– Тогда мы и вправду придем, чтобы полюбоваться вашим мужеством, – сказала она.
Думаю, это замечание должно было быть слегка кокетливым. Но кокетство ей по-настоящему не удавалось – слишком она была пряма и серьезна. Сара Констант сумела еще раз улыбнуться – улыбка на ее бледном лице походила на солнце, изливающее свои лучи на заснеженное поле, но оттого была особенно приятна.
Мне следует быть точным в описании того дня, когда мы представили публике пьесу. В описании всего. Любая деталь может оказаться важна, сказал мне кто-то после. Судите сами.
Первым сюрпризом – хотя довольно незначительным в свете того, что случилось потом, – стало сообщение о том, что в нашей публичной постановке «Ромео и Джульетты» примет участие доктор Ферн. Шекспир как-то намекнул мне, что его старый друг в свое время питал нешуточное пристрастие к театру, и теперь наш автор предложил, чтобы на одно-единственное представление Ферн облачился в костюм (или, скорее, францисканскую рясу) Лоренцо, священника, что утешает Ромео и дает усыпляющее снадобье Джульетте.
– Но ведь он не член труппы! – говорил Абель Глейз, ополчившийся на новичка.
Абель играл аптекаря из Мантуи, который продает Ромео яд, ставший причиной смерти молодого влюбленного. У моего друга была еще пара небольших выходов, но его удручало то, что такая серьезная роль уходит к такому «любителю», как Ферн.
– Почему Шекспир отказался читать свои собственные стихи? Не понимаю, – не унимался он.
– Потому что это его стихи и он волен делать с ними все, что хочет, – ответил я.
– А откуда этот докторишка, этот любитель знает эти стихи? Был ли он на репетициях? Нет, не был.
– Он знает текст оттуда же, откуда и мы. Вызубрил. Я слышал, он учил его день и ночь, с тех пор как мы приехали, и что Бербедж и Шекспир отработали с ним все его движения. Абель фыркнул.
– Бесполезно спорить, Абель. Мастер Шекспир – пайщик и может поступать так, как ему заблагорассудится, при условии, что другие старшие согласны. А доктор Ферн к тому же наш покровитель, мы приехали в этот город в основном из-за него. Если он хочет мерить шагами подмостки, не следует отказывать ему в удовольствии…
– Давай, Ник. Ты очень хорошо выискиваешь объяснения. Или это оправдания?
– А кроме того, он врач, и это придаст внушительности разговорам брата Лоренцо о травах и лекарствах. И посмотри на его голову, его лысину. В этом даже есть что-то монашеское.
– Он не профессионал, – только и нашел в ответ Абель.
Поскольку другой возможности не представится, я могу прямо здесь и сейчас заявить, что доктор Хью Ферн хорошо справился с ролью брата Лоренцо – с той ее частью, что успел сыграть. Никто из тех зрителей, что заплатили за представление, не должен был почувствовать себя обманутым из-за того, что такая содержательная роль досталась человеку, о котором Абель Глейз пренебрежительно отозвался как о дилетанте. Можно только сожалеть, что доброму доктору не дали дочитать свой текст до конца.
Хотя бы потому, что, как я указал Абелю, у Ферна была подходящая внешность. С его круглым лицом и веселой улыбкой, он обладал успокаивающей наружностью человека, которому вы инстинктивно доверитесь и обратитесь. Хотя у него не было общих сцен с Меркуцио, я смог послушать его за сценой, да и после среди «Слуг лорд-камергера» ходило мнение, что в тот день, когда он решил взяться за врачевание, английский театр понес бесспорную потерю. (Заметьте, люди чаще всего говорят в таком довольно возвышенном стиле именно о тех, кто недавно почил.) Но они были правы, он стал потерей. Для медицины, если не для театра.
Если вы считаете, что я говорю слишком взволнованно о человеке, чью руку я однажды пожал и кто однажды пробормотал несколько слов в мою сторону, то мне следует объясниться, что я был одним из последних людей, видевших Хью Ферна живым. Более того, я имел удовольствие беседовать с ним.
Существовала причина припомнить эту встречу позднее, и я неоднократно прокручивал в голове наши слова, точнее, его слова, пытаясь извлечь из них какой-нибудь ключ к загадке. Я даже записал кое-что из нашей беседы спустя несколько часов после его ужасной смерти.
Хотя таверна «Золотой крест» была неплохим местом для театра с точки зрения публики – там было достаточно пространства для желавших постоять, а для тех, кто готов был заплатить несколько больше и разместиться на стульях и скамейках, имелась широкая галерея, огибавшая весь двор, – но для актеров она была несколько убога. Сама сцена представляла собой всего лишь возвышающийся помост; сзади по обе его стороны стояли будки для входа и выхода, посредине же было большое завешенное пространство, удобное для изображения сцен в помещении, например в келье брата Лоренцо или в склепе Капулетти. Задник сцены был скрыт отрезами полотна, разрисованными яркими красными, синими и зелеными завитками, не имевшими ровно никакого значения и потому подходившими ко всему, что бы ни игралось перед ними.
Это была простая обстановка. В простоте нет ничего зазорного. Фактически, игра на постоялом дворе даже по-своему вдохновляет, ибо это возвращает нас к нашим актерским истокам (хотя и не моим лично). Но к небольшим удобствам и приятностям привыкаешь, замечая их только тогда, когда их нет. Дома, в «Глобусе», у нас было полно места для того, чтобы менять костюмы, равно как множество укромных уголков для текстов и хранения всякой всячины, от копий и пистолей до монет и подсвечников, а также отдельные комнаты для человека, ведавшего костюмами, счетовода и актеров-пайщиков.
Естественно, в «Золотом кресте» ничего этого не было. Это был не рай для лицедеев, а постоялый двор, где люди оставались на ночлег или болтали и пропивали свои часы бодрствования. Впрочем, хозяин, Оуэн Мередит, предоставил в наше пользование ряд примыкающих «комнат», удобно расположенных рядом со сценой, где мы могли переодеваться, хранить свою скудную бутафорию и так далее. Эти каморки, не больше шкафчиков для хранения гостиничного хлама, были набиты старыми бочарными клепками, выброшенными бутылками, разбитой мебелью и кучами тряпья. Там стоял пивной и винный дух – он не был противен. Мы прибрались внутри и приспособили каморки для своих костюмов и вещей, но, если бы наши одеяния остались там больше чем на несколько дней, они покрылись бы плесенью, а тупые шпаги – ржавчиной.
Эти «комнаты» находились в дальнем правом углу двора, если войти в него с улицы. Они занимали одну сторону крытого прохода, что выходил в открытый закоулок, который, в свою очередь, вел вас между «Золотым крестом» и соседней «Таверной», откуда вы наконец попадали на обширную Корнмаркет-стрит. Поскольку между двумя постоялыми дворами, кажется, существовала определенная холодность, эту узкую, короткую улочку можно было считать ничейной землей между двумя враждующими лагерями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76