– Люди скажут: «Как можно одно и то же полотно написать как «Суккуба» ван Оббера и как «Деву Марию» Ферручолли?» Ответ прост: это и есть искусство, господа. Господа, именно это и есть искусство.
Он умолк, а потом добавил:
– Постумо не сумасшедший, но он и не в своем уме. Он ни злой, ни добрый, ни мужчина, ни женщина. Знаете, что такое Постумо? То, что захочет написать по нему художник. Глаза Постумо пусты. Я просил у них какое-нибудь выражение, и они мне его давали: гнев, страх, обиду, ревность… Но потом, оставив работу, они гасли, опустошались… Глаза у Постумо пусты и бесцветны, как зеркала… Пусты, бесцветны, прекрасны, как…
Его слова смазали горячие рыдания. В последовавшей тишине раздались раскаты грома. Над Делфтом начинался дождь.
Босху было жаль ван Оббера и его расшатавшиеся нервы. Он подумал, что одиночество и неудачи – плохие товарищи.
– Как вы думаете, где Бальди может быть сейчас? – мягко спросил он.
– Не знаю. – Ван Оббер закачал головой. – Не знаю.
– Насколько я понял, он оставил портрет, который вы сделали для торгующей картинами француженки Женни Туро в 2004 году. Бальди свойственны были такие поступки? Оставить работу до указанной в контракте даты?
– Нет. Постумо выполнял все свои контракты.
– Почему, по-вашему, он не выполнил этот?
Ван Оббер поднял голову и посмотрел на Босха. Глаза его были еще влажны, но он уже взял себя в руки.
– Я скажу вам почему, – пробормотал он. – Постумо получил более интересное предложение. Вот и все.
– Вы точно это знаете?
– Нет. Я подозреваю. После этого я не видел его и ничего о нем не слышал. Но повторяю, единственное, что интересует Постумо, – это деньги. Если он оставил одну работу, то только потому, что ему предложили что-то получше. В этом я уверен.
– Предложили сделать другую картину?
– Да. Поэтому он ушел. Я, конечно, не удивился: я – неудачник, и Бальди – слишком хороший для меня материал. Он годится на большее, чем делать картины ван Оббера.
Босх на минуту задумался.
– Это произошло два года назад, – сказал он. – Если Бальди ушел, чтобы работать в другой картине, как говорите вы, где теперь эта картина? После портрета Женни Туро его имя больше нигде не появлялось…
Ван Оббер замолчал. Но на сей раз Босху не показалось, что рассудок художника затерялся в недостижимых лабиринтах: он словно принялся размышлять.
– Он не закончен, – внезапно сказал ван Оббер.
– Что?
– Если он до сих пор не появился, значит, он еще не закончен. Это логично.
Босх задумался над словами ван Оббера. Незаконченная картина. О такой возможности не думали ни Вуд, ни он. Они искали Художника в двух направлениях, шли двумя путями расследования: или он продолжает работать, или оставил эту профессию. Но до сих пор они даже не задумывались, что он может работать в еще незаконченной картине. Это, конечно, объяснило бы его исчезновение и его молчание. Художник никогда не показывает картину, пока ее не закончит. Но кто может так долго писать Бальди? Что же за картину хотят из него создать?
Уже собравшись уходить, Босх снова услышал голос ван Оббера из кресла:
– Зачем вы хотите найти Постумо?
– Не знаю, – соврал Босх. – Моя работа – его найти.
– Поверьте, то, что Постумо исчез, лучше для всех. Постумо был не простой картиной. Он – само искусство, господин Босх. Искусство. И все. – Он посмотрел на Босха своими непомерными больными глазами и добавил: – Так что, если найдете его, будьте осторожны. Искусство страшнее человека.
Когда Босх вышел из дома ван Оббера, городом властвовал серый, беспредельный дождь. Красота Делфта растворялась у него на глазах. Он изо всех сил желал, чтобы «Рип ван Винкль» на самом деле схватил Художника, но знал, что это не так. Он был уверен, что – Постумо это или нет – преступник еще на свободе и готов к действию во время выставки.
???
Ночью Художник вышел на улицу.
В Амстердаме шел дождь, и было прохладно. Лето открыло скобки. Так лучше, подумал он. Он зашагал, засунув руки в карманы, под отдаленным светом фонарей, давая дождю покрыть себя росой, словно цветок. Пересек мост через обводной канал Зингелграхт, где огни образовывали на воде гирлянды, а капли – концентрические круги, и вышел на Музеумплейн. Обычным шагом он прошел вокруг погруженного в тишину «Туннеля Рембрандта». Дежурившие на входе полицейские посмотрели на него, не особенно приглядываясь. Выглядел он совершенно обычным человеком и вел себя соответственно. Он мог быть мужчиной или женщиной. В Мюнхене он был Брендой и Вайсом, в Вене – Людмилой и Диасом. Он мог быть многими. Только внутри он был одним человеком. Он дошел до дальнего конца подковы и продолжил свой путь. Вышел на площадь Концертгебау, где находился самый важный концертный зал Амстердама. Но музыка кончилась, и все было погружено в тишину. Художник не стал пересекать Ван-Барлестраат. Вместо этого он повернул вправо, к «Стеделику», и пошел назад по направлению к «Рийксмузеуму». Он хотел все посмотреть, все проверить. С этой стороны дорогу ему преграждал металлический забор, ограничивавший зону парковки фургонов. Он облокотился на одну из секций и полюбовался ночью.
В нескольких шагах от него к фонарю была прикреплена небольшая афиша выставки. Художник посмотрел на нее. Во мраке под мелким дождем открывалась рука Ангела.
Он прочел дату: 15 июля 2006 года. Завтра.
15 июля. Именно. Завтра – этот день.
Он отошел от ограждения, вошел в Ван-де-Вельдестраат и продолжил свой путь. Пока он возвращался к мосту, дождь перестал.
Завтра, на выставке.
Вокруг него все было темным и малопривлекательным.
Только Художник казался воплощением красоты.
Шаг четвертый
Выставка
Выставка меня не волнует.
«Трактат о гипердраматической живописи». Бруно ван Тисх
– Я бы легко одержал победу…
– Сомневаюсь…
…
– Наконец-то восьмая линия!
Льюис Кэрролл
9:15
Когда Босх проснулся, в спальне у него был Постумо Бальди.
Стоял в трех метрах от кровати и смотрел на него. Первой его мыслью было: на вид он не опасен. Бальди не опасен, сказал он себе. Потом пришла ясная и ужасная догадка: это не сон – он бодрствует, на дворе день, это его дом на Ван-Ээгенстраат, и Бальди стоит у него в спальне нагишом и задумчиво его разглядывает. На вид он был подростком с бледной кожей и торчащими костями, но во взгляде таилась красота. Однако Босх не испугался. «Я могу его одолеть», – подумал он.
Тогда Бальди начал грациозный молчаливый танец, вихрь света. Его худое тело вертелось по всей комнате. Потом он вернулся в ту же позу, и мир, казалось, застыл. Но он снова задвигался. И опять остановился. Зачарованный Босх не сразу понял, что происходит: просматривая кассеты с трехмерным изображением, записанным в Фонде, когда модели было пятнадцать, он заснул, не сняв окуляров «УР».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138
Он умолк, а потом добавил:
– Постумо не сумасшедший, но он и не в своем уме. Он ни злой, ни добрый, ни мужчина, ни женщина. Знаете, что такое Постумо? То, что захочет написать по нему художник. Глаза Постумо пусты. Я просил у них какое-нибудь выражение, и они мне его давали: гнев, страх, обиду, ревность… Но потом, оставив работу, они гасли, опустошались… Глаза у Постумо пусты и бесцветны, как зеркала… Пусты, бесцветны, прекрасны, как…
Его слова смазали горячие рыдания. В последовавшей тишине раздались раскаты грома. Над Делфтом начинался дождь.
Босху было жаль ван Оббера и его расшатавшиеся нервы. Он подумал, что одиночество и неудачи – плохие товарищи.
– Как вы думаете, где Бальди может быть сейчас? – мягко спросил он.
– Не знаю. – Ван Оббер закачал головой. – Не знаю.
– Насколько я понял, он оставил портрет, который вы сделали для торгующей картинами француженки Женни Туро в 2004 году. Бальди свойственны были такие поступки? Оставить работу до указанной в контракте даты?
– Нет. Постумо выполнял все свои контракты.
– Почему, по-вашему, он не выполнил этот?
Ван Оббер поднял голову и посмотрел на Босха. Глаза его были еще влажны, но он уже взял себя в руки.
– Я скажу вам почему, – пробормотал он. – Постумо получил более интересное предложение. Вот и все.
– Вы точно это знаете?
– Нет. Я подозреваю. После этого я не видел его и ничего о нем не слышал. Но повторяю, единственное, что интересует Постумо, – это деньги. Если он оставил одну работу, то только потому, что ему предложили что-то получше. В этом я уверен.
– Предложили сделать другую картину?
– Да. Поэтому он ушел. Я, конечно, не удивился: я – неудачник, и Бальди – слишком хороший для меня материал. Он годится на большее, чем делать картины ван Оббера.
Босх на минуту задумался.
– Это произошло два года назад, – сказал он. – Если Бальди ушел, чтобы работать в другой картине, как говорите вы, где теперь эта картина? После портрета Женни Туро его имя больше нигде не появлялось…
Ван Оббер замолчал. Но на сей раз Босху не показалось, что рассудок художника затерялся в недостижимых лабиринтах: он словно принялся размышлять.
– Он не закончен, – внезапно сказал ван Оббер.
– Что?
– Если он до сих пор не появился, значит, он еще не закончен. Это логично.
Босх задумался над словами ван Оббера. Незаконченная картина. О такой возможности не думали ни Вуд, ни он. Они искали Художника в двух направлениях, шли двумя путями расследования: или он продолжает работать, или оставил эту профессию. Но до сих пор они даже не задумывались, что он может работать в еще незаконченной картине. Это, конечно, объяснило бы его исчезновение и его молчание. Художник никогда не показывает картину, пока ее не закончит. Но кто может так долго писать Бальди? Что же за картину хотят из него создать?
Уже собравшись уходить, Босх снова услышал голос ван Оббера из кресла:
– Зачем вы хотите найти Постумо?
– Не знаю, – соврал Босх. – Моя работа – его найти.
– Поверьте, то, что Постумо исчез, лучше для всех. Постумо был не простой картиной. Он – само искусство, господин Босх. Искусство. И все. – Он посмотрел на Босха своими непомерными больными глазами и добавил: – Так что, если найдете его, будьте осторожны. Искусство страшнее человека.
Когда Босх вышел из дома ван Оббера, городом властвовал серый, беспредельный дождь. Красота Делфта растворялась у него на глазах. Он изо всех сил желал, чтобы «Рип ван Винкль» на самом деле схватил Художника, но знал, что это не так. Он был уверен, что – Постумо это или нет – преступник еще на свободе и готов к действию во время выставки.
???
Ночью Художник вышел на улицу.
В Амстердаме шел дождь, и было прохладно. Лето открыло скобки. Так лучше, подумал он. Он зашагал, засунув руки в карманы, под отдаленным светом фонарей, давая дождю покрыть себя росой, словно цветок. Пересек мост через обводной канал Зингелграхт, где огни образовывали на воде гирлянды, а капли – концентрические круги, и вышел на Музеумплейн. Обычным шагом он прошел вокруг погруженного в тишину «Туннеля Рембрандта». Дежурившие на входе полицейские посмотрели на него, не особенно приглядываясь. Выглядел он совершенно обычным человеком и вел себя соответственно. Он мог быть мужчиной или женщиной. В Мюнхене он был Брендой и Вайсом, в Вене – Людмилой и Диасом. Он мог быть многими. Только внутри он был одним человеком. Он дошел до дальнего конца подковы и продолжил свой путь. Вышел на площадь Концертгебау, где находился самый важный концертный зал Амстердама. Но музыка кончилась, и все было погружено в тишину. Художник не стал пересекать Ван-Барлестраат. Вместо этого он повернул вправо, к «Стеделику», и пошел назад по направлению к «Рийксмузеуму». Он хотел все посмотреть, все проверить. С этой стороны дорогу ему преграждал металлический забор, ограничивавший зону парковки фургонов. Он облокотился на одну из секций и полюбовался ночью.
В нескольких шагах от него к фонарю была прикреплена небольшая афиша выставки. Художник посмотрел на нее. Во мраке под мелким дождем открывалась рука Ангела.
Он прочел дату: 15 июля 2006 года. Завтра.
15 июля. Именно. Завтра – этот день.
Он отошел от ограждения, вошел в Ван-де-Вельдестраат и продолжил свой путь. Пока он возвращался к мосту, дождь перестал.
Завтра, на выставке.
Вокруг него все было темным и малопривлекательным.
Только Художник казался воплощением красоты.
Шаг четвертый
Выставка
Выставка меня не волнует.
«Трактат о гипердраматической живописи». Бруно ван Тисх
– Я бы легко одержал победу…
– Сомневаюсь…
…
– Наконец-то восьмая линия!
Льюис Кэрролл
9:15
Когда Босх проснулся, в спальне у него был Постумо Бальди.
Стоял в трех метрах от кровати и смотрел на него. Первой его мыслью было: на вид он не опасен. Бальди не опасен, сказал он себе. Потом пришла ясная и ужасная догадка: это не сон – он бодрствует, на дворе день, это его дом на Ван-Ээгенстраат, и Бальди стоит у него в спальне нагишом и задумчиво его разглядывает. На вид он был подростком с бледной кожей и торчащими костями, но во взгляде таилась красота. Однако Босх не испугался. «Я могу его одолеть», – подумал он.
Тогда Бальди начал грациозный молчаливый танец, вихрь света. Его худое тело вертелось по всей комнате. Потом он вернулся в ту же позу, и мир, казалось, застыл. Но он снова задвигался. И опять остановился. Зачарованный Босх не сразу понял, что происходит: просматривая кассеты с трехмерным изображением, записанным в Фонде, когда модели было пятнадцать, он заснул, не сняв окуляров «УР».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138