Многие думали, что он мертв.
Несмотря на усилия жужжавшего кондиционера, без устали заливавшего прохладой внутренность вагончика, Босх чувствовал, как по его спине стекает пот. Постумо мог быть любым из тех, на кого он смотрел. Джокер Бальди стоил любого, мог заменить кого хочешь. Сам по себе он не более материален, чем воздух, прорезаемый наносящим рану ножом: невидим, но незаменим. Его глаза – зеркала. Его тело – свежая глина.
Казалось, что «Девочка в окне» смотрит на него со своего далекого подиума на экране номер девять. Для того чтобы воспроизвести эту картину Рембрандта, ван Тисх выбрал его племянницу Даниэль. Софиты еще не зажгли, и Даниэль пока не выделялась в черноте «Туннеля». Босх не мог даже разглядеть ее лица.
– Вот он, – сказал кто-то за его спиной так, что Босх вздрогнул.
Это был Остерброк. Он показывал на монитор, контролировавший вход со стороны Музеумстраат. Ко входу в «Туннель» скользил длинный темный автомобиль. Изображение исчезло, когда он миновал первый полицейский кордон.
– Это ван Тисх, – сказала Никки. – Приехал сделать последний штрих в картинах.
– И зажечь софиты, – прибавил Остерброк.
Босх недоумевал, где Вуд. Почему ей взбрело в голову внезапно уехать? Решила никому не мешать?
Он так не думал. Он верил в нее. Не мог верить ни в кого другого.
Ему отчаянно хотелось, чтобы выставка уже закончилась. Или по крайней мере поскорее закончился этот день (этот ужасный день, в котором часы тянулись так, будто их пропитали маслом).
16:45
Кларе хотелось, чтобы этот день никогда не кончался.
Она стояла на корточках перед прудом с неподвижными водами в окружении сумрачного пейзажа и деревьев. Все пахло краской и было жестким. Это был задник «Сусанны и старцев». Она была полностью раздета и окрашена в насыщенные розовые и охристые оттенки с кадмием красным, оттененным глубокими тонами красного дерева. Установленное у основания подиума, скрытое от публики зеркало отражало ее лицо. Только его она могла как следует разглядеть. Однако даже не глядя, она чувствовала у себя за спиной присутствие двух Старцев, окаменевших, чудовищных химер, склонившихся к ее телу глыб, масляных скал.
Ее только что установили, и она еще не вошла в состояние «покоя». Бег времени ощущался ею как хождение людей (технического персонала и рабочих, охранников) вокруг нее – как нечто, что движется вперед, не касаясь ее. Но она знала, что открытие выставки еще не состоялось, потому что софиты были мертвы.
В один прекрасный момент в проходе для публики появилась какая-то фигура, перепрыгнула оградительный шнур и направилась к подиуму. За ней – свита из ног. Происходило что-то важное. Два темных ботинка встали рядом с ее затвердевшими от краски бедрами. Она снова услышала далекий низкий голос, правильный испанский с отзвуками похоронного колокола:
– Все время смотрись в зеркало.
Приказ был словно удар током. Конечно, она повиновалась.
Значит, правда, что Мэтр в последний раз проверяет все свои картины, как сказал ей Герардо. Тень двигалась от фигуры к фигуре, дала наставления и Старцам, хотя Клара не смогла их расслышать. Потом ботинки вернулись – странные лаковые звери, загадочные акулы с гуталиновыми мордами, направленные на ее тело. Маленькая заминка, полуоборот. Осталось эхо. Наконец, завороженная тишина.
Она, не отрывая глаз, смотрелась в эту далекую камею с нарисованным лицом.
17:30
Тьма уже была кромешной.
– А что теперь? – нервно спросил Босх, не сводя глаз с монитора. – Почему они не зажигают эти чертовы лампы?
– Ждут, пока ван Тисх даст приказ, – откликнулась Никки.
– Уже сейчас, – сказал Остербрук.
Все повернулись к его монитору. Из группы людей выделялась одна фигура, неподвижно стоявшая спиной к камере. Прямые молнии фонарей стремительно выхватывали ее из тьмы.
– Великий такой деятель, – пробурчал Рональд, пожирая экран с тем же жадным волнением, с которым он отдавал должное пончикам.
Всякий момент требует особых декораций, подумал Босх. Они живут в мире, где ценные вещи стали торжественными. А во всякой торжественности есть декорации, и ритуал, и высокие гости, рассевшиеся на трибунах, на глазах у раскрывшей рты зачарованной публики. Ничего нельзя сделать просто так: необходимо определенное количество артистизма, некая доля искусства. Почему не взять и не зажечь софиты? Почему не впустить публику? В конце концов, это вопрос нажатия обычной кнопки. Но нет. Момент был торжественным. Он должен быть запечатлен, закреплен, записан, увековечен. Без медлительности не обойтись.
– Его фотографируют, – заметила Никки, опершись подбородком на руки. Босх заметил в ее голосе мечтательную нотку.
Ван Тисха осветили наклонным рефлектором – остров света в пятистах метрах перекрученной темноты. Он стоял к камере спиной. Царство его не от мира сего и ни от любого другого мира, думал Босх. Царство его – это он, один, посреди этой сверкающей лагуны. Тени колдунов благословляли его волшебными лучами.
Художник поднял правую руку. Все затаили дыхание.
– Моисей, разделяющий воды, – снова выплеснул свой сарказм Рональд.
– Что-то там не работает, – заметил Остерброк, – потому что в «Туннеле» все равно темно.
– Нет, – вмешалась Мартина, склонившаяся на его плечо. – Сигнал – взмах рукой.
Босх оглядел остальные мониторы – везде черно. Ему не нравилось, что «Туннель» так долго в темноте. Так потребовал «великий такой деятель». Перед началом шабаша ведьмы должны были почтить его блуждающими огоньками. Потом, когда закончится сеанс фото– и видеосъемки, Сатана опустит когтистую лапу, и начнется его личный Ад, его мерзкий и ужасный Ад, самый жуткий из всех, потому что никто не знал, что это был Ад. А самое худшее в Аду – это не знать, там ли ты уже.
Рука опустилась.
Триста шестьдесят нитей накаливания, созданных Игорем Попоткиным, одновременно зажглись и зевнули полными света пастями. На мгновение Босху показалось, что картины исчезли. Но они были там, преображенные. Как будто величественная кисть прошлась по ним золотом, и именно этого мазка им и не хватало. Картины пылали в неясном огне. В рамках мониторов они были похожи на старинные работы на холсте, но с глубокими, объемными, наделенными трехмерной жизнью персонажами. Задние планы выделились, и туман обрел очертания пейзажа.
– Боже мой! – ахнула Никки. – Это еще прекраснее, чем я думала.
Никто не ответил, и в молчании, казалось, крылось безмолвное одобрение. Но Босх был не согласен.
Это было не прекрасно, а гротескно и жутко. Видение картин Рембрандта, обращенных в живых существ, вызывало прилив чувств, но эти чувства, в глазах Босха, были вызваны не красотой. Очевидно было, что ван Тисх дошел до грани: дальше живая живопись двигаться не могла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138
Несмотря на усилия жужжавшего кондиционера, без устали заливавшего прохладой внутренность вагончика, Босх чувствовал, как по его спине стекает пот. Постумо мог быть любым из тех, на кого он смотрел. Джокер Бальди стоил любого, мог заменить кого хочешь. Сам по себе он не более материален, чем воздух, прорезаемый наносящим рану ножом: невидим, но незаменим. Его глаза – зеркала. Его тело – свежая глина.
Казалось, что «Девочка в окне» смотрит на него со своего далекого подиума на экране номер девять. Для того чтобы воспроизвести эту картину Рембрандта, ван Тисх выбрал его племянницу Даниэль. Софиты еще не зажгли, и Даниэль пока не выделялась в черноте «Туннеля». Босх не мог даже разглядеть ее лица.
– Вот он, – сказал кто-то за его спиной так, что Босх вздрогнул.
Это был Остерброк. Он показывал на монитор, контролировавший вход со стороны Музеумстраат. Ко входу в «Туннель» скользил длинный темный автомобиль. Изображение исчезло, когда он миновал первый полицейский кордон.
– Это ван Тисх, – сказала Никки. – Приехал сделать последний штрих в картинах.
– И зажечь софиты, – прибавил Остерброк.
Босх недоумевал, где Вуд. Почему ей взбрело в голову внезапно уехать? Решила никому не мешать?
Он так не думал. Он верил в нее. Не мог верить ни в кого другого.
Ему отчаянно хотелось, чтобы выставка уже закончилась. Или по крайней мере поскорее закончился этот день (этот ужасный день, в котором часы тянулись так, будто их пропитали маслом).
16:45
Кларе хотелось, чтобы этот день никогда не кончался.
Она стояла на корточках перед прудом с неподвижными водами в окружении сумрачного пейзажа и деревьев. Все пахло краской и было жестким. Это был задник «Сусанны и старцев». Она была полностью раздета и окрашена в насыщенные розовые и охристые оттенки с кадмием красным, оттененным глубокими тонами красного дерева. Установленное у основания подиума, скрытое от публики зеркало отражало ее лицо. Только его она могла как следует разглядеть. Однако даже не глядя, она чувствовала у себя за спиной присутствие двух Старцев, окаменевших, чудовищных химер, склонившихся к ее телу глыб, масляных скал.
Ее только что установили, и она еще не вошла в состояние «покоя». Бег времени ощущался ею как хождение людей (технического персонала и рабочих, охранников) вокруг нее – как нечто, что движется вперед, не касаясь ее. Но она знала, что открытие выставки еще не состоялось, потому что софиты были мертвы.
В один прекрасный момент в проходе для публики появилась какая-то фигура, перепрыгнула оградительный шнур и направилась к подиуму. За ней – свита из ног. Происходило что-то важное. Два темных ботинка встали рядом с ее затвердевшими от краски бедрами. Она снова услышала далекий низкий голос, правильный испанский с отзвуками похоронного колокола:
– Все время смотрись в зеркало.
Приказ был словно удар током. Конечно, она повиновалась.
Значит, правда, что Мэтр в последний раз проверяет все свои картины, как сказал ей Герардо. Тень двигалась от фигуры к фигуре, дала наставления и Старцам, хотя Клара не смогла их расслышать. Потом ботинки вернулись – странные лаковые звери, загадочные акулы с гуталиновыми мордами, направленные на ее тело. Маленькая заминка, полуоборот. Осталось эхо. Наконец, завороженная тишина.
Она, не отрывая глаз, смотрелась в эту далекую камею с нарисованным лицом.
17:30
Тьма уже была кромешной.
– А что теперь? – нервно спросил Босх, не сводя глаз с монитора. – Почему они не зажигают эти чертовы лампы?
– Ждут, пока ван Тисх даст приказ, – откликнулась Никки.
– Уже сейчас, – сказал Остербрук.
Все повернулись к его монитору. Из группы людей выделялась одна фигура, неподвижно стоявшая спиной к камере. Прямые молнии фонарей стремительно выхватывали ее из тьмы.
– Великий такой деятель, – пробурчал Рональд, пожирая экран с тем же жадным волнением, с которым он отдавал должное пончикам.
Всякий момент требует особых декораций, подумал Босх. Они живут в мире, где ценные вещи стали торжественными. А во всякой торжественности есть декорации, и ритуал, и высокие гости, рассевшиеся на трибунах, на глазах у раскрывшей рты зачарованной публики. Ничего нельзя сделать просто так: необходимо определенное количество артистизма, некая доля искусства. Почему не взять и не зажечь софиты? Почему не впустить публику? В конце концов, это вопрос нажатия обычной кнопки. Но нет. Момент был торжественным. Он должен быть запечатлен, закреплен, записан, увековечен. Без медлительности не обойтись.
– Его фотографируют, – заметила Никки, опершись подбородком на руки. Босх заметил в ее голосе мечтательную нотку.
Ван Тисха осветили наклонным рефлектором – остров света в пятистах метрах перекрученной темноты. Он стоял к камере спиной. Царство его не от мира сего и ни от любого другого мира, думал Босх. Царство его – это он, один, посреди этой сверкающей лагуны. Тени колдунов благословляли его волшебными лучами.
Художник поднял правую руку. Все затаили дыхание.
– Моисей, разделяющий воды, – снова выплеснул свой сарказм Рональд.
– Что-то там не работает, – заметил Остерброк, – потому что в «Туннеле» все равно темно.
– Нет, – вмешалась Мартина, склонившаяся на его плечо. – Сигнал – взмах рукой.
Босх оглядел остальные мониторы – везде черно. Ему не нравилось, что «Туннель» так долго в темноте. Так потребовал «великий такой деятель». Перед началом шабаша ведьмы должны были почтить его блуждающими огоньками. Потом, когда закончится сеанс фото– и видеосъемки, Сатана опустит когтистую лапу, и начнется его личный Ад, его мерзкий и ужасный Ад, самый жуткий из всех, потому что никто не знал, что это был Ад. А самое худшее в Аду – это не знать, там ли ты уже.
Рука опустилась.
Триста шестьдесят нитей накаливания, созданных Игорем Попоткиным, одновременно зажглись и зевнули полными света пастями. На мгновение Босху показалось, что картины исчезли. Но они были там, преображенные. Как будто величественная кисть прошлась по ним золотом, и именно этого мазка им и не хватало. Картины пылали в неясном огне. В рамках мониторов они были похожи на старинные работы на холсте, но с глубокими, объемными, наделенными трехмерной жизнью персонажами. Задние планы выделились, и туман обрел очертания пейзажа.
– Боже мой! – ахнула Никки. – Это еще прекраснее, чем я думала.
Никто не ответил, и в молчании, казалось, крылось безмолвное одобрение. Но Босх был не согласен.
Это было не прекрасно, а гротескно и жутко. Видение картин Рембрандта, обращенных в живых существ, вызывало прилив чувств, но эти чувства, в глазах Босха, были вызваны не красотой. Очевидно было, что ван Тисх дошел до грани: дальше живая живопись двигаться не могла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138