Подбородок мне скрепили проволокой, тщательно собрали из кусочков челюсти, но девочку спасти не смогли. Я женщина, которая не знает, что такое рожать, а говорят, будто это все равно что быть оленем и не знать, что такое бегать. Разумеется, операцию мне делали под наркозом, так что я не помню, как извлекли из меня мою девочку. Но каждый раз, когда я снимаю протезы, я вижу черную пустоту во рту и вспоминаю тот миг, когда железо впилось мне в лицо, ту боль, кровь, осколки кости, кусочки мяса… Кровь, плоть, кости, боль – все равно что рожать. Но – все искореженное, как в черном фарсе. Мой рот – могила моей дочери.
Об этом я никогда не говорила. Лгать можно молчанием, что я и делала. К примеру, я никогда не рассказывала Адриану о своей беременности. Известное дело: одна ложь следует за другой, как одна капля дождя следует за другой. И мои отношения с Адрианом были совсем не такие, какими я их вам представила. Хотя все, что я вам говорила, правда, или почти правда, или частично правда. Но необходимо кое-что добавить. Кое-что важное, главное, что изменит общую картину.
Мы с ним были из разных галактик, как две кометы, чьи хвосты на мгновение пересекаются в космосе. Он явился из детства, у него никогда не было постоянной женщины, он хотел жить со мною и мною, хотел, чтобы мы создали очаг, чтобы мечтали о будущем, чтобы клялись друг другу в вечной верности, чтобы обещали друг другу все, что только можно и нельзя. А я уже прошла утомительный жизненный путь, я уже знала, что вечность кончается довольно быстро – чем она вечнее, тем быстрее заканчивается. Поэтому я отстраняла его, отталкивала, отдаляла от себя. Чем больше он требовал от меня, тем больше я задыхалась, и чем больше я не давалась, тем сильнее хотел он меня настичь. Но если отступал он, я атаковала, преследовала и требовала – ведь любовь есть игра сообщающихся сосудов.
Адриан начал ревновать, поочередно впадать то в жестокость, то в сентиментальность. Мы оба сошли с ума, если понимать под сумасшествием полную утрату контроля над собственными поступками, водоворотом эмоций, непонимание того, что сам же и говоришь, состояние, когда ты не знаешь даже, стоишь ты или сидишь. Мы очень много плакали, иногда вместе, обидевшись один на другого; в конце концов мы стали причинять друг другу душевную боль, хотя, думаю, никто из нас этого не хотел. Мы превратили свою жизнь в мелодраму, мы вытаскивали на свет божий свои призраки и играли ими. Он был для меня призраком моей ушедшей юности, олицетворял для меня все не прожитые мной жизни, не рожденных мной детей, не сделанных мной дел, потерянных мной лет; для него же я, наверное, стала последним подростковым кризисом и, возможно, болезненным выздоровлением от всепоглощающей и мучительной любви к матери. Но ведь я не была его матерью и вообще не могла быть ничьей матерью. Я всего лишь дочь, сорокалетняя старая дочь, почти разложившаяся на жизненном пути дочь. Да, это я, я придумываю правду и вспоминаю ложь, чтобы не раствориться в абсолютном небытии.
* * *
Мы всего лишь слова, слова, которые звучат в пространстве, сказал Феликс. Слова, которые мы шепчем, выкрикиваем, выплевываем, слова, миллионы раз сказанные или едва выговоренные заплетающимся языком. Я не верю в потустороннюю жизнь, я верю в слова. Все слова, которые мы, люди, произнесли с начала времен, продолжают витать там, во вселенной. Вечность – это и есть неразличимый шум некогда произнесенных слов. И сны – тоже слова умерших, которые внедряются нам в голову, пока мы спим, и создают образы, которые мы видим. Я убежден, что слова вращаются вокруг нас, словно смерчи, в том числе и тот крик – «земля!» – который издал Родриго де Триана при виде американского берега во время первого путешествия Колумба, и предсмертное «И ты, Брут», которым Цезарь упрекнул своих убийц, и нежнейшая колыбельная, с которой мама укладывала меня спать. Самой песенки я не помню, но я твердо уверен, что она витает вокруг меня, и это приносит мне утешение. Иногда мне кажется, что слова матери овевают мне лоб, как легкий бриз; и я постоянно надеюсь, что когда-нибудь мне удастся услышать их словно впервые, пусть даже и во сне.
(Не знаю, что сталось бы со мной, не будь рядом Феликса. Когда мне наконец стала известна вся правда о Рамоне, когда мы вернулись домой и я чувствовала себя как корабль, пробитый торпедой ниже ватерлинии, когда я уверилась, что у нас с Адрианом нет общего будущего, Феликс сумел найти нужные слова, чтобы помочь мне выбраться из бездны.)
– Знаешь, Лусия, сейчас я скажу нечто для тебя новое и приятное, я ведь вижу, что тебя чересчур поглощают мысли о скоротечности времени и старости. Но красота существует всегда, в самых ужасных обстоятельствах, даже и в старости. Вот тебе пример. Ты, наверное, и не догадываешься, но мы, старики и старухи, любим до самого конца. И когда нет сил на самый любовный акт, мы все равно влюбляемся – в медсестру ли, во врача ли, а то и в социального работника. Некоторые смеются над этими старческими чувствами, людям они кажутся потешными, гротескными, но для меня это столь же истинная и глубокая страсть, как и любое юношеское увлечение. И очень красивая страсть. Вот я, к примеру, люблю тебя, Лусия, ты уж извини. Я люблю тебя, и, думаю, я чуть было не умер от воспаления легких только потому, что боялся потерять тебя. Я о том дне в Амстердаме, когда ты и Адриан… Но мне бы не хотелось, чтобы ты неправильно поняла меня: я люблю тебя, но, разумеется, ничего от тебя не жду. Мне достаточно того, что я люблю тебя и что ты слушаешь иногда мои рассказы про былые дни.
Знаешь ли ты, как умерла Маргарита, моя жена? Она была на десять лет моложе меня, но у нее началась болезнь Альцгеймера. Это жестокая штука, она пожирает память, лишает не только будущего – ты перестаешь быть тем, кем был. Она, прежде такая аккуратная и внимательная, стала забывать гасить свет, выключать воду. Однажды Маргарита проплакала целый день, потому что забыла, как завязывают шнурки на туфлях. Она знала, к каким кошмарным страданиям ведет ее болезнь, и предпочла уйти из жизни сама. Я бы заботился о ней до конца, пусть даже она превратилась бы в пустой каркас былой личности. Но Маргарита была такой старательной во всем, такой щепетильной и так любила чистоту, что и умереть хотела «правильно». Я видел, как она приготовляет смертельное питье, как одну за другой вскрывает капсулы снотворного и бросает порошок в кофе, ловко действуя по-прежнему умелыми и твердыми руками, восхитительными руками сильной женщины, которые умеют и приласкать, и свернуть шею курице, и подтереть попку малыша, и осушить смертный пот. Она двигалась по кухне грациозно и легко, словно готовила одно из своих восхитительных блюд, а вовсе не смертоносное зелье.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92