Меня как ударил, так вот здесь что-то хрустнуло.— Она дотронулась до плеча и опять заплакала.
Мне так жалко было смотреть на тетю, что у самого навернулись слезы. Представил, как она держит на руках плачущую Люсю, а ее бьет прикладом этот плюгавый фашист, и во мне все захолодело. А тетя продолжала:
— У кого окопы в овраге, всех уже повыгоняли. Скоро, наверное, и сюда доберутся...
Она говорила и говорила. Ей, видно, нужно было вс$| рассказать, потому что только со словами она успокаивалась, и в ее голосе исчезал тот испуг, с которым во* шла к нам в блиндаж.
— Там был немец. Он немножко понимает по-нашему. И он сказал... Вечером всех погонят на гору. «Надо детка собирать, собирать все».— Она передразнила немца.— Лопочет черт знает что... Ну, этот хоть объяснил, а те гонят, как скотину... Что ж теперь с нами будет?
Она говорила и никак не могла остановиться, а мы, затихнув, молча слушали ее и не могли поверить, что это ей в лицо грозили автоматом, ее ударили, а потом улюлюкали и гнали с детьми от блиндажа. Надо было еще привыкнуть к мысли, что тебя на твоей земле, где ты родился и вырос, кто-то вот так, как скотину, может гнать, бить... Нельзя же все сносить, все принимать. Надо что-то делать!
Мы сидели и молча слушали тетю Надю. Хотелось вскочить, закричать: «Так нельзя!» Я не знал, кому теперь кричать, кому жаловаться, кого звать на помощь.
...Первые часы шока проходили. Наши мамы уже спокойно сидели на нарах и тихо разговаривали.
— Живым — живое.
Я уже знал великую силу этого закона жизни. Что бы ни случилось, хоть бы обрушилось небо, разверзлась земля, а если ты еще жив, если в тебе еще осталась хоть капля сил, ты должен двигаться, должен, обязан думать, искать выход.
Мы откапывали заваленных в блиндажах и подвалах соседей, приходили с пожара, где сгорела целая улица домов, мы сами выбирались из-под обломков или хоронили тех, кого убило бомбой, разорвало миной или снарядом, мы, словно в бреду, плыли через бесконечную ночь, когда город остервенело бомбили самолеты и засыпали снарядами и минами, а приходило утро, и мама, отряхивая с крышек кастрюль землю, доставала из полотняной сумки хлеб и говорила:
— Живому — живое.
И что еще я понял на этой проклятой войне, чего, может, никогда бы и не узнал,— это неистребимую живучесть человека, умение его приспосабливаться к самым тяжелым и невероятным условиям. Война взвалила на людей такие перегрузки, что в мирное время их трудно себе представить. О пределе своих физических и духовных сил узнавали лишь те, кому суждено было пройт ти через войну. Человек терпел до самой смерти и если выживал, то предела его усилий не было.
Брат Сергей выжил в аду Сталинграда, но война (он был контужен и страдал эпилепсией) жестоко истязала его потом всю жизнь и, настигнув, поразила, когда ему было уже сорок пять лет.
Виктор Горюнов, отец двоих детей, чуть не погиб через двадцать лет после нашего с ним ранения. Осколки мины в его груди вдруг начали путешествовать, а один из них прорвал плевру. Виктор находился в дальнем рейсе (он шофер), и его в тяжелейшем состоянии доставили в больницу. Только срочная операция спасла ему жизнь.
Костя Бухтияров умер от сорока семи ран. Предел его страшным мукам наступил только через сутки. Таких, кто прошел через Сталинград от начала до конца, мало. Среди моих друзей-мальчишек я не насчитаю и десяти, и все они мечены войной. Эти отметины никому из них не помогли жить. Судьбы у них почти те же, что у Сергея и Виктора.
Перечитал это невольное отступление, и рука потянулась вычеркнуть.
Зачем оно? Ведь рассказ ведется от имени мальчишки? Да. Но книгу пишет не он, а человек втрое старше, и у него за плечами не только военное детство, но целая жизнь, иной опыт, и, пожалуй, пустое занятие — отрывать ту жизнь от этой.
...Сидим на нарах и прислушиваемся к тому, что обсуждают наши мамы. Они говорят, что надо брать с собою только еду и теплую одежду.
— Еду всю, какар есть, а теплой одежды — сколько унесем,— говорит тетя Нюра.
— Мы заберем все,— вмешиваюсь я,— если сделаем двуколку.
— Отвяжись,— отмахивается мама,— какая, к лешему, двуколка?
— А и вправду,— говорит тетя Надя. Она уже не плачет и опять та же тетя Надя, какую мы знали: шумная, неунывающая, ей постоянно нужно что-то делать, с кем-то говорить, спорить.— Я видела, хлопцы, вашу тележку. Она там, перед подвалом Глуховых. А Маруси не видно. Мы через их двор шли, я еще посмотрела, дверь открыта, все перерыто, и никого в подвале... Ильиничны тоже нет. А тележка добрая. Надо бы ее сюда прикатить.
Мы с Витькой сразу соскочили с нар, готовые бежать к подвалу Глуховых.
— Давайте сходим,— согласилась тетя Надя.— Может, этих чертей рогатых там уже нет.
«Рогатыми чертями» она называла немецких солдат. Их действительно не было не только у глуховского подвала, но и среди развалин и пепелищ всей нашей Нижней улицы. Мы прошли по ним свободно. Странно, может, никаких немцев и не было, и все это нам показалось в горячке?
Тетя Надя растерянно озиралась по сторонам: наверное, и ее мучили те же сомнения. Она еще раз огляделась и даже выпрямилась во весь рост, чего мы уже давно не^делали.
— А ну подождите, я к своему окопу сбегаю. Может, они и оттуда убрались.— И побежала меж развалин.
Мы постояли и пошли к глуховскому подвалу.
Наша тележка без передних колес и передка стояла, приткнувшись к обрушенной стене. Здесь же валялись две, толщиною в руку, жерди и отброшенная в сторону ножовка Подошли ближе и увидели, что тарантас в метре от передка наполовину перепилен. Это тетя Маруся старалась.
Я присел перед колесом и увидел, что втулка и ось смазаны дегтем. Здесь же, у самой стены, лежит консервная банка с разлитой черной жидкостью. Деготь свежий, наверное, она мазала колеса еще сегодня утром. Надо искать Глуховых. Я шумнул Виктору. Тот подошел к входу в подвал и негромко позвал:
— Тетя Маруся, тетя Маруся! — А потом спустился вниз.— Никого здесь нет,— донесся уже из подвала его голос,— никого...
Я заглянул в развалины дома и тоже позвал.
— Тетя Мару-уся! — Обошел разрушенные стены, полазил по завалам и еще несколько раз позвал. Никто не откликался. Когда вернулся, Витька уже пилил ножовкой.
— Тут немножко осталось,— морщась от боли и придерживая рукою через рубаху бинты на груди, сказал он.— На, допили...
Ножовка у Степаныча была отменная, и я быстро перехватил последние лесины дрожек. Теперь нужно было прибить поперечную планку, чтобы лесины не разваливались, а сбоку — вместо оглоблей — приладить две жерди, которые припасла теш Маруся.
— Делов-то всего ничего,— пересилив свою боль, сказал Витька.
...Через полчаса мы уже все сделали, прибили большущими гвоздями (меньших у Степаныча не наш» лось) планку, приколотили с обеих сторон жерди-оглобли, а потом еще для прочности прикрутили их проволокой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107
Мне так жалко было смотреть на тетю, что у самого навернулись слезы. Представил, как она держит на руках плачущую Люсю, а ее бьет прикладом этот плюгавый фашист, и во мне все захолодело. А тетя продолжала:
— У кого окопы в овраге, всех уже повыгоняли. Скоро, наверное, и сюда доберутся...
Она говорила и говорила. Ей, видно, нужно было вс$| рассказать, потому что только со словами она успокаивалась, и в ее голосе исчезал тот испуг, с которым во* шла к нам в блиндаж.
— Там был немец. Он немножко понимает по-нашему. И он сказал... Вечером всех погонят на гору. «Надо детка собирать, собирать все».— Она передразнила немца.— Лопочет черт знает что... Ну, этот хоть объяснил, а те гонят, как скотину... Что ж теперь с нами будет?
Она говорила и никак не могла остановиться, а мы, затихнув, молча слушали ее и не могли поверить, что это ей в лицо грозили автоматом, ее ударили, а потом улюлюкали и гнали с детьми от блиндажа. Надо было еще привыкнуть к мысли, что тебя на твоей земле, где ты родился и вырос, кто-то вот так, как скотину, может гнать, бить... Нельзя же все сносить, все принимать. Надо что-то делать!
Мы сидели и молча слушали тетю Надю. Хотелось вскочить, закричать: «Так нельзя!» Я не знал, кому теперь кричать, кому жаловаться, кого звать на помощь.
...Первые часы шока проходили. Наши мамы уже спокойно сидели на нарах и тихо разговаривали.
— Живым — живое.
Я уже знал великую силу этого закона жизни. Что бы ни случилось, хоть бы обрушилось небо, разверзлась земля, а если ты еще жив, если в тебе еще осталась хоть капля сил, ты должен двигаться, должен, обязан думать, искать выход.
Мы откапывали заваленных в блиндажах и подвалах соседей, приходили с пожара, где сгорела целая улица домов, мы сами выбирались из-под обломков или хоронили тех, кого убило бомбой, разорвало миной или снарядом, мы, словно в бреду, плыли через бесконечную ночь, когда город остервенело бомбили самолеты и засыпали снарядами и минами, а приходило утро, и мама, отряхивая с крышек кастрюль землю, доставала из полотняной сумки хлеб и говорила:
— Живому — живое.
И что еще я понял на этой проклятой войне, чего, может, никогда бы и не узнал,— это неистребимую живучесть человека, умение его приспосабливаться к самым тяжелым и невероятным условиям. Война взвалила на людей такие перегрузки, что в мирное время их трудно себе представить. О пределе своих физических и духовных сил узнавали лишь те, кому суждено было пройт ти через войну. Человек терпел до самой смерти и если выживал, то предела его усилий не было.
Брат Сергей выжил в аду Сталинграда, но война (он был контужен и страдал эпилепсией) жестоко истязала его потом всю жизнь и, настигнув, поразила, когда ему было уже сорок пять лет.
Виктор Горюнов, отец двоих детей, чуть не погиб через двадцать лет после нашего с ним ранения. Осколки мины в его груди вдруг начали путешествовать, а один из них прорвал плевру. Виктор находился в дальнем рейсе (он шофер), и его в тяжелейшем состоянии доставили в больницу. Только срочная операция спасла ему жизнь.
Костя Бухтияров умер от сорока семи ран. Предел его страшным мукам наступил только через сутки. Таких, кто прошел через Сталинград от начала до конца, мало. Среди моих друзей-мальчишек я не насчитаю и десяти, и все они мечены войной. Эти отметины никому из них не помогли жить. Судьбы у них почти те же, что у Сергея и Виктора.
Перечитал это невольное отступление, и рука потянулась вычеркнуть.
Зачем оно? Ведь рассказ ведется от имени мальчишки? Да. Но книгу пишет не он, а человек втрое старше, и у него за плечами не только военное детство, но целая жизнь, иной опыт, и, пожалуй, пустое занятие — отрывать ту жизнь от этой.
...Сидим на нарах и прислушиваемся к тому, что обсуждают наши мамы. Они говорят, что надо брать с собою только еду и теплую одежду.
— Еду всю, какар есть, а теплой одежды — сколько унесем,— говорит тетя Нюра.
— Мы заберем все,— вмешиваюсь я,— если сделаем двуколку.
— Отвяжись,— отмахивается мама,— какая, к лешему, двуколка?
— А и вправду,— говорит тетя Надя. Она уже не плачет и опять та же тетя Надя, какую мы знали: шумная, неунывающая, ей постоянно нужно что-то делать, с кем-то говорить, спорить.— Я видела, хлопцы, вашу тележку. Она там, перед подвалом Глуховых. А Маруси не видно. Мы через их двор шли, я еще посмотрела, дверь открыта, все перерыто, и никого в подвале... Ильиничны тоже нет. А тележка добрая. Надо бы ее сюда прикатить.
Мы с Витькой сразу соскочили с нар, готовые бежать к подвалу Глуховых.
— Давайте сходим,— согласилась тетя Надя.— Может, этих чертей рогатых там уже нет.
«Рогатыми чертями» она называла немецких солдат. Их действительно не было не только у глуховского подвала, но и среди развалин и пепелищ всей нашей Нижней улицы. Мы прошли по ним свободно. Странно, может, никаких немцев и не было, и все это нам показалось в горячке?
Тетя Надя растерянно озиралась по сторонам: наверное, и ее мучили те же сомнения. Она еще раз огляделась и даже выпрямилась во весь рост, чего мы уже давно не^делали.
— А ну подождите, я к своему окопу сбегаю. Может, они и оттуда убрались.— И побежала меж развалин.
Мы постояли и пошли к глуховскому подвалу.
Наша тележка без передних колес и передка стояла, приткнувшись к обрушенной стене. Здесь же валялись две, толщиною в руку, жерди и отброшенная в сторону ножовка Подошли ближе и увидели, что тарантас в метре от передка наполовину перепилен. Это тетя Маруся старалась.
Я присел перед колесом и увидел, что втулка и ось смазаны дегтем. Здесь же, у самой стены, лежит консервная банка с разлитой черной жидкостью. Деготь свежий, наверное, она мазала колеса еще сегодня утром. Надо искать Глуховых. Я шумнул Виктору. Тот подошел к входу в подвал и негромко позвал:
— Тетя Маруся, тетя Маруся! — А потом спустился вниз.— Никого здесь нет,— донесся уже из подвала его голос,— никого...
Я заглянул в развалины дома и тоже позвал.
— Тетя Мару-уся! — Обошел разрушенные стены, полазил по завалам и еще несколько раз позвал. Никто не откликался. Когда вернулся, Витька уже пилил ножовкой.
— Тут немножко осталось,— морщась от боли и придерживая рукою через рубаху бинты на груди, сказал он.— На, допили...
Ножовка у Степаныча была отменная, и я быстро перехватил последние лесины дрожек. Теперь нужно было прибить поперечную планку, чтобы лесины не разваливались, а сбоку — вместо оглоблей — приладить две жерди, которые припасла теш Маруся.
— Делов-то всего ничего,— пересилив свою боль, сказал Витька.
...Через полчаса мы уже все сделали, прибили большущими гвоздями (меньших у Степаныча не наш» лось) планку, приколотили с обеих сторон жерди-оглобли, а потом еще для прочности прикрутили их проволокой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107