Заявления Мазера на имя московского прокурора мы не нашли. Оно исчезло вместе с «процедурной сестрой».
Меркулов набрал «02», вызвал следственно-оперативную бригаду из ГУВД, оповестил «смежников», как-никак это дело числилось за ними. Дождавшись приезда следователя Боровика, длинного глистообразного парня, мы вышли из первого отделения института Склифосовского. Меркулов торопился. Предстоял обыск у мадам Соя-Серко, шеф не хотел, чтобы и здесь нас ждал очередной провал…
5
Соя-Серко жила в сине-стеклянном небоскребе на улице Танеевых, рядом с Сивцевым Вражком. Слева — жилой домик отца русской авиации Российского, справа — старый барский дом, заколоченный грубыми досками. Здесь когда-то жил писатель Герцен. Напротив же сверкающий свежей краской лубочный дом-музей композитора Танеева.
Меркулов, Погорелов, я и двое понятых, мужик и баба, вылезаем из милицейского рафика. Навстречу двое прилично одетых мужчин. Один из них сказал другому:
— Новый-то чересчур круто берет! За неделю пятерых министров смахнул! А наш-то Рыжков, слышь, сам на себя руки наложил, тюрьмы испугался! Ну и дела…
Что они заговорят, когда узнают про операцию «Экспорт»?
Мы вошли в просторный вестибюль. В мощном лифте поднялись на девятый этаж. Открыла нам Соя-Серко, удивленно вскинув брови:
— С обыском? Ко мне? Вы с ума сошли! — и почти растерянно: — Я же потерпевшая!
— Да что вы говорите, Алла Александровна? — съехидничал я, припоминая вчерашний допрос. Но Меркулов приказал мне заткнуться, отстранил хозяйку и шагнул через порог. Взгляд, которым она окатила Меркулова, мог заморозить воду — такой стужей от него повеяло.
— Нет, я этого так не оставлю! — она бросилась к телефону. Но Меркулов уже держал трубку: назвав себя, просил телефонную станцию не соединять данный номер с другими абонентами в течение трех часов.
Соя-Серко демонстративно хлопнулась в кресло в гостиной, взяла свежую «Литературку» с портретом Ленина и стала делать вид, что продолжает чтение, прерванное нашим приходом.
— И что же вы тут интересного вычитали, уважаемая? — спросил майор Погорелов, заглядывая через ее плечо.
— Интересного, говорите? — с вызовом переспросила хозяйка. — Знаете, отчего умер Достоевский?
— Как не знать! Стар был, оттого и помер, — быстро отреагировал Погорелов, но я даже не был уверен, читал ли он вообще Достоевского.
— Нет, не угадали, — зло засмеялась Соя-Серко, — великий писатель, к вашему сведению, умер от обыска! Да, да, от обыска! Почитайте об этом… К его соседу Баранникову, народовольцу, в 1881 году заявились жандармы. С обыском. Как вы сейчас ко мне. Как только Федор Михайлович узнал об этом, кровь хлынула у него горлом. Он захворал и умер, ясно?!
— Ну, с вами, уважаемая, этого не произойдет, — добродушно продолжил дискуссию Погорелов.
— Майор, не надо диспута, — прервал его Меркулов. — Приступим к делу!
Он вытащил из своего следственного чемодана постановление на обыск. Соя-Серко, почти не глядя, расписалась. Мы стали одну за другой обыскивать все комнаты и помещения этой огромной, прекрасно обставленной квартиры.
Меркулов, сняв не только пальто, но и форменный китель, делал самую черную работу: проверял стояк в туалете, шарил в плите, ползал под диванами. Бусинки пота уже выступили на его лбу, на щеке чернела сажа. Но шеф не унывал. Я знал, что аристократ Меркулов скучает лишь от безделья, работа всегда веселит его.
Я возился в обширной библиотеке Соя-Серко. Меркулов острил:
— Работайте, работайте, милорд! Чем ленивее человек, тем больше его труд похож на подвиг!
Я не принял его шутливого тона и сказал вполголоса:
— Того, чего мы ищем, тут нет. Тут только проза, поэзия и прочие жанры.
Меркулов усмехнулся:
— Эх, милорд, милорд! Разве вы не знаете, все жанры хороши, кроме прозы жизни?
«Что это с ним сегодня? — подумал я. — Чего это он так расшалился, говорит одними афоризмами! К добру ли это?»
Поручив мне стеллаж с классикой, Меркулов склонился над полкой с дореволюционными изданиями. Прошел час. Лишь мелодичный звон часов в гостиной напоминал о бренности нашего существования. Я перебирал увесистые тома Толстого, Бальзака, Диккенса, Теккерея. Меркулов же не спеша, как бы смакуя, листал «Учреждение судебных установлений», «Курс истории русской литература XIX века», роман Чарской. Время от времени, словно книголюбы в книжной лавке, мы обменивались репликами.
— Взгляните! Первое издание «Двенадцати стульев»!
— Что стулья! — отвечал Меркулов. — Догадайтесь, что у меня в руках? Брюсов! Первая книжица стихов! Вот это действительно — редкость!
В литбеседе промелькнуло еще полчаса. Листая все эти книги, альбомы с марками, открытками, я думал: «А эта дама, черт побери, просто какой-то граф Монте-Кристо в юбке! Какие же у нее несметные сокровища! Интересно, на сколько тысяч все это тянет?»
Именно в этот момент Меркулов произнес: «Кон-фа-бу-ля-ция»! Честно говоря, я никогда не слышал этого слова. Произнесено оно было громко и по слогам, явно чтобы привлечь наше внимание. И он достиг результата. Мы все, словно по команде, повернули головы в его сторону. Физиономия Меркулова сохраняла серьезность, но смешинки в глазах выдали его. Я понял. Меркулов начинает свое очередное представление. Еще не была ясна причина розыгрыша, но то, что сейчас будет выдан небольшой скетч, я уже догадался, зная прошлые штучки советника юстиции Меркулова.
Скорее всего, чувствовал я, он что-то надыбал. Хочет закрепить какое то доказательство. На следственном языке это означает — «внесение в протокол обнаруженной на глазах обвиняемых и понятых какой-нибудь важной улики».
Произнеся «кон-фа-бу-ля-ция», Меркулов выдержал хорошую паузу и потом сказал:
— Товарищи, да и вы, Алла Александровна, подойдите-ка, пожалуйста, поближе!
Участники обыска — и майор Погорелов в расхристанной рубахе, и понятой — бритоголовый дядька в полувоенном френче, и понятая — аппетитная курносая блондинка в цветастом платье, все разом двинулись к полке, возле которой стоял следователь Меркулов.
— Алла Александровна, — персонально обратившись к Соя-Серко, сказал Меркулов, — вы, как я уже понял, человек начитанный. Объясните, пожалуйста, моему помощнику, что такое конфабуляция! Сможете?
— Почему бы нет? Объясню! — запахнув на груди атласный халат, ответила Алла Александровна. — Конфабуляция, вы слушаете меня, Александр Борисович? Это — своеобразное психическое заболевание. Это стремление выдавать желаемое за действительное. Понятно?
— Понял, — серьезно ответил я.
Она добавила:
— По-моему, этой болезнью страдают некоторые товарищи. Из наших доблестных рабоче-крестьянских органов! Хотя пора бы и вылечиться от этой хвори. Со сталинских времен все-таки тридцать лет прошло!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71
Меркулов набрал «02», вызвал следственно-оперативную бригаду из ГУВД, оповестил «смежников», как-никак это дело числилось за ними. Дождавшись приезда следователя Боровика, длинного глистообразного парня, мы вышли из первого отделения института Склифосовского. Меркулов торопился. Предстоял обыск у мадам Соя-Серко, шеф не хотел, чтобы и здесь нас ждал очередной провал…
5
Соя-Серко жила в сине-стеклянном небоскребе на улице Танеевых, рядом с Сивцевым Вражком. Слева — жилой домик отца русской авиации Российского, справа — старый барский дом, заколоченный грубыми досками. Здесь когда-то жил писатель Герцен. Напротив же сверкающий свежей краской лубочный дом-музей композитора Танеева.
Меркулов, Погорелов, я и двое понятых, мужик и баба, вылезаем из милицейского рафика. Навстречу двое прилично одетых мужчин. Один из них сказал другому:
— Новый-то чересчур круто берет! За неделю пятерых министров смахнул! А наш-то Рыжков, слышь, сам на себя руки наложил, тюрьмы испугался! Ну и дела…
Что они заговорят, когда узнают про операцию «Экспорт»?
Мы вошли в просторный вестибюль. В мощном лифте поднялись на девятый этаж. Открыла нам Соя-Серко, удивленно вскинув брови:
— С обыском? Ко мне? Вы с ума сошли! — и почти растерянно: — Я же потерпевшая!
— Да что вы говорите, Алла Александровна? — съехидничал я, припоминая вчерашний допрос. Но Меркулов приказал мне заткнуться, отстранил хозяйку и шагнул через порог. Взгляд, которым она окатила Меркулова, мог заморозить воду — такой стужей от него повеяло.
— Нет, я этого так не оставлю! — она бросилась к телефону. Но Меркулов уже держал трубку: назвав себя, просил телефонную станцию не соединять данный номер с другими абонентами в течение трех часов.
Соя-Серко демонстративно хлопнулась в кресло в гостиной, взяла свежую «Литературку» с портретом Ленина и стала делать вид, что продолжает чтение, прерванное нашим приходом.
— И что же вы тут интересного вычитали, уважаемая? — спросил майор Погорелов, заглядывая через ее плечо.
— Интересного, говорите? — с вызовом переспросила хозяйка. — Знаете, отчего умер Достоевский?
— Как не знать! Стар был, оттого и помер, — быстро отреагировал Погорелов, но я даже не был уверен, читал ли он вообще Достоевского.
— Нет, не угадали, — зло засмеялась Соя-Серко, — великий писатель, к вашему сведению, умер от обыска! Да, да, от обыска! Почитайте об этом… К его соседу Баранникову, народовольцу, в 1881 году заявились жандармы. С обыском. Как вы сейчас ко мне. Как только Федор Михайлович узнал об этом, кровь хлынула у него горлом. Он захворал и умер, ясно?!
— Ну, с вами, уважаемая, этого не произойдет, — добродушно продолжил дискуссию Погорелов.
— Майор, не надо диспута, — прервал его Меркулов. — Приступим к делу!
Он вытащил из своего следственного чемодана постановление на обыск. Соя-Серко, почти не глядя, расписалась. Мы стали одну за другой обыскивать все комнаты и помещения этой огромной, прекрасно обставленной квартиры.
Меркулов, сняв не только пальто, но и форменный китель, делал самую черную работу: проверял стояк в туалете, шарил в плите, ползал под диванами. Бусинки пота уже выступили на его лбу, на щеке чернела сажа. Но шеф не унывал. Я знал, что аристократ Меркулов скучает лишь от безделья, работа всегда веселит его.
Я возился в обширной библиотеке Соя-Серко. Меркулов острил:
— Работайте, работайте, милорд! Чем ленивее человек, тем больше его труд похож на подвиг!
Я не принял его шутливого тона и сказал вполголоса:
— Того, чего мы ищем, тут нет. Тут только проза, поэзия и прочие жанры.
Меркулов усмехнулся:
— Эх, милорд, милорд! Разве вы не знаете, все жанры хороши, кроме прозы жизни?
«Что это с ним сегодня? — подумал я. — Чего это он так расшалился, говорит одними афоризмами! К добру ли это?»
Поручив мне стеллаж с классикой, Меркулов склонился над полкой с дореволюционными изданиями. Прошел час. Лишь мелодичный звон часов в гостиной напоминал о бренности нашего существования. Я перебирал увесистые тома Толстого, Бальзака, Диккенса, Теккерея. Меркулов же не спеша, как бы смакуя, листал «Учреждение судебных установлений», «Курс истории русской литература XIX века», роман Чарской. Время от времени, словно книголюбы в книжной лавке, мы обменивались репликами.
— Взгляните! Первое издание «Двенадцати стульев»!
— Что стулья! — отвечал Меркулов. — Догадайтесь, что у меня в руках? Брюсов! Первая книжица стихов! Вот это действительно — редкость!
В литбеседе промелькнуло еще полчаса. Листая все эти книги, альбомы с марками, открытками, я думал: «А эта дама, черт побери, просто какой-то граф Монте-Кристо в юбке! Какие же у нее несметные сокровища! Интересно, на сколько тысяч все это тянет?»
Именно в этот момент Меркулов произнес: «Кон-фа-бу-ля-ция»! Честно говоря, я никогда не слышал этого слова. Произнесено оно было громко и по слогам, явно чтобы привлечь наше внимание. И он достиг результата. Мы все, словно по команде, повернули головы в его сторону. Физиономия Меркулова сохраняла серьезность, но смешинки в глазах выдали его. Я понял. Меркулов начинает свое очередное представление. Еще не была ясна причина розыгрыша, но то, что сейчас будет выдан небольшой скетч, я уже догадался, зная прошлые штучки советника юстиции Меркулова.
Скорее всего, чувствовал я, он что-то надыбал. Хочет закрепить какое то доказательство. На следственном языке это означает — «внесение в протокол обнаруженной на глазах обвиняемых и понятых какой-нибудь важной улики».
Произнеся «кон-фа-бу-ля-ция», Меркулов выдержал хорошую паузу и потом сказал:
— Товарищи, да и вы, Алла Александровна, подойдите-ка, пожалуйста, поближе!
Участники обыска — и майор Погорелов в расхристанной рубахе, и понятой — бритоголовый дядька в полувоенном френче, и понятая — аппетитная курносая блондинка в цветастом платье, все разом двинулись к полке, возле которой стоял следователь Меркулов.
— Алла Александровна, — персонально обратившись к Соя-Серко, сказал Меркулов, — вы, как я уже понял, человек начитанный. Объясните, пожалуйста, моему помощнику, что такое конфабуляция! Сможете?
— Почему бы нет? Объясню! — запахнув на груди атласный халат, ответила Алла Александровна. — Конфабуляция, вы слушаете меня, Александр Борисович? Это — своеобразное психическое заболевание. Это стремление выдавать желаемое за действительное. Понятно?
— Понял, — серьезно ответил я.
Она добавила:
— По-моему, этой болезнью страдают некоторые товарищи. Из наших доблестных рабоче-крестьянских органов! Хотя пора бы и вылечиться от этой хвори. Со сталинских времен все-таки тридцать лет прошло!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71