С тех пор я знаю, как снимать любую усталость,— надо всего на десять-пятнадцать минут уснуть, но уснуть мертвецким сном.
ДОРОГА ВОЙНЫ
Мама не ошиблась. Мы действительно пришли в Песчанку. У этого села, находящегося километрах в двадцати от города, не зря такое название: стоит оно на песках и среди песков.
Сейчас, днем, мы сидели, укрывшись в небольшой балочке, на окраине полусгоревшей Песчанки. Затащила нас сюда бабка Устя, и мы были рады, что оторвались от колонны. Над нами светило высоко поднявшееся солнце, а в кастрюльке, осаждаемой тучами ненасытных мух, ожидала нас разваристая пшенная каша. Все мы поспали на солнечном припеке часа два-три, и эта земля уже не была такой чужой и неприветливой, как ночью.
Колонна разбрелась по селу, но утром ее собрали и направили дальше, куда-то в сторону Калача, а мы по совету мудрой бабки Усти спрятались. (Позже мы узнали страшную весть: всех, кого погнали дальше, где-то под Карповкой гитлеровцы заперли в сарай и сожгли.)
...Мамы сидели в сторонке от костра. Я стал прислушиваться к их разговору и с испугом понял: Горюновы остаются здесь (так сказала бабка Устя!), а мы идем дальше.
— Как только нас отобьют, мы рядом,— будто оправдываясь, вздохнула тетя Нюра.— Спустились с горы — и дома...
Мама молча качала головой, оглядывая разоренную Песчанку.
— Как отобьют, тогда и Гавриловка рядом,— отозвалась тетя Надя.
Значит, псе же Гавриловна — всколыхнулась во мне радость. Там наш дедушка — Лазарь Иванович Четвериков. При одной мысли, что я увижу этого суетливого и вечно чертыхающегося восьмидесятилетнего деда, мне совсем расхотелось спать. Я был готов тут же вскочить и бежать в Гавриловку. Это село, где работал в колхозе конюхом мамин отец, а наш дедушка Лазарь Иванович, еще в конце августа захватили- немцы. До нас тогда доходили слухи, что другие мамины родственники, семьи двух ее сестер и брата, эвакуировались, а дедушка не захотел уходить из села. Как он теперь там один?
Семья у деда большая: пять дочерей, из них моя мама старшая, а тетя Надя младшая, да еще двое сыновей: дядя Ваня — он долго работал в этом селе* председателем колхоза — и дядя Коля, кадровый военный, который служил перед войной где-то под Белостоком. Оба с первых дней войны на фронте. Старший, дядя Ваня, еще перед войной был взят на сборы, воевал под Белой Церковью да с тех пор так и «сгинул», как говорил дедушка. А от младшего, дяди Коли, письма шли до самого последнего дня, хотя он уже и был дважды ранен.
И вот теперь мы, оказывается, идем в Гавриловку, откуда всего километров двадцать, а может, и меньше до Бекетовки.
— Мы лойде^сейчас? — спросил Сергей, и у него уже загорелись глаза.— Сейчас?
— Не знаю! — сердито отозвался я.
Мне тоже хотелось к деду, но как же мы расстанемся с Горюновыми, как же Витька, как бабка Устя и тетя Нюра? Где они здесь будут жить и как мы без них, а они без нас?
Сергей не знал и другого: чтобы попасть из Песчанки в Гавриловку, надо сделать по степным дорогам этакий своеобразный полукруг, который пройдет километрах в двадцати от выгибающейся у Сталинграда Волги. Полукруг немалый, наверное, километров тридцать.
Мама хорошо знала эти места, она выросла здесь, да и мне приходилось не раз бывать вместе с родителями. Но сможем ли мы пробиться туда теперь?
Женщины, видно, нарочно ушли в сторонку от места, где варился обед, чтобы их не донимали мухи. Я никогда не видел столько мух — зеленые, большие, и жужжат, как шмели, сотрясая воздух.
А день выдался хорошим — заблудившийся осколок бабьего лета. Вовсю светит солнце, безветренно, только нет паутины. Не стреляют, и в небе ни одного самолета. Прислушиваюсь — канонада далеко. На севере, за горизонтом, там, где расположены заводы, она яснее, а на юге, куда поворачивает невидимая отсюда Волга, ее еле слышно.
Мы в центре. Я мысленно представляю себе громадный клин. Немцы острием этого клина врубились в Сталинград и увязли в нем. Увязли так глубоко и крепко, что им теперь ни вперед, ни назад. Мне кажется, я видел это там, на бугре, ночью. Клин, хоть и разрубил наш город, но сам застрял, как застревает топор в крепком сучковатом полене, и его теперь самого надо вытаскивать. А выручать немцев, видно, тоже некому. Тот плюгавый немец-заморыщ, который вчера утром пьяно бормотал у нашего блиндажа: «Вольга, Вольга»,— не вояка.
...Расставались с Горюновыми тяжело. Женщины плакали, даже Сергей и Вадик, глядя на своих мам, хныкали. Мы с Витькой отошли в сторону и молча смотрели в землю. Витька шмыгнул носом и старательно затаптывал каблуком ботинка сусличью нору. Притоптав землю, сказал:
— Так наши винтовки и остались там...
— Вернемся, возьмем, их никто не найдет. Патроны к ним надо...
— Теперь можно найти,— ответил он,— ты тоже запасай.
— Хорошо, буду.
Мы замолчали. Витька нашел новую нору.
— Ты не ленись делать перевязки,— сказал я.— И не хнычь! Риванол и бинты не жалейте. Я тете Нюре много оставил. Ну, давай?
Мы, как и подобает мужчинам, да еще старшим в своих семьях, пожали друг другу руки. Женщины все еще обнимались и плакали. Наконец бабка Устя оборвала все сразу:
— Хватит землю кропить! С богом, Лукерья.—Иона легонько за плечи подтолкнула маму к двуколке.
Я тоже подошел и накинул через плечо свою шлею. Тетя Надя встала на свое место, а шлея тети Нюры была свернута и подсунута под корыто, в котором уже сидела Люся. Бабка Устя оставила корыто нам, когда сгружали в Песчанке их вещи.
— Девочку надо купать, а мы обойдемся.
До хутора Цибенко, как сказала мама, километров двадцать. Я вынул отцовские часы, стрелки показывали половину второго.
Значит, к вечеру будем в селе, там заночуем и утром двинемся на Гавриловку.
— Оттуда до дедушки совсем недалеко,— сказала тетя Надя Вадику.— Только ты давай топай ножками. Больше ножками, нам же тяжело и Люсю везти и тебя. Люся маленькая, а ты большой. Она девочка, а ты мужчина.
— Я большой,— охотно согласился Вадик,— Я мужчина...
— Ну вот, значит, тебе надо ножками.
Пятилетний мужчина задумался, вытянул губы, потер зачем-то рукою ухо. Наверно, он не ожидал такого оборота. Но наш Вадик действительно был мужчиной, он ответил:
— Ладно, я буду ножками...
Двуколка тронулась, и он, размахивая рукой, широко зашагал рядом.
Выехали на большак, и у всех нас отлегло от сердца. Оказывается, не одни мы горемычные. Таких на этой дороге много. С тележками, тачками, с узлами через плечо и с детьми на руках люди шли в одиночку и группами. Большинство двигалось в том же направлении, что и мы, на юг, но были и такие, кто шел нам навстречу.
Встречных останавливали и расспрашивали, а они, в свою очередь, расспрашивали нас, что там, в Сталинграде, где немцы, где наши, как лучше пройти в город? Через час мы уже знали, что хутор Цибенко не сгорел (в Песчанке нам сказали — сгорел), а в нем разбито всего несколько домов, цела и Гавриловка и другие окрестные села.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107