающим фигуру жакетом. И круглая шляпка того же тона с черной вуалью, прикрывающей лицо. Тогда никому и в голову бы не пришло надеть на себя среди была дня шляпку с вуалью. Она походила на голливудскую актрису. Конечно, это звучит банально, но мне в самом деле так показалось. В нищей унылой Испании сороковых эта женщина выглядела пришелицей с далекой планеты. Именно так мы воспринимали эстетику голливудских фильмов – как нечто марсианское. В общем, женщина производила сильное впечатление. Самим своим типом, поведением, сочными алыми губами, большими глазами, гневно сверкавшими из-под вуали.
Что касается мужчины, то я с изумлением обнаружил, что его лицо мне знакомо. Это был молодой, пользовавшийся некоторой известностью актер. Он кипел от ярости. Держа женщину за плечи, он тряс ее и выкрикивал хриплым голосом: «Ты не можешь так со мной поступить, не можешь!» Ухватив его за запястья, она пыталась освободиться, но силы у нее были на исходе: голова беспомощно болталась, как язык колокола, ноги скользили. Тут вмешался я. Ни с того ни с сего. Я не должен был так поступать ни в коем случае. Это шло вразрез со всеми нашими нормами. Подпольщик, выполняющий задание, не может изображать из себя странствующего рыцаря.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92
Виктор был прав и в то же время ошибался. Борьба ни к чему не вела, однако, с другой стороны, это было единственное, что нам оставалось. Так что в конце концов я, как почти всегда, подчинился его воле.
Я отправился в Испанию первым, чтобы подготовить там почву и создать начальный форпост. По правде говоря, я был рад, что еду: новая миссия заставила меня вспомнить о дисциплине, встряхнуться, выйти из апатии. К тому же я каждую минуту мог погибнуть. Не скажу, что в то время я так уж хотел умереть, нет, это пришло позднее, однако уже тогда жизнь утратила для меня свой блеск и смысл, что верно то верно. И в том, чтобы подвергнуть себя смертельному риску, было что-то притягательное, возвращавшее твоему существованию определенный смысл: дожить до следующего дня.
Итак, я тайно перешел границу и прибыл в Барселону в конце апреля сорок девятого года. С безукоризненными документами в кармане – чужими, но подлинными. Они принадлежали жениху одной активистки из НКТ, который разбился насмерть, упав с крыши. Товарищи не потеряли присутствия духа и тайком похоронили его тело, приобретя в результате чистые документы. И вот я теперь стал этим молодым человеком: тридцатилетним Мигелем Пелаэсом, каменщиком по профессии. На самом деле мне уже было тридцать пять и я ни разу не держал в руках мастерок, а потому, поселившись в пансионе на Рамблас, устроился грузчиком в порту. И хотя должен был отдавать тридцать процентов заработка бригадиру, который меня нанял, мне все равно повезло. Согласно моим бумагам, а вернее, бумагам Мигеля, я официально числился индифферентным. После гражданской войны всех испанцев, в зависимости от их идеологии, поделили на приверженцев режима, противников режима и индифферентных. Как нетрудно догадаться, противникам была уготована собачья жизнь: их бросали за решетку, подвергали чисткам, у них, как правило, конфисковывали имущество и не брали на работу. Индифферентным жилось чуть получше, хотя они не могли работать учителями, государственными служащими, получать пособия; да и найти приличную работу тоже было нелегко. Так что я мог быть доволен судьбой, хотя подчас приходилось надрываться, а кроме того, делиться своим заработком с чужим дядей.
В мае того года тепло наступило внезапно. Я жил в пансионе на Рамблас, зарегистрированный как Мигель Пелаэс, а кроме того, снимал под чужим именем жалкую квартирку в рабочем квартале, которая должна была служить нашим оперативным штабом. Только сейчас сообразил: я сказал, что снимал квартиру под чужим именем, как будто меня и по-настоящему звали Мигель. Я столько лет жил двойной жизнью подпольщика, что иной раз с трудом могу понять, кто же я на самом деле. Я был Феликсом Робле для тех, кто знал меня с детства, Талисманом для товарищей по подполью, Артуро Пересом для мясника, у которого снимал квартиру на окраине города, и Мигелем Пелаэсом для всех, с кем меня сводила судьба в Барселоне. В первую очередь я был Мигелем для Серебряных Ручек, и поэтому мне до сих пор чудится, будто это мое настоящее имя. Ведь меня любили как Мигеля Пелаэса.
Но я начал с того, что в ту весну тепло пришло внезапно. Был воскресный день, и я не знал, чем заняться. В конце концов я вышел на улицу и побрел куда глаза глядят. Небо было словно покрыто нежно-голубой эмалью; пахло цветами, летом и первой пылью, вздымающейся под ногами прохожих – многочисленных семейств, высыпавших на скверы и бульвары. Первые теплые денечки бесподобны, ты впитываешь их всей кожей, и кровь начинает быстрее струиться по жилам, как сок под корой пробудившегося дерева. Ты чувствуешь себя молодым и обновленным, причем со мной это до сих пор происходит, и хотя я уже, можно сказать, одной ногой в могиле, первое тепло вызывает во мне такое ощущение, будто на моих пальцах вот-вот распустятся зеленые листочки. Итак, я шагал по улице, чуточку ошеломленный бурлящей вокруг жизнью, и вспоминал времена своей юности, когда меня называли Талисманчиком и мы с приятелями, загорелыми и крепкими как на подбор, прогуливались по Рамблас до или после корриды, пялясь на проходящих девчонок. Ноги мои тогда были сильны и выносливы, спина, не отягощенная заботами, пряма как струна; молодое тело жаждало наслаждений, и я все шел и шел вниз по Рамблас небрежной и упругой походкой тореро, чтобы обратить на себя внимание девушек
Тот мир ушел навсегда, все изменилось, и даже Рамблас: теперь она принадлежала униженному, побежденному городу. Но весна была все такой же, и тепло, и безоблачное небо. Так что во всем виновата погода. Если бы не выдался такой погожий денек, я бы вел себя более осмотрительно и дисциплинированно. Весна меня подвела.
Так совпало, что я очутился на площади Каталонии в тот момент, когда там происходила драматическая сценка: какой-то мужчина вцепился в женщину и со злостью тряс ее за плечи. Сама по себе ситуация не выглядела слишком необычной: на примыкающих к Рамблас улочках сутенеры в открытую избивали своих проституток, а в рабочих кварталах женщины нередко выходили по утрам на улицу с синяком под глазом. Разумеется, такого никогда не случалось в семьях анархистов. Или почти никогда. Женщина в анархистских кругах всегда занимала почетное место.
Но если сценка не выглядела необычной, об ее участниках язык не поворачивался так сказать. Прежде всего о женщине. Это была дама, не знаю, как тебе еще объяснить. На ней был сшитый по заказу костюм вишневого цвета, с узкой юбкой и облегающим фигуру жакетом. И круглая шляпка того же тона с черной вуалью, прикрывающей лицо. Тогда никому и в голову бы не пришло надеть на себя среди была дня шляпку с вуалью. Она походила на голливудскую актрису. Конечно, это звучит банально, но мне в самом деле так показалось. В нищей унылой Испании сороковых эта женщина выглядела пришелицей с далекой планеты. Именно так мы воспринимали эстетику голливудских фильмов – как нечто марсианское. В общем, женщина производила сильное впечатление. Самим своим типом, поведением, сочными алыми губами, большими глазами, гневно сверкавшими из-под вуали.
Что касается мужчины, то я с изумлением обнаружил, что его лицо мне знакомо. Это был молодой, пользовавшийся некоторой известностью актер. Он кипел от ярости. Держа женщину за плечи, он тряс ее и выкрикивал хриплым голосом: «Ты не можешь так со мной поступить, не можешь!» Ухватив его за запястья, она пыталась освободиться, но силы у нее были на исходе: голова беспомощно болталась, как язык колокола, ноги скользили. Тут вмешался я. Ни с того ни с сего. Я не должен был так поступать ни в коем случае. Это шло вразрез со всеми нашими нормами. Подпольщик, выполняющий задание, не может изображать из себя странствующего рыцаря.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92