Лена говорит, что ее менструации похожи на зонтик: находятся и теряются, снова находятся и снова теряются. Еще одно следствие того, что ты картина, ты же знаешь.
– Да, знаю, – согласилась Аннек, не сводя глаз с зеркала, и заключила: – Да мне и лучше без них.
– Слушай, ты что-нибудь планируешь на следующий понедельник?
Вопрос ее заинтриговал. На день закрытия музея она никогда не планировала ничего, кроме обычной беготни по магазинам с безлимитной кредитной карточкой. Все остальное – одинокие прогулки по Хофбургу, Шонбрунну, Бельведеру (на самом деле не такие уж и одинокие, потому что с ней были телохранители), посещение Музея истории искусства или собора Святого Стефана, даже балеты и спектакли июньского Венского фестиваля – все это наводило на нее скуку и пресыщало до тошноты. Аннек спрашивала себя, что делать такой картине, как она, в этом городе, где повсюду искусство. Ей очень хотелось продолжить турне за пределами Европы. Фонд обещал, что на следующий, 2007 год они поедут в Америку и в Австралию. Может, там найдутся настоящие развлечения.
– Ничего, – ответила она. – А что?
– Мы с Лаурой и Леной собрались на целый день в Пратер. Пойдешь с нами?
– Ладно.
Внезапно она почувствовала, как ее заливает теплая волна благодарности к Салли. Четырнадцатилетняя Аннек Холлех была самой юной картиной выставки (Салли, к примеру, на десять лет старше). Когда наступал выходной день, все остальные картины расходились каждая по своим делам. Никому до нее не было дела. Для любой девочки, кроме Аннек, привыкшей к одиночеству и тишине музеев, галерей и частных домов, это давно стало бы невыносимым. Предложение Салли растрогало ее, но заметить это было бы очень сложно, так как ее лицо выражало только эмоции, заложенные художником.
– Спасибо, – просто сказала она, остановив на Салли сине-зеленый взгляд.
– Не стоит благодарности, – ответила та. – Я это делаю, потому что мне хочется побыть с тобой.
И эта любезная фраза снова растрогала Аннек.
Они спускались в лифте. Две Аннек с прямыми светлыми волосами, с двумя желтыми этикетками на шее отражались в темных стеклах очков Диаса. Оскар Диас был дежурным телохранителем, сопровождавшим ее в гостиницу. Для Аннек у него всегда была наготове учтивая улыбка и банальная вежливая фраза. Однако в эту среду он был необычайно лаконичен. Ей хотелось поговорить с ним – после беседы с Салли на душе у нее было очень легко, но Аннек вспомнила, что картинам не рекомендуется говорить с охранниками, и предпочла не обращать внимания на молчание Диаса. Ей и так есть о чем подумать.
Уже два года она была «Падением цветов», одним из шедевров Бруно ван Тисха, и понятия не имела, сколько времени осталось до того, как художник решит ее заменить. Месяц? Четыре? Двенадцать? Двадцать? Все зависит от того, насколько быстро будет взрослеть ее тело. По ночам, лежа нагишом в широкой гостиничной кровати, она долго водила пальцем по краю этикеток, привязанных к ее шее или к запястью, касалась рукой вытатуированной на левой щиколотке подписи (буквы «БвТ» цвета индиго) и молча молила далекого Бога искусства и жизни, чтобы ее тело застыло, пожалуйста, чтобы исподволь не менялось, чтобы не налилась грудь, не поднялись, как глина на гончарном кругу, бедра, чтобы расписывающим ее ноги рукам не приходилось день ото дня вести все более длинную и крутую кривую.
Она хотела навсегда остаться «Падением цветов».
Стать шедевром стоило ей шести лет усилий. Она была всем обязана своей матери, которая открыла в ней задатки полотна и привела в Фонд, когда ей было всего восемь. Ее отец, конечно, воспротивился бы, но он никак не мог повлиять на события, потому что уже не жил с ними: брак распался почти пять лет назад, и Аннек его почти не помнила. Знала лишь, что он был алкоголиком, человеком грубым и неуравновешенным, старомодным художником по тканым холстам, который упорно желал зарабатывать на жизнь своим ремеслом и никак не хотел признать, что неживые полотна уже вышли из моды. С тех пор как родительские права перешли к матери Аннек – и особенно с тех пор, как Аннек начала учиться в Амстердаме, чтобы стать профессиональным полотном, – этот чужой раздражительный мужчина беспокоил их постоянно, за исключением частых периодов его пребывания в больницах и тюрьмах. В 2001 году, когда Аннек выставлялась в амстердамском музее «Стеделик» в картине «Близость» – первой работе, которую написал ею ван Тисх, – ее отец вдруг явился в зал. Аннек узнала искаженные ужасом черты лица и покрасневшие глаза, разглядывавшие ее с расстояния десяти шагов, рядом с оградительным шнуром, и поняла, что произойдет, за мгновение до того, как все началось. «Это моя дочь! – кричал мужчина вне себя. – Она нагишом выставляется в музее, а ей только девять лет!» Понадобилось вмешательство группы охраны в полном составе. Разразился скандал, за ним последовал очень короткий суд, и ее отец снова оказался в тюрьме. Аннек не хотела вспоминать об этом неприятном эпизоде.
Кроме «Близости», мэтр написал ею еще две картины: «Признания» и «Падение цветов». Последнюю из них, созданную в 2004 году, считали одним из величайших произведений Бруно ван Тисха; часть специализированной критики осмеливалась даже называть ее одной из важнейших картин всех времен. Теперь имя Аннек было вписано золотыми буквами в историю искусства, и мать очень ею гордилась. Она часто говаривала: «Все это еще пустяки. У тебя впереди вся жизнь, Аннек». Но Аннек терпеть не могла слова «впереди вся жизнь», она не хотела расти, ее тревожила возможность лишиться «Падения цветов», возможность того, что в этой картине ее сменит другая девочка.
Месячные ворвались в жизнь, как красное пятно на чистый холст, как знак опасности. «Осторожно, Аннек, ты растешь, Аннек, скоро ты будешь слишком взрослой для этой картины», – предупреждал ее этот знак. Уж конечно, она рада была избавиться от месячных, хотя бы только на время! Она молилась Богу искусства (Бог жизни ее ненавидел), но Богом искусства был Мэтр, который в один прекрасный день просто скажет ей: «Мы должны заменить тебя, чтобы картина продолжила свое существование».
Она попыталась изгнать тоскливые мысли из головы. Бесполезно: мысли никуда не желали уходить.
В гараже было темно, там царило колдовское эхо моторов. В ту ночь дежурил турок-иммигрант по имени Измаил. Он помахал Диасу рукой. От улыбки кончики его черных усов поднялись кверху. Диас поприветствовал его, открывая заднюю дверцу фургона. Измаил видел, как Аннек изогнулась, влезая в машину, как охристая тень внутри постепенно заштриховала ее фигуру: спину, очертания бедер, ягодицы, длинные ноги, одну мягкую туфлю, другую. Дверь закрылась, фургон тронулся с места, развернулся, чтобы выехать из гаража, и удалился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138
– Да, знаю, – согласилась Аннек, не сводя глаз с зеркала, и заключила: – Да мне и лучше без них.
– Слушай, ты что-нибудь планируешь на следующий понедельник?
Вопрос ее заинтриговал. На день закрытия музея она никогда не планировала ничего, кроме обычной беготни по магазинам с безлимитной кредитной карточкой. Все остальное – одинокие прогулки по Хофбургу, Шонбрунну, Бельведеру (на самом деле не такие уж и одинокие, потому что с ней были телохранители), посещение Музея истории искусства или собора Святого Стефана, даже балеты и спектакли июньского Венского фестиваля – все это наводило на нее скуку и пресыщало до тошноты. Аннек спрашивала себя, что делать такой картине, как она, в этом городе, где повсюду искусство. Ей очень хотелось продолжить турне за пределами Европы. Фонд обещал, что на следующий, 2007 год они поедут в Америку и в Австралию. Может, там найдутся настоящие развлечения.
– Ничего, – ответила она. – А что?
– Мы с Лаурой и Леной собрались на целый день в Пратер. Пойдешь с нами?
– Ладно.
Внезапно она почувствовала, как ее заливает теплая волна благодарности к Салли. Четырнадцатилетняя Аннек Холлех была самой юной картиной выставки (Салли, к примеру, на десять лет старше). Когда наступал выходной день, все остальные картины расходились каждая по своим делам. Никому до нее не было дела. Для любой девочки, кроме Аннек, привыкшей к одиночеству и тишине музеев, галерей и частных домов, это давно стало бы невыносимым. Предложение Салли растрогало ее, но заметить это было бы очень сложно, так как ее лицо выражало только эмоции, заложенные художником.
– Спасибо, – просто сказала она, остановив на Салли сине-зеленый взгляд.
– Не стоит благодарности, – ответила та. – Я это делаю, потому что мне хочется побыть с тобой.
И эта любезная фраза снова растрогала Аннек.
Они спускались в лифте. Две Аннек с прямыми светлыми волосами, с двумя желтыми этикетками на шее отражались в темных стеклах очков Диаса. Оскар Диас был дежурным телохранителем, сопровождавшим ее в гостиницу. Для Аннек у него всегда была наготове учтивая улыбка и банальная вежливая фраза. Однако в эту среду он был необычайно лаконичен. Ей хотелось поговорить с ним – после беседы с Салли на душе у нее было очень легко, но Аннек вспомнила, что картинам не рекомендуется говорить с охранниками, и предпочла не обращать внимания на молчание Диаса. Ей и так есть о чем подумать.
Уже два года она была «Падением цветов», одним из шедевров Бруно ван Тисха, и понятия не имела, сколько времени осталось до того, как художник решит ее заменить. Месяц? Четыре? Двенадцать? Двадцать? Все зависит от того, насколько быстро будет взрослеть ее тело. По ночам, лежа нагишом в широкой гостиничной кровати, она долго водила пальцем по краю этикеток, привязанных к ее шее или к запястью, касалась рукой вытатуированной на левой щиколотке подписи (буквы «БвТ» цвета индиго) и молча молила далекого Бога искусства и жизни, чтобы ее тело застыло, пожалуйста, чтобы исподволь не менялось, чтобы не налилась грудь, не поднялись, как глина на гончарном кругу, бедра, чтобы расписывающим ее ноги рукам не приходилось день ото дня вести все более длинную и крутую кривую.
Она хотела навсегда остаться «Падением цветов».
Стать шедевром стоило ей шести лет усилий. Она была всем обязана своей матери, которая открыла в ней задатки полотна и привела в Фонд, когда ей было всего восемь. Ее отец, конечно, воспротивился бы, но он никак не мог повлиять на события, потому что уже не жил с ними: брак распался почти пять лет назад, и Аннек его почти не помнила. Знала лишь, что он был алкоголиком, человеком грубым и неуравновешенным, старомодным художником по тканым холстам, который упорно желал зарабатывать на жизнь своим ремеслом и никак не хотел признать, что неживые полотна уже вышли из моды. С тех пор как родительские права перешли к матери Аннек – и особенно с тех пор, как Аннек начала учиться в Амстердаме, чтобы стать профессиональным полотном, – этот чужой раздражительный мужчина беспокоил их постоянно, за исключением частых периодов его пребывания в больницах и тюрьмах. В 2001 году, когда Аннек выставлялась в амстердамском музее «Стеделик» в картине «Близость» – первой работе, которую написал ею ван Тисх, – ее отец вдруг явился в зал. Аннек узнала искаженные ужасом черты лица и покрасневшие глаза, разглядывавшие ее с расстояния десяти шагов, рядом с оградительным шнуром, и поняла, что произойдет, за мгновение до того, как все началось. «Это моя дочь! – кричал мужчина вне себя. – Она нагишом выставляется в музее, а ей только девять лет!» Понадобилось вмешательство группы охраны в полном составе. Разразился скандал, за ним последовал очень короткий суд, и ее отец снова оказался в тюрьме. Аннек не хотела вспоминать об этом неприятном эпизоде.
Кроме «Близости», мэтр написал ею еще две картины: «Признания» и «Падение цветов». Последнюю из них, созданную в 2004 году, считали одним из величайших произведений Бруно ван Тисха; часть специализированной критики осмеливалась даже называть ее одной из важнейших картин всех времен. Теперь имя Аннек было вписано золотыми буквами в историю искусства, и мать очень ею гордилась. Она часто говаривала: «Все это еще пустяки. У тебя впереди вся жизнь, Аннек». Но Аннек терпеть не могла слова «впереди вся жизнь», она не хотела расти, ее тревожила возможность лишиться «Падения цветов», возможность того, что в этой картине ее сменит другая девочка.
Месячные ворвались в жизнь, как красное пятно на чистый холст, как знак опасности. «Осторожно, Аннек, ты растешь, Аннек, скоро ты будешь слишком взрослой для этой картины», – предупреждал ее этот знак. Уж конечно, она рада была избавиться от месячных, хотя бы только на время! Она молилась Богу искусства (Бог жизни ее ненавидел), но Богом искусства был Мэтр, который в один прекрасный день просто скажет ей: «Мы должны заменить тебя, чтобы картина продолжила свое существование».
Она попыталась изгнать тоскливые мысли из головы. Бесполезно: мысли никуда не желали уходить.
В гараже было темно, там царило колдовское эхо моторов. В ту ночь дежурил турок-иммигрант по имени Измаил. Он помахал Диасу рукой. От улыбки кончики его черных усов поднялись кверху. Диас поприветствовал его, открывая заднюю дверцу фургона. Измаил видел, как Аннек изогнулась, влезая в машину, как охристая тень внутри постепенно заштриховала ее фигуру: спину, очертания бедер, ягодицы, длинные ноги, одну мягкую туфлю, другую. Дверь закрылась, фургон тронулся с места, развернулся, чтобы выехать из гаража, и удалился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138